|
XIII
- Жданов! Олег! Подожди! Жданов!
В многоголосом шуме, царящем в огромном холле здания факультета, Олег не сразу услышал, как кто-то зовёт его. Наконец он обернулся на голос, настойчиво и громко окликающий его, и увидел Юлю Гревцову – высокую красивую девушку, учившуюся с ним в одной группе. Она пробралась к нему сквозь толпу и, улыбаясь, заговорила:
- Ну, что же ты! Зову, зову… Вот, решила предупредить. Тут твоя мать приходила, искала тебя. – И она с любопытством взглянула на него. – А тебя почему сегодня на парах не было?
Для неё, конечно, это было удивительно, как и для всех, кто знал его. Более прилежного студента на курсе, чем Олег Жданов, невозможно было найти. Казалось немыслимым, чтобы он пропустил хотя бы одно занятие. А тут – не только вообще не пришёл в университет, но и родители не знают, где он был! И волнуются настолько, что мать даже сама приехала в университет!
Лицо Олега было непроницаемо.
- Да ерунда… Надо было кое-что сделать. – И, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил: - Юля, ты не знаешь, Петровский уже ушёл? Он мне очень нужен.
- Точно не ушёл, я его только что видела на втором этаже. Иди в 230 аудиторию, он там должен быть – Егорова уговаривает на пересдачу… Кстати, как насчёт переводов? Ты не передумал?
Олег покачал головой.
- Нет, конечно. А что, есть работа?
- Есть, и срочно. Позвони мне вечером, я уточню и всё тебе скажу.
- Хорошо. Спасибо, пока.
Ещё два месяца назад Юля, зная его отличное знание английского языка, попросила его помочь её подруге, которая училась на лингвистическом факультете, с переводами текстов. Подруга ничего не понимала в английском, но очень боялась своего отца, благодаря которому она попала на факультет, и обещала заплатить любые деньги.
Он легко взбежал по ступенькам на второй этаж и подошёл к двери одной из аудиторий. И в ту же минуту из аудитории, едва не сбив его с ног, вышел Егоров – преподаватель, заместитель декана, гроза курса. Едва взглянув на Олега и не ответив на его приветствие, он прошёл мимо, недовольно бурча что-то себе под нос. Олег прошёл внутрь и закрыл дверь. За одним из столов на первом ряду сидел его одногруппник Максим Петровский – красивый русоволосый юноша, одетый по последней моде, в дорогих очках – и что-то быстро писал в тетради. При виде Олега он поднял голову и удивлённо улыбнулся.
- О, какие люди! Не повезло твоей матери – пришла бы попозже и встретилась с тобой! А так – она уже ушла!
Похоже, в университете не осталось ни одного человека, кто бы не знал о его отсутствии на занятиях и о том, что мать разыскивала его…
- Максим, я к тебе по делу, - решительно сказал Олег, всем своим видом давая понять, что он не будет обсуждать эти события.
Петровский вопросительно посмотрел на него. Ушлый, общительный, энергичный, он всегда держал руку на пульсе жизни и был готов помочь знакомым в самых разных её сферах, - разумеется за определённое вознаграждение. Все знали – в затруднительной ситуации можно обратиться к Максиму, не боясь получить отказ.
- Мне надо снять квартиру, - сказал Олег.
- А что, в агентствах проблемы с квартирами? – удивился Петровский.
- Через агентство – долго, ты же знаешь. Мне надо сегодня. Сейчас.
Максим задумчиво посмотрел на него.
- Какая квартира? Пентхаус, апартаменты? Мебель? На какой срок?
- Обычная двухкомнатная квартира со всем необходимым. Компьютер обязательно.
- Ну, это ясно. Есть у меня знакомые, конечно… Если подождёшь немного, сейчас выясню.
- Хорошо, я буду в коридоре, позовёшь.
Выйдя из аудитории, он подошёл к окну. К зданию подъехала машина, из неё вышла девушка - хрупкая, невысокая, с хвостом длинных волос на макушке. К ней тут же подошли несколько подруг, и они все вместе, весело болтая, направились к главному входу.
Он всё смотрел на девушку, пока она не скрылась из виду.
За спиной раздался голос Петровского. Обернувшись, увидел, что тот протягивает ему листок бумаги.
- Здесь два адреса. По первому прямо сейчас поедешь, заберёшь ключи и отдашь деньги, тебя уже ждут, я договорился. Второй – адрес квартиры. Это в Тушине. Хозяина сейчас нет в Москве, приедет на следующей неделе, сразу тебе позвонит.
- Сколько я тебе должен?
Максим широко осклабился.
- Какие счёты между друзьями, Олежка? Я своё получу, не сомневайся!
Олег помолчал немного, потом сказал внушительно:
- Максим… У меня к тебе просьба…
Тот понимающе закивал.
- Ну, что я, не понимаю, что ли? Никому, тем более мамочке…
Олег поблагодарил его и пошел к лестнице.
***
Как медленно - и быстро идёт время… Едва стрелка успевает сместиться вправо – и вот она уже внизу, и, вроде бы застывая между огромными делениями на больших настенных часах в этой чужой квартире, тут же незаметно перебирается влево, и вновь, с неотвратимой настойчивостью, устремляется вверх, бесстрастно отделяя прошлое от будущего…
Словно вакуум образовался вокруг него со вчерашнего вечера. Как будто кто-то добрый и заботливый, почувствовав грозящую ему опасность, окутал его защитной оболочкой и возвёл невидимую стену между ним и окружающим миром при первых же словах, брