Палата

Остановки любви. Часть первая

Я замираю. Я боюсь. На протяжении всей этой серии я то взмываю в небо, то проваливаюсь в чёрную дыру.

…А может быть, так было надо? Может быть, было надо, чтобы ты не поверила ему – уже дошедшему до последней черты, до последнего края? Может быть, было надо, чтобы, даже услышав признание от своей вечной «соперницы», ты продолжила собирать свои вещи, чтобы уйти? Может быть, было надо, чтобы волшебным шатром, устланным диковинными розами и расцвеченным необыкновенными красками, стало самое неприметное производственное помещение?

Он всё не мог найти нужные слова. Он произносил звуки, они складывались в слова, слова – в фразы, но фразы не складывались в любовь. В твоей душе, измученной, раздираемой противоречиями душе они складывались – в ложь.
«Ну, не может человек так притворяться…»…
Ты уже когда-то слышала эти фразы, эти слова, эти звуки. Когда-то они будили воображение, возносили до небес и своей реальностью и осязаемостью заставляли поверить в мечту. Потом – ввергали в пучину стыда, страха и разочарования. И теперь, долетая до твоего слуха и проходя сквозь призму подсознания, они посылали ответный сигнал сознанию: ложь. Тебе не было дела до Фрейда, до раздвоения личности, до умопомрачительных зигзагов и кульбитов, через которые прошла его любовь, и до которых было далеко даже самым навороченным и современным американским горкам. А ведь именно из-за этих зигзагов, именно из-за этих кульбитов ты когда-то не могла поверить в то, что он мог быть способен на такое притворство. Перед самим собой он притворялся равнодушным, перед тобой – любящим. Притворялся ли он? Лгал ли?
Да, тебе до всего этого не было дела. Ты слушала и слышала: ложь. И барьер страха был всегда сильнее зова природы, он всегда побеждал в борьбе с самой собой.
А он – боялся тебя, твоего неверия, твоего презрения. И уже не хватал за руки, не мял воротник, не сбрасывал с плеча сумки. Аттракцион закончился для него давным-давно и стал прямой заасфальтированной дорогой, без бугров, рытвин, опасных поворотов, - гладкая лента дороги, уходящая за линию горизонта, по бокам которой лишь высокие прямые вехи с бесконечно повторяющимися группами из трёх простых слов.

Я…
Тебя…
Люблю…

И через несколько шагов снова…

Я…
Тебя…

Ты не хотела идти по этой дороге. Ты видела её, она была прямо перед тобой. Но ты была уверена: стоит сделать шаг – и ноги увязнут в дымящемся асфальте или налетит какой-нибудь дикий, неуправляемый ветер и повалит столбы один на другой прямо на дорогу, и не обойти будет эту преграду, не перепрыгнуть, не перелететь, не переползти…
И он остановился, свернул с дороги. Понял, что снова мешает отцу, снова мешает компании – тем, что ты из-за него уходишь, из-за него убегаешь. И решил убежать сам.
Но ты снова не поверила ему, снова недоверчиво усмехнулась: зачем ему это надо?..

Я замираю. Я боюсь. Я надеюсь.

Тогда к тебе пришла его бывшая невеста, его несбывшаяся жена, его нелюбимая. Она сказала тебе, что нелюбима, что всё сказанное тебе на прощанье было правдой, что всё сказанное тебе при встрече было правдой.
Таких звуков, слов, фраз ты ещё не слышала. Дойдя до подсознания, они задержались, приостановились, помедлили – и снова, подталкиваемые родным страхом, вернулись в сознание ложью. Но уже не безусловной, уже превращённой в заблуждение, в непонимание им самим его чувств.
И вот – выключается компьютер, и в сумку кладётся фотография родителей. У тебя – другая дорога, а та, его, по которой он хотел идти вместе с тобой, расплывается в призрачном мареве миража, лишь изредка проявляясь каким-нибудь ярким цветным мазком под названием «а вдруг...».

И опять надежда окрыляет моё сердце. Над «Зималетто» - угроза управления Воропаевым. Возможно, ты теперь остановишь бег, задумаешься и всё же окрылишь себя – и всех вокруг. Ты остановилась, ты задумалась – но только для того, чтобы вернуть его в компанию. И всё-таки уйти самой.

Кто сломал барьер?
Кто перепутал все ниточки, все пути, по которым звуки, выдрессированные твоим подсознанием, бежали обратно, укутанные в липкую паутину лжи?
Не ты. Не он.
Алая ленточка из причёски стоящей в толпе передовицы производства?
Крики сослуживцев, мечтающих поприсутствовать на репетиции свадьбы?
Сперва истерзавшие тебя нелепыми домыслами, а теперь истерзанные твоей нерешительностью подруги?
Может быть, Георгий Юрьевич, грезящий об Италии и видящий каждую ночь во сне Венецию?
Или Федя, тем более ничего не слышавший о Фрейде и не понимающий, как можно не понимать?
Или всё-таки он…
Или всё-таки ты…
Нерешительно, растерянно, озвучивая мысли раньше, чем они пришли и оформились, ты ступила на эту дорогу, ты сделала этот шаг – а он подхватил тебя. На руки. И с этой минуты ты понёс по своей дороге – дороге любви.
Он так мечтал о тебе, он так часто прикасался к тебе, обнимал и целовал тебя в своих снах, что теперь у каждой вехи с заветными словами он останавливался, чтобы насладиться тобой – наяву.

Первой остановкой была маленькая комнатка, в которой обладательница алой ленточки ещё утром оставила свою одежду, чтобы надеть рабочую. Возможно, у её шкафчика вы остановились, возможно – у другого, но какое это имело значение…

Я…

И мимолётная преграда в виде алой ленточки летит в никуда, и два дыхания сливаются в одно, и мягкое тепло его губ и рук дополняет твоё тело и становится неотъемлемой его частичкой - навсегда. И вокруг распускаются неведомые цветы, и взлетают ввысь запущенные из сердца ракеты. И он – такой юный, такой смешной, совсем мальчишка в этой своей лёгкой чёрной куртке – окутывает тебя своим теплом, отдаёт тебе всего себя, словно шепчет тебе: я твой… навсегда… навсегда… И руки его дрожат не от злого нетерпенья, знакомого тебе, а от того, что он спешит поделиться собой с тобой и боится, что не сумеет, что не успеет… Это боль покидает его руки – застарелая, почти сроднившаяся, привычная. Она уйдёт, она покинет его, эта боль, - и он надёжно и крепко прижмёт тебя к себе, он станет опорой, он станет защитой. Только есть одно условие – он всегда должен быть рядом с тобой.

Тебя…

Грёзы, мечты, несбывшиеся ожидания. Маленький мирок, средоточие всех импульсов, всех сигналов, посылаемых телом и душой. Или – просто лифт. Просто лифт в «Зималетто».
Эта куртка мешает, преграждает путь направленным друг к другу векторам. И ты продеваешь свои руки под эту куртку, и они скользят по знакомым изгибам, и трепещут, словно крылья у выздоровевшей от долгой болезни и снова взмывшей в поднебесье птицы. А он… наслаждаясь полётом, он мечтает о другой, более основательной остановке.

Люблю…

Осталось совсем-совсем немножко. Сейчас вы выйдете из приёмной и, спустившись в лифте, уйдёте из «Зималетто». Но не остановиться нельзя – и так, чтобы подруги заплакали от счастья, и так, чтобы Клочкова сползла по стене. Ей неведомы полёты, ей неведомы дороги – лишь полутёмные тоннели, освещённые тусклыми лучами её маленьких желаний.
И вот – вы у лифта, и двери закрываются за вами.
И снова…

Я…
Тебя…
Люблю…

------------------------------------------------------------------------------------

Остановки любви. Часть вторая

Вместе с ним в этом доме страдало всё, даже чашки на кухне, даже занавески на окнах. Сколько ночей он провёл на этой кровати, неподвижно сидя и глядя в пустоту, прислушиваясь к своему сердцу, которое плакало беззвучно, без слёз…
А теперь – эти простыни уже пахнут ею, и на чашке еле заметный след от её губной помады, и занавеска отодвинута её рукой, чтобы впустить побольше света в эту мрачноватую комнату… Она уже здесь, в этом воздухе, во всех предметах – и в нём. Это она, проникнув в него, зажгла его глаза, осветила его лицо. Это она согрела его кровь, заставила её бежать, струиться, лететь по венам и артериям, обгоняя удары сердца, существуя теперь отдельно от них и живя только в такт её сердцу.
И вот он снова – один. И за окном – ночь. Туманная, дождливая, ещё одна ночь без неё. Так всегда теперь, уже несколько недель, - вечером она почти всегда здесь, а иногда, в самые счастливые дни, и даже днём, но ночь всегда без неё. Папа, её смешной, старомодный папа, всегда начеку и ни за что не позволит ей ночевать вне дома. А они и не настаивают, зная, что это перевернёт всю его бережно выстроенную систему взглядов и ценностей. Но до чего же тоскливо становится, когда приходится уезжать от неё. Он долго сидит в машине с сотовым у уха и смотрит на неё, застывшую у тёмного окна своей комнаты, и ему кажется, что он даже может рассмотреть движения её губ, когда она говорит ему что-то по телефону. Самый тяжёлый момент – когда раскалённый докрасна телефон летит на сиденье рядом с водительским и нужно поворачивать в замке ключ зажигания.
А потом – как получится. Иногда просто лежать в постели, время от времени включая подсветку в телефоне, чтобы посмотреть на часы, а иногда – всё же забыться беспокойным и поверхностным сном, в котором всегда есть она – иногда счастливая, иногда несчастная, иногда даже какая-то странная, незнакомая, но всегда, неизменно, как величина постоянная, - любимая.
Даже в том нелепом вчерашнем сне, который по-хорошему и забыть бы не мешало. Он знает, почему ему приснился этот сон, - она накануне рассказывала ему про пончевское пирожное, про то, как все встречали её в «Зималетто» недоуменными насмешливыми взглядами, а он был единственным, кто улыбался ей и не поразился её нелепому присутствию в царстве моды и красоты. Он, конечно, потом, много позже, когда ждал и искал её, вспомнил этот момент - смутно, неярко, но всё же вспомнил.
И вот эта сцена вдруг всплыла перед ним, провалившимся в чёрную дыру сна, - но в каком-то искажённом, нереальном виде. Он вышел из словно подвешенного в тумане лифта, увидел её, она подняла к нему глаза – и вдруг кто-то грубо и бесцеремонно оттолкнул его, и над ухом у него прозвучал громкий властный голос, уверенно и чётко проговоривший: моя! И он не успел ещё ничего ответить незнакомцу, не успел рассмеяться презрительно – мол, товарищ, вы не туда попали – как огромная рука выхватила её из пространства перед ним и унесла куда-то, а на её месте возникла вдруг толпа брюнеток – кажется, там были Изотова, Клочкова и даже Ткачук – и стали надвигаться на него, крича насмешливо и вызывающе: не твоя! не твоя!
И он вскочил на постели, испуганно озираясь по сторонам, чувствуя, как лоб покрывается липкой холодной испариной… И сердце сжалось и тоскливо заныло: её нет здесь… она не твоя… не твоя…
Он летел к её дому, словно ему была дана зелёная улица, словно светофоров и вовсе не существовало на свете. Цедил слова сквозь зубы, что-то отвечал её всегда бодрому и выспавшемуся отцу. У него было большое подозрение, что и голос и рука в его сне принадлежали этому любимому ею вояке… И в голове его, его бедной, совершенно опустевшей от всяких других мыслей, голове настойчиво звенела одна и та же мелодия – марш Мендельсона.
Если бы кто-нибудь, когда-нибудь, да вот хотя бы в тот самый момент у лифта, сказал ему, что скоро с ним случится что-либо подобное, он рассмеялся бы этому вольному фантазёру в лицо. Но теперь у него не было желания смеяться. Теперь у него было только одно желание – как можно быстрее увидеть на безымянном пальце её правой руки купленное им обручальное кольцо.
Идиот. Кретин. О чём он думал раньше? Она приходила к нему, готовила ему еду, стелила его постель – и уходила. А он просто ждал, когда она придёт снова и снова оставит след от своей головки на подушке рядом с ним. Он хотел, чтобы это продолжалось вечно? И он так и будет, протянув руку в дождливую ночь, ловить ладонью капли и считать секунды, когда наконец увидит её? Нет, так можно дождаться какого-нибудь очередного кулинара, который не захочет довольствоваться такими приходами и по-простому, ясно и без фантазий, будет, просыпаясь, видеть её рядом с собой…
Она не могла удержаться, смеялась, когда он, запальчиво и серьёзно, выложил наконец перед ней всю эту свою, пару часов от роду, систему взглядов и ценностей. Она не понимала, почему он придаёт этому такое значение, - ведь и так было понятно, что рано или поздно они всё равно услышат этот пресловутый марш. Не мог же он рассказать ей про толпу каких-то дурацких тёток и звучащие в тумане голоса…
Сегодня у неё дома ожидались гости – папа пригласил сослуживцев, и было решено отложить исторический момент до завтра. А днём она немножко обиделась на него, потому что он уехал из «Зималетто» и не сказал, куда уезжает. Но он чувствовал, что не надо говорить ей, он как будто всегда знал, как поступают в таких случаях. Это принято делать сюрпризом – и он сделает это как положено, как все делали до него и будут делать после…
А потом они долго сидели у неё на кухне и натужно смеялись незатейливым шуткам гостей её родителей. Она время от времени переглядывалась с мамой, но мама только пожимала плечами и разводила руками. И папа никак не мог угомониться и без конца стучал в уже закрывшуюся за ними дверь её комнаты, и её шея напрягалась и ускользала в эти моменты от его поцелуев, и он вскакивал и нервно бегал по комнате, чувствуя в себе силы сразиться со всеми армиями мира…
Ночь вступила в свои права, но последний прапорщик никак не мог покинуть пригревшую его на своей тёплой гостеприимной груди кухню, и ему пришлось уехать. Он долго стоял под окнами, подставив лицо изредка падавшим с неба тяжёлым каплям, но она так и не появилась в окне, видимо, всё же пытаясь утихомирить папу…
И он, злой и рассерженный, сел в машину и уехал в ночь, уже не оглядываясь. И теперь снова бродил по квартире, как потерянный, чувствуя, как все предметы вокруг него снова начинают наполняться его страданием.
И исподволь, потому что он не хотел этого и всячески противился этому, но всё же неумолимо и грозно стали надвигаться на него картины прошлого. И как он врал ей, открытой и любящей… и как после ночей, проведённых с ней, являлся в «Зималетто» с Кирой… кстати, кто это?.. и как хладнокровно рассчитывал с Малиновским… мало, мало он ему врезал… как оторвать её от Зорькина… чёрт, до сих пор смешанные ощущения при виде него… и вернуть её расположение. И как всякий раз она оказывалась на шаг впереди него, и все его расчёты летели в тартарары при одном лишь еле заметном повороте её головы, открывающем шею… И как он, уже мгновенно вспыхивающий, как сухая трава, при звуках её голоса, до последнего врал себе и Малиновскому, что она нужна ему только ради дела.
А потом. Что было потом?.. Нет, для своей же пользы лучше не вспоминать об этом, иначе можно и раскрушить всю эту исстрадавшуюся квартиру. Целый месяц он жил, не видя её, и даже уже не думал о ней… и даже пытался начать всё сначала с Кирой… и даже целовался с Изотовой… теперь даже в Кащенко не поверят… А потом увидел – и погиб снова, и понял, что и не оживал никогда… а вернее, был мёртвым весь этот месяц.
И вот опять, как бывает всегда в такие минуты, по спине ползёт холодок страха, и сердце почти останавливается, потому что уже не умеет биться без неё… А вдруг она сейчас тоже вспоминает обо всём этом? Вдруг снова взвешивает на своих невидимых весах все за и против? И перед его глазами, которые уже застилает пелена страха, вдруг появляются эти весы, и он так явственно, так чётко видит, как чаша со всеми его прегрешениями тяжело и неумолимо перевешивает другую – с эфемерными заслугами, о которых тоже, похоже, известно ей одной…
И он, не думая уже ни о чём, вдруг срывается с места, оглядывается в поисках телефона, шарит в карманах брюк и рубашки, бросается к двери, вдруг осознав, что забыл телефон в машине… и внезапно звенящую уже в ушах тишину квартиры прорезает звонок домофона. И он машинально хватает трубку и кричит в неё: «Да!!»…
- Андрей Палыч, к вам пришли, - раздаётся в трубке степенный и размеренный голос консьержки. – Екатерина Пушкарёва. Впустить?
Убить её? Уволить? Что же сделать с ней?! Ладно, пусть живёт… и запоминает… Да она и помнит, сколько уже раз видела её рядом с ним, просто изображает из себя бдительную охранницу… И что за фамилия такая странная – Пушкарёва? Ну ничего, недолго уже осталось…
…Она вошла в дом из этой туманной дождливой ночи и словно упала к нему в руки – маленьким, тёплым, промокшим комочком. Волосы её пахнут дождём, и губы её пахнут дождём… Бежала к машине и от машины, зонт не взяла, конечно. На миг оторвалась от него – чтобы снять и повесить плащ – и снова прижалась к нему, так, что не разделить, не разорвать… И платье это – простое коричневое платье – тоже пахнет дождём…
- Где ты забыл телефон? – спрашивает она, и губы её улыбаются у него на груди.
- В машине, - отвечает он, и губы его улыбаются у неё в волосах.
- Я маме сказала, что не приеду… Она скажет папе, что я рано утром уехала…
И лицо его светится и мрачнеет одновременно.
- Детский сад, Катюнь… Я не могу без тебя…
- Я не могу без тебя… - эхом отзывается она и потом вздыхает. – По-другому нельзя, нужно потерпеть.
И он тоже вздыхает в ответ, соглашаясь. Потом слегка отстраняется от неё и, словно вспомнив о чём-то, весь светится от радости и какого-то тайного предвкушения… Берёт её за руку и ведёт в комнату за собой.
И уже потом, после их остановки друг в друге, после того, как было продолжено упоительное исследование всех бугорков и ложбинок, всех морщинок и родинок, после того, как он почувствовал, что из всех предметов вокруг неё ушло страдание и они начали наполняться особым смыслом, имя которому было «она», - он достал пузатенькую коробочку из синего бархата и протянул ей. Она откинула назад волосы и с немым восторгом, восхищённо рассматривала кольцо, а он с замирающим от нежности сердцем смотрел на неё.
А потом, когда она лежала на спине, а он проводил щекой по впадине между тёплым холмиком внизу её живота и самим животом, он вдруг спросил её:
- А у нас будут дети?
- Конечно, будут… - ответила она.
- А кто?
- Мальчик или девочка…
И оба, не удержавшись, прыснули от смеха, уж очень глупым был этот ответ, да и вопрос, честно говоря, не лучше. Ведь так понятно было, что у них будут дети, и девочка, и мальчик, а может быть, и ещё одна девочка, и ещё один мальчик, и внуки будут, и правнуки… И будут они вместе всегда – и в богатстве и в бедности, и в здоровье и в болезни, и в горе и в радости.
И теперь, когда они одновременно посмотрели в окно и счастливо вздохнули от того, что за окном всё ещё темно и тихо, и он снова сжимал её в своих объятиях и тихонько целовал её волосы, мочку уха и щёку, эти слова почему-то не казались ему пустым высокопарным звуком, они наполнялись для него важным, мудрым, самым правильном смыслом, имя которому было «мы». И он знал, что, сколько бы ещё ночей ни предстояло ему провести без неё, скоро наступит такая ночь, когда она снимет его халат не для того, чтобы переодеться и уйти от него, а для того, чтобы, сделав всего лишь шаг к постели, забраться под одеяло рядом с ним и своим дыханием, своим теплом охранять его сон, в котором его собственный голос будет с уверенностью и нежностью повторять бесконечно, но каждый раз удивлённо и благодарно: моя…

-------------------------------------------------------------------------

Нет
Больше ничего,
Кроме одного -
Вдоха твоего...

Дыши со мной

За окном завывал ветер и, словно какой-то расшалившийся злой бездельник, время от времени швырял горсти мокрого снега в стекло. Но им было всё равно.
Они лежали под одеялом, укрывшись с головой. Она не видела ничего в кромешной тьме, только точно знала, что где-то совсем рядом с её лицом – его губы, ведь она слышала его дыхание. И дышала вместе с ним.
Они часто лежали так – укрывшись с головой. Словно чувствовали, что только так никто не сможет потревожить их, вторгнуться в этот тёплый, пропитанный их слившимся дыханием мирок. Не то чтобы им было стыдно или неловко. Просто со стороны это выглядело банально и предсказуемо, а им не хотелось ничего объяснять и доказывать, и в первую очередь самим себе – не тем, что лежали сейчас, здесь, под одеялом, а тем, кто встанет завтра перед камерами играть чужую любовь.
Это был только их мир, один на двоих, наперекор всему, что было там, за его пределами. Репетиции, съёмки, интервью, дом, близкие, любовь… Да-да, и любовь. У него – своя, только-только одарившая его своим изменчивым теплом, начавшая приносить первые открытия, первые радости и разочарования, у неё – своя, зрелая, подтверждённая временем и выросшая уже в нечто большее и важное, чем просто любовь.
А что же тогда было у них?.. Об этом знали только они. Это была только их, сокровенная тайна.
- А ты знаешь, какой сегодня день? – прошептал он, и она поняла, что его губы находятся у самых её губ. И она улыбнулась и чуть-чуть отодвинула лицо, ведь если бы она не сделала этого, то их губы встретились бы и она уже ничего не сумела бы сказать…
- Не знаю… Вроде дней рождения никаких нет…
- Какие дни рождения!.. Сегодня – особенный день, такое бывает только раз в году. Крещение, глупышка, 19 января…
- А-а-а! – с почтительным уважением протянула она, но он почувствовал, как её губы растягиваются в улыбке. - Ну, тогда, конечно, это дата…
Он терпеливо вздохнул и сказал:
- Не дата, а день, когда можно гадать и всё предсказанное обязательно сбудется…
- А ты разве веришь в гадания?
- Когда гадают цыганки – нет… И во все эти колечки в тазиках – тоже… А вот если кто-нибудь близкий предскажет что-нибудь – верю…
- Да ты и сам как цыган… - И она, звонко смеясь, завертелась под одеялом, уклоняясь от его щипков. – Вот и давай теперь, гадай, предсказывай…
- Тут и гадать нечего… Ты влюбишься в меня. Всё-таки влюбишься…
Она замерла, и даже дыхания её он не слышал в этот миг.
- Мы же договаривались…
- Да ты уже и так меня любишь…
- Так ты для этого выдумал эти гадания? И этот крещенский вечерок тоже? – Она отбросила со своего лица одеяло и глубоко вздохнула. В темноте постепенно вырисовывались очертания предметов и мебели.
- И что для этого нужно делать? Ну, чтобы этого не случилось? – Она повернулась и обожгла его взглядом огромных, словно отчаянно и гневно вопрошавших его о чём-то, глаз.
Он легонько пожал плечами.
- Чтобы не случилось – не знаю… наверное, продолжать сопротивляться… А вот чтобы сбылось – ты просто, как всегда… - и он, протянув руку, дотронулся пальцами до её лица и лёгким, едва уловимым движением приблизил его к своему лицу… - …дыши со мной…

***

Её вдох…
И ничего ещё нет – ни света, ни тьмы. Ни прошлого, ни настоящего. Всё с чистого листа, всё с начала. Лишь обещание, лишь угадывание, всё на ощупь, всё впервые. И вдруг, на самой вершине, в конце полёта, - луч света, тепло, яркий расцвет. Можно научиться и научить, можно подарить и принять в дар и быть за это благодарной. Нужно многое успеть, многое разделить. И так не хочется думать о том, что скоро будет…

…выдох.
Не конец, не смерть, жизнь продолжается. Просто этап закончен, просто что-то осталось позади. Вспыхнула, осветила, согрела искра.
Искра ли?..
Не разгорелась, не сожгла, – хорошо, мудро, правильно.
Не сожгла ли?..
И жаль, и не жаль - того, что было…

…между.

До…
Весёлый беззаботный смех, увлечённость, занятия до утра, наблюдения. Наблюдения всегда, везде – в метро, в институте, в магазине, в самолёте. Наблюдения впитались в кровь, в глаза, в душу, стали частью.
Первый поцелуй наяву. Сердце бьётся, восторг, бессонная ночь. Первый поцелуй на репетиции. Октябрь, первый курс, осень года, весна жизни. Смех, отказ, шутливые клятвы - никогда и ни за что, можно и без этого. И не верилось, что когда-нибудь это будет - без сомнений, без страха, с тем же смехом, это будет, но только…

…после.
Новая жизнь, никак не связанная с собственным «я», в котором всё осталось по-прежнему - и изменилось безвозвратно. Поцелуи наяву, поцелуи на сцене. Клятв больше нет, профессия обязывает. Интересно теперь вспоминать… смешно… трогательно… Как будто это связано с жизнью. Как будто это одно и то же.
Такого не бывает. Не должно быть. Если есть диплом.
Такое не повторяется. И не повторится. Ведь вот он, диплом, всё ещё лежит – в ящике стола, в твёрдом красном переплёте.
Не мог же он испариться, исчезнуть, пропасть в один миг. Только из-за того, что…
И хотелось жалеть, да не жалелось. О том, что было до. О том, чему никто не научил до. О той себе – до.
И не хотелось жалеть, а жалелось - о том, что было…

…между.

***

Его вдох…
Ошибки, пробы, взлёты и падения. Ещё один человек, за которого в ответе. И страшно не справиться, страшно ошибиться – ведь права на ошибку нет, здесь не профессия, в которой ошибался, не брак, в котором ошибался, здесь новая жизнь.
Резкий шаг в сторону, изменение всего, переворот, кульбит, почти аттракцион. И страшно, но страховки нет. Первые шаги, сомнения, радости, печали. Но не таким, совсем не таким, как мечталось, стал…

…выдох.
Ещё один груз ответственности на плечах, ещё одна новая жизнь. Оправдания за неудачи перед собой и всеми. Уютная и безопасная норка полуправды, удобный узкий коридорчик луча карманного фонарика.
Ты спишь?..
Только не говори, что не спишь, потому что мне нечего сказать тебе…
Шаг вправо, шаг влево - темно. Забиться поглубже, обмануть себя послаще.
Нет, лучше скажи, скажи, что не спишь. Говори хоть что-нибудь, хоть таблицу умножения. Напомни о себе, прояви себя, чтобы я почувствовал, что это и есть семья, что это и есть судьба. И нет, и не может быть другого – того, что просто мне приснилось….

…между.

Ведь были надежды и мечты, планы и авансы. И вот - всё не так, как надеялось, всё не так, как мечталось. Как надеялись другие, как мечтали другие. Всё наполовину, всё искажено. Опыт приносит боль, знание мешает жить. И оказывается, что и нет их – ни опыта, ни зрелости, ни знания. И наивности первого вдоха уже тоже нет. Но вдруг, почти у самого подножия, уже скатившись к последней точке, - луч света, тепло, яркий расцвет. Можно научить и научиться, можно подарить и принять в дар и быть за это благодарным. И страшно оттого, что хочется верить, что скоро снова будет вдох, и страшно оттого, что снова хочется - упасть вверх. Так, как когда-то падал...

…между.

***

Ведь вдох и выдох – почти рядом, ведь до и после – почти близко. А между ними – беззвучная цезура, бесконечно короткий миг.
И это - и есть само дыхание.
И это - и есть сама жизнь.

*** *** ***

А как же его предсказание, спросите вы? А вы не догадались? Она ведь дышала вместе с ним…

------------------------------------------------------------------------

Последняя ночь

Как же ей было жарко… Как будто пол, потолок и стены её спальни раскалили докрасна и бросили в самый эпицентр этого жара её и Андрея… Но дверь была открыта, и если бы они захотели, они спаслись бы из этого кипящего варева, но они не захотели, они жарились в нём по собственной воле…

Что это было?
Такого у неё никогда не было – ни с ним, ни с теми немногочисленными мужчинами, которые были у неё до него. Он всегда держал под контролем собственные чувства, даже в самые интимные моменты, и никогда не терял голову. И потеряв голову сегодня, он свёл с ума и её.

Снег за окном…

Даже не верится. Даже не верится, глядя на эти белые кружащиеся снежинки, опытом и привычкой сразу же превращаемые подсознанием в нечто зимнее, прохладное, свежее, что где-то может идти снег. Словно эта комната отделена от улицы железной бронированной стеной… Стеной… Жаркой… Раскалённой… Стеной.

Она застонала и перевернулась на бок. И совсем близко увидела его лицо, обращённое к ней, его сомкнутые веки, длинные ресницы, услышала его ровное дыхание… Как безмятежно, как спокойно и глубоко спит он. Весь свой жар он отдал ей, и она приняла его, и наслаждалась им, но теперь он уснул, словно освободясь от чего-то, словно выбросив из себя в окружающее пространство что-то, горячо наполнявшее его и сжигавшее его изнутри, когда он пришёл к ней, а она никак не может избавиться от этого жара.

Но она попытается… Попытается.

И, проведя языком по пересохшим губам, она закрыла глаза.

И – о чудо! – она уснула тоже, почти сразу же.

И почти сразу же явилась перед ней некая комната. Она увидела в ней Андрея и подумала сначала, что это – её комната, её спальня, в которой он так набросился на неё накануне, в которой спали они сейчас. Но тут же поняла, что это не так, что это было какое-то другое помещение.
Там было душно, сильно накурено, клубы табачного дыма плавали по комнате, складываясь в причудливые узоры… И, кажется, там были ещё какие-то люди, тихо играла незатейливая мелодия… Она напряжённо вглядывалась в картинку перед закрытыми глазами и наконец разглядела рядом с ним женщину… нет, девушку… почти девочку. Видела она её словно в тумане, лишь какие-то расплывчатые очертания, но по всему облику её, по её движениям, жестам, манерам определила некую наивность и непосредственность.
Девушка сидела напротив Андрея, за маленьким столом... И вдруг он сказал ей что-то, и она подалась вперёд и уселась к нему на колени!..

Кире очень хотелось проснуться. Она ворочалась, возилась, ёрзала в постели – но не просыпалась, а вместо этого видела, как ворочается, возится и ёрзает на коленях её жениха какая-то лолитка! И этот сон – в награду за полученное сегодня удовольствие?!

А девушка всё не успокаивалась. Она то обнимала Андрея порывисто, то снова отстранялась, а потом снова приникала к его уху губами и что-то жарко шептала ему… Жарко. И одежда у неё такая тёплая, и так трётся она об него, и так сливается с ним… Ей было жарко! Ему было жарко! Так вот откуда этот жар?..

Кире очень хотелось проснуться.

Что это было?
Его желание избавиться от преследующего воспоминания о неприятной близости с незнакомкой или просто - желание? И так ли уж неприятна ему эта близость? А собственно говоря, почему тогда он позволяет сидеть на своих коленях каким-то девушкам-подросткам и что-то жарко шептать себе на ухо? Эта девочка насытила его своим теплом, а он просто не мог – или не хотел? – отдать его ей обратно. И отдал своей невесте… Чужое. Не принадлежащее ей. С запахом чужого тела, со вкусом чужих поцелуев. Предназначенное той, другой, рождённое ею.

Ах, как же проснуться, как же снова почувствовать, что всё это – всего лишь сон, наваждение, а явь прекрасна и в ней нет ничего от этих страшных предположений! Ну, мало ли ей снилось снов? Цветных, чёрно-белых, смешных, странных и таких же страшных?..

Девушка снова шевельнулась на коленях у Андрея, наклонилась как-то вниз и вбок и повернулась так, что Кира увидела её профиль… И такая волна облегчения затопила её, так хорошо, так радостно стало ей, что ей захотелось вскочить и закричать на весь дом от радости!!

Господи, как же здорово всё-таки, что бывают такие сны. Как легко, как приятно становится от осознания того, что всё, что увидела ты во сне, не может быть правдой никогда, ни за что, при любых обстоятельствах! Скорее мир перевернётся и Южный полюс окажется Северным, скорее пустыню затопит море, а океан высохнет, явив миру кратеры подводных вулканов и невиданные морские растения, растущие на самом дне…

Катюша. Катенька. Катя Пушкарёва. Так ласково она может называть эту девицу только во сне, только убедившись, что это всего лишь подсознание сыграло с ней злую шутку, причудливо превратив её дневные мысли о ненавистной помощнице жениха в чудовищную картинку его измены с ней. Чего только не приснится после тяжёлого рабочего дня, после такого подарка, который сделал ей сегодня Андрей…

И некий злой волшебник, нарисовавший перед её взором, обращённым сомкнутыми веками внутрь, эту картину, сжалился над ней и, махнув своей невидимой волшебной палочкой, не позволил ей вспомнить наутро о том, что видела она во сне. И так никогда и не узнала она, что сон этот, приснившийся ей в её последнюю ночь в жизни с Андреем, предвещал ещё много-много ночей… жарких… нежных… страстных… разных… ночей Андрея с той самой Катей Пушкарёвой. И она ещё долго, очень долго, всё никак не могла поверить в то, что это действительно была – последняя ночь.

-----------------------------------------------------------------------------------

Скрипят качели

...Сначала были отец и Кира. Потом Малиновский. Потом Юлиана. И всем от него было что-то нужно, все чего-то требовали от него, все от него чего-то ждали. А ему бы остановиться. Побыть одному. Помолчать. Подумать. Помечтать.

А, да, ещё ведь была Катя... Эта ничего не требовала, ничего не ждала и мечтала только об одном: поскорее сбежать к своему Казанове. Она просачивалась, как вода, сквозь пальцы, оставляя их мокрыми от виски. На мгновение ему удалось задержать её в руках, и она уже перестала расплёскиваться, и даже согрела его ладони, - но тут снова ворвался внешний мир, и она опять вытекла из него – сначала наклонившись к полу за сумкой, потом проскользнув мимо отца и Киры за дверь.

И именно тем, что она ничего от него не хотела и вообще его не хотела, она тоже требовала от него ответных действий. И Малиновский подгонял его: давай, давай!, и отец подгонял его, напоминая о скором Совете и тем самым опять напоминая о Кате и её связи с компанией, и Кира подгоняла его, напоминая о скорой свадьбе и обиженно намекая на нечто более повседневное, что никак не могло свершиться и этим опять же напоминало ему о Кате и её связи… с ним самим.

Стоп. Вот здесь была бы остановка. Большая, серьёзная, требующая дополнительных разъяснений. Но это только в мечтах, это только то, что «могло бы быть, если бы не…» Если бы его не подгоняли, если бы дали ему остановиться. Но никто не давал, и опять всё начиналось сначала – скольжение мимо, мимо, видя и осмысливая только то, что на поверхности.

А на поверхности – угроза компании. Сначала скрытая, призрачная, для подстраховки ставшая причиной всей этой игры. А потом вдруг – разросшаяся, явная, обретшая плоть и кровь, вполне осязаемая и действительно опасная.

Это как в детстве. Родители привезли на дачу к своим друзьям, и он сидит на берегу реки, играет с подаренной дядей Юрой давней мечтой – дефицитной «модельной» машинкой (белоснежной, с настоящими, туго открывающимися дверками и даже маленьким стальным бампером) - и наслаждается всецелым обладанием. И хоть где-то там, за кустами, и маячит тень вечного врага – сына дяди Юры, но эта тень привычная, почти не опасная, почти сроднившаяся с ним, и душу переполняет уверенность, что машинка эта – навечно с ним и, если что, он сумеет отстоять её. И тут вдруг на такой прежде тихий и мирный берег врывается какой-то деревенский хулиган, грязный, задиристый, и заявляет, что машинка – его и он имеет на неё полное право. И начинает отбирать её, хватать своими грязными пальцами!.. Чем там всё дело кончилось? Разбитыми в кровь носами и такой приятной, почти интимной тяжестью своей собственности в крепко сжатом кулачке…

Что же теперь? Снова ввязываться в драку, чтобы защитить своё, отбить, показать права? Ну да, только теперь – предварительно разогнав кровь по жилам изрядным количеством виски, чтобы легче работали мускулы, затиснутые в дорогущие рубашку и пиджак.

Да, и ещё пальто. Ведь на улице зима. Ну, конечно, ведь она вчера со своим Рембо миловалась в ресторане – мирилась, видите ли, ну и, поздравляла, наверное, с праздничком. А потом он с гордым видом уселся в автомобиль ценой в состояние и укатил в неведомые дали. Как это она его у себя дома не оставила… спешил, наверное, машину в гараж поставить, а потом наверняка вернулся, не зря же она так отбивалась и домой спешила. Мириться ведь всегда так сладко…

Чёрт, как всё закипает внутри… Словно бы вслед за видением голого Зорькина на ней, и тоже голой, сразу же возникает другое видение – тот же Зорькин, только уже облачённый в костюм и галстук от Версаче, сидящий за президентским столом в «Зималетто». Словно бы… Стоп. Вот именно что «словно бы», «как будто бы», «если бы».

Болит скула. Лицо, обтёртое снегом, покрылось изморозью. Скрипят качели. Какие-то дурацкие, полуразвалившиеся, никому не нужные посреди зимы. Но драгоценные – потому что остановка. Долгожданная, на вес золота, почти приз, как и эта пощёчина. За что? Да за идиотство своё несусветное, за то, что вздумал драться за компанию, так же, как когда-то за игрушку. Дальше идти уже некуда, и кто-то, ранее равнодушно и снисходительно наблюдавший, не выдержал, решил вмешаться и – остановил.

Так вот в чём дело. Машинка-то оказалась с двойным дном, дрался-то не только из-за компании.. Зорькин в Версаче вызывается послушно следующим за Малиновским воображением искусственно! И, хоть рассудок и понимает, что угроза не призрачна, что она существует и представляет опасность, - эмоциям на это наплевать, и они спотыкаются об это первое видение и захлёбываются в нём! В видении, которое, несмотря на все запреты того же рассудка, то и дело всплывает перед глазами, всё больше наполняясь красками, обрастая всё новыми и новыми подробностями! Подробностями… Ничего ведь и придумывать не надо, и фантазировать не надо, вот ведь они - эти подробности, с готовностью, во всех своих мельчайших нюансах, предоставленные собственной памятью!..

Как много времени у неё ушло между первым и вторым, как много слёз она пролила, сколько дней, месяцев и даже лет не могла ни к кому приблизиться. Крепко, крепко зацепил её этот красавчик, этот рафинированный лимитчик, жиголо, скотина!.. Но, раз приблизившись к кому-то – а, мало ли их на свете, тех, к кому можно приблизиться, подумаешь, начальник, подумаешь, открытки, подарки, подумаешь, его свадьба под угрозой, с кем не бывает, - сорвалась с катушек и тут же, во врЕмя, заменив одну ночь на другую, начала развлекаться с третьим! А тебе, Жданов, звание – промежуточный вариант. Говорят, даже спортсмены считают самым позорным второе место, лучше уж третье, не та обида…
Обида. Вот правильное слово, не имеющее отношения ко всем этим играм в спасение компании. Обида за то, что пренебрегла, что бросила, что предпочла другого, заменила… Да мало ли можно найти слов, чтобы прикрыть одну простую правду: она разлюбила его, разлюбила!..

Как это возможно? А так: сначала женщина души в тебе не чает, смотрит на тебя, как на бога, ловит каждое твоё слово, стонет и задыхается в твоих руках так, что ты готов поверить в самую невозможную любовь… и вдруг – обрыв, и она уводит глаза, и начинает врать тебе, и начинает резко отвечать тебе, и однажды ты обнаруживаешь, что она уходит с другим, чтобы так же задыхаться под ним и восхищаться им. Теперь она любит его, а ты – забудь и живи так, как будто ничего не случилось. Обида? Ну, конечно, обида…

Но на этом ведь всё не кончается. Ты не глушишь эту обиду в себе, не смиряешься, не принимаешь всё это, как данность. Ты хочешь вернуть её, хочешь, чтобы она вспомнила, как это – быть только с тобой, хочешь опять увидеть её открытой и любящей…
И, Боже, как же ты этого хочешь! До того, что готов всё сломать и разрушить, готов спорить с чёртом, с дьяволом, с Милко и даже с женсоветом! Тебе наплевать на всё – пусть хоть весь мир во главе с отцом и Кирой зайдёт в кабинет, когда ты будешь подтверждать на неё свои права, лишь бы только опять почувствовать её тающей от любви в твоих руках, и так, что ты точно будешь знать – она любит только тебя и никакие другие руки её не интересуют.

Да ты экспонат, Жданов, тебя надо показывать в музее за большие деньги. Никаких денег не жалко на то, чтобы посмотреть на глупца и труса, который, дико и отчаянно ревнуя женщину целый месяц, всё это время говорил себе, что спасает компанию. Не приходило в голову, что она достойна ревности? Конечно, приходило, и не только в голову, но ведь признаться себе, ясно и чётко осознать это ни смелости, ни времени не хватило. А теперь – вынужденная тобою же презирать тебя, доведённая до отчаянной необходимости врезать тебе по морде, если ты по-хорошему и по-другому ничего не захотел понять, она уезжает с другим, и никаких твоих призрачных заслуг не хватит, чтобы догнать и вернуть её.

А завтра уже подключатся мозги, и хоть и с трудом, но всё же вернётся сознание объективной реальности, и ты уже волей-неволей действительно вспомнишь о том, что она и твоя компания связаны крепкими узами, и ты приползёшь к ней на коленях, умоляя дать тебе последний шанс и почувствовать, что ты ещё не всё окончательно угробил… И, если она сделает это, ты наконец-то поймёшь, с кем свела тебя судьба, ты утвердишь её на пьедестале, как когда-то она утвердила тебя, только твой пьедестал был шатким, сооружённым из папье-маше её любящими руками, а её будет прочным, настоящим и ничто не сможет поколебать его.
И ты снова будешь достойным выставляться в музее, потому что поймёшь это, только когда уже станет слишком поздно.

Небо. Тёмное февральское небо. Небо без звёзд. Они все – в его освещённой первым прозрением душе, они все – в его ставших лучистыми глазах, обращённых не к небу – а внутрь себя. И он почему-то уверен, что и она сейчас думает не о том, к кому он её ревнует, а о нём. И от этого его душа светится ещё ярче, готовясь принять в себя последний луч, который изменит всю его жизнь. Он отразится в ней и вернётся обратно. И снова направится к ней в надежде на отражение. И так – до бесконечности, и так – будет всегда…

Но пока - скрипят качели, и до всего этого ещё очень далеко.

-------------------------------------------------------------------------

Просто позвонить
(142 серия)

Как всё оказалось просто. Легко. Небольно.
А он-то думал, что это – навсегда. Что там, за той чертой, не будет уже ничего, и его самого не будет… Не будет спокойных снов, да что там «спокойных» - никаких снов не будет, не будет распрямившихся плеч, и лёгкого дыхания, и безмятежности апрельского утра…
Но оказалось – что всё это есть, но оказалось - что он снова может жить.
Ведь он молод и силён, и ничто на свете не может долго причинять острую боль. Выяснение сути, копание в своей душе, выискивание причин и следствий, своей и чужой вины – всё это не могло длиться долго, да и не длилось долго. Он всё-таки поднялся – подстреленный, но недобитый, в какой-то момент даже окровавленный, но живой и жадно желающий жить.
Раны затянулись, тело и душа очистились от крови, можно снова впускать в свои глаза свет. Ведь не бывает ничего, что может долго причинять острую боль.
И вот он снова – на коне, он снова – весел и жизнерадостен. Он цветёт, он полон сил и энергии, он верит в то, что ему всё же удастся переломить неподатливую судьбу.
Пусть пока здесь, в этом не очень чистом кабинете… Как же этому кабинету быть чистым, когда он сам, своими глазами, видел, как в нём моют пол. Пустяки. Он сам будет мыть пол, если надо, он отмоет хоть всё «Зималетто» снизу доверху, если это поможет ему вернуть доверие отца и вернуться на административный этаж…
Так всё буднично, сиюминутно, поверхностно – и это хорошо! Хорошо жить, хорошо дышать полной грудью, хорошо ощущать, что ты кому-то нужен, что ты борешься, что ты идёшь вперёд! Хорошо!
А сны… Так ведь как раз тогда он не мог спать спокойно, как раз тогда ночные кошмары не давали ему покоя. И всё было так ярко и тяжело. И борьба была другая – не светлая, дающая надежду и силы, как сейчас, а тёмная, разрывающая душу, разрушительная. Острая смесь страха с наслаждением. Качели между необыкновенным, высшим, пронзающим воздух светом - и чёрной, непроглядной тьмой. И некогда было остановиться и почувствовать, что смысл есть и в каких-то простых, незатейливых вещах – вот хотя бы вроде обеда в производственной столовой, что думать можно и о чём-то, не приносящем столь глубоких и ярких ощущений, но приносящем покой и уверенность.
И это тоже – хо-ро-шо!
И даже то, что пришлось протянуть руку извечному врагу, не вызвало особого отторжения. Пусть. Если отец этого хочет, почему бы нет. Это тоже часть жизни, а это теперь для него самое главное. И женсовет… такие милые, такие трогательные дамы… и они любят его, и помнят его… и ждут его. А это тоже для него теперь самое главное.
…Но что же делать, что же делать с этой тенью его, с какой-то частью его, которая никак не успокоится и требует своего? Что же делать с этим сердцем своим, которое, обманув его, усыпив его, только и ждёт, чтобы вернуть своё, то, что когда-то принадлежало ему, то, что так незаслуженно отобрали у него? Сердце не простило обиды, оно лишь затаилось на время, чтобы отомстить – вот так, коварно, из-за угла, в ответ на случайную встречу с Урядовым на ресепшн… Оно нанесло ему удар – сокрушительный, неожиданный, сразу же напомнивший об острой боли, с которой он простился, казалось, уже навсегда.
Он смотрит на фотографию и не видит её, потому что в этот момент перед ним проносятся степи и луга, леса и океаны. Все чудеса света проносятся перед ним – так, как они проносились когда-то, когда он взмывал на самую верхнюю, самую невозможную точку счастья, никогда не зная точно, в какой момент этот внезапный полёт настигнет его. То она вздохнёт как-то тихо и глубоко, то вдруг губы нащупают особенно мягкую и тёплую точку на её шее, а то и поцелуй – редкий, на вес золота, подарок – заставит подняться ввысь и с гордостью всецелого обладания посмотреть на тех, кто внизу… Глупцы, ведь у них нет того, что есть у него.
…А разве у него есть? Разве он сам не оказался таким же глупцом?..
Никто ничего не заметил. Пульс сметающего всё на своём пути воспоминания бьётся где-то глубоко-глубоко, на своём законном месте, с которого его никто и не думал свергать, потому что это невозможно. А на поверхности – тишь да гладь, и просто слова: «Это личное дело рано сдавать в архив». И - в лифт, прижимая папку к груди.
О чём это он? Неужели об архиве «Зималетто»? Что за дикая идея? Ведь ей больше нет места в этом доме, она сейчас где-то там, в каком-то новом доме, на каком-то своём другом, новом месте… Ну, сколько же можно бегать от правды? Он ведь сказал - о себе и о ней…
Занятное словечко – архив… Да-да, архив, всё правильно! Вся его новая жизнь требует того, чтобы он сдал ту, прежнюю, в архив. На переднем крае – новые идеи, новые проблемы, новые люди… А она? Она тоже сдала его в архив?
Коварная мысль. Опять хочется обмануть себя. Но не тут-то было, ложь больше не в фаворе. Конечно, сдала. Сожгла все мосты, порвала все нити и ушла, чтобы забыть. Интересно, получилось забыть? Может быть, и у неё на переднем крае всё гладко и спокойно, а где-то в глубине бьётся тот же маленький, невидимый, но непобедимый пульс?
Или ей всё же удалось сначала заглушить его, чтобы не вырывался на волю и не мешал жить, а потом и вовсе прогнать и выбросить из себя, так же, как ей каждый раз хотелось выбросить в мусорное ведро эти странные открытки – его беззвучный монолог, его разговор больше с самим собой, чем с ней? Но она-то не знала об этом, он и сам не знал об этом…
Слепец. Получи то, что заслужил, прижми покрепче к груди папочку – всё, что от неё осталось, а потом спрячь от Малиновского подальше, и доставай, и смотри, и вспоминай - но только убедившись, что никто не видит, воровато озираясь, как будто берёшь чужое, как будто это запрещено…
Нет, он не боится Малиновского. Он хоть сейчас готов повторить ему то, что набивает сердцу тысячу раз за день его тайный пульс. Но в этом нет смысла – Малиновскому неведомы подводные течения души, у него всё на поверхности, всё как на ладони… Бесполезно объяснять, бесполезно взывать к пониманию. И если не убрать папку в стол, то он будет бесконечно насмехаться, увещевая его прийти наконец в себя, забыть, выбросить из головы, а этого нельзя допустить – чтобы сберечь и защитить. Нет, Малиновский, твоим похотливым ручкам нет места в этом волшебном саду, уйди и не трогай того, что тебе не дано понять.
…А ему? Дано? Что он понял? Что она поняла?..
Цифры, цифры… И все такие значительные, уходящие в глубь воспоминаний, разрастающиеся подробностями… Дата оформления в компанию… День рождения… Телефон… Телефон.
Да, всего лишь этот телефон. Это её телефон, он редко звонил ей по нему – больше по офисному, ведь её всегда можно было найти на её рабочем месте.
«Кать, ну, я же не спрашиваю, когда будет готов отчёт, я просто спросил: как твои дела? Как ты? Устала?»...
А что, если?.. Можно ведь просто позвонить… услышать голос… а потом спросить, как дела… как та самая, новая жизнь… можно узнать ответ на тот вопрос, который задавал себе в лифте… можно… можно…
И в какой-то момент по-другому становится просто невозможно.
Какие длинные, невероятно длинные гудки… И как непохожа эта их протяжная тягучесть на удары его пульса, которые становятся всё короче, всё чаще. Откуда-то из потайных глубин, как из плохо закрытой печной заслонки, вырывается вдруг на передний край пламя воспоминаний, пожирает всё вокруг своими яркими настойчивыми всполохами, пронзает огнём его напрягшееся тело, его глаза, его руку, крепко сжимающую телефон… а ты, ещё не обжитый кабинет с разбросанными тут и там разными предметами, пока помолчи и подожди – и привыкай, что время от времени так будет всегда…

И вот – голос.
«Я всегда вам верила… больше чем кому бы то ни было».
Голос хрипловатый, слегка волнующийся. Конечно, номер ведь определился, это же не советское время, когда он звонил однокласснице и с замирающим сердцем слушал её голос, крепко прижав ладонь к динамику трубки, чтобы она по каким-то случайным звукам не определила, кто ей звонит и молчит…
Он слушает её голос. И она знает, что это ОН слышит сейчас её голос. И между её наивно притворяющимися несведущими призывами говорить – тишина, наполненная самым высшим смыслом, расплавленная внезапной нежностью всё ещё уязвимой и неподготовленной души, разбитая на размеренные частички ударами двух сердец.
Ну, что же ты, сердце, говори… кричи… умоляй.. радуйся… спрашивай… А потом - молчи, сердце, молчи – слушай, что она тебе ответит…

Ну, как ты… Как ты живёшь?
У меня всё хорошо…
Ты счастлива?
Вполне… А ты как?
У меня тоже всё хорошо… Ты всё забыла?
Я всё, всё забыла… Я ничего не помню… А ты?
И я… почти… ничего… Только иногда… ещё… болит… А у тебя?
И у меня… иногда… Но это пройдёт, обязательно пройдёт…
Пройдёт… Тебя больше ничто не побеспокоит… У тебя всё будет очень хорошо… Но… а как же я?
Ты тоже… ты тоже забудь… и просто живи…
Я тоже забуду… И буду просто жить… Нет, это бесполезно. Я ведь больше не вру себе. И тебе… Я не забуду! Я уже знаю, что не забуду… У меня не получается!.. Что же мне делать? Как ты смогла забыть? Объясни, научи меня - как?..
Я не знаю… Я ничего не знаю… Ты делаешь мне больно… Я не хочу ничего вспоминать…
Прости… Прости меня… за всё… за то, что было, за то, что должно было быть… за то, чего нет… за то, что есть… Мне плохо… мне больно… Ты веришь мне? Ведь я тебя…

Шипя и пузырясь, ледяная вода загасила в один миг языки уже казавшегося неугасимым пламени. Взметнулись в воздух хлопья пепла, утонула на дне души тяжёлым мокрым комком зола.
«Что ты там сидишь! Иди дверь открывай быстрей, мы же мёрзнем!». Замерзнуть бы тебе, Малиновский, на веки вечные… Впрочем, что толку? Ты же и так изо льда сделан…
Бумаги на столе целы? Стол на месте? И дверь, такая уже родная, калека безрукая… тоже никуда не делась. Да и сам он вон какой бодренький, и голос не дрожит, только слишком уж торопливый, суетливый какой-то… И никак не может выплыть, всё напоминает себе и всем о том, что сделал, прикрываясь какой-то чушью об отсылке СМС… Хорошо, что Малиновский далёк от таких мыслей, ему и в голову не придёт, что здесь, в этой комнате, только что бушевал пожар, иначе не сносить бы тебе, Жданов, головы за то, что грубо нарушаешь технику безопасности… Собственной - и их, его друзей и родных, безопасности! Да чёрт с ней, с головой, лишь бы не трогал того, что, инстинктивно спасаясь, снова ушло вглубь и спряталось… забитое, в синяках и ссадинах, в шрамах и увечьях – но живое и готовое в любую минуту снова превратиться в сияющий факел.
Да, надо беречь силы. Ведь совсем скоро – новый пожар, только ещё сильнее, только ещё разрушительнее. И теперь уже не голос будет сжигать его, она сама появится перед ним, и не одна, и он побежит за ней, и будет звать её, и снова потеряет её… И так будет ещё несколько раз, когда что-то или кто-то будет снова напоминать ему о ней, и он снова будет искать её, чтобы сказать то, что не успел сказать, - и ещё много, много раз, когда наконец скажет это, но она не поверит ему... и он почти потеряет её навсегда.
Но это уже будет совсем другая история. А пока, от пожара к пожару, всё просто. Легко. Небольно.

-------------------------------------------------------------------------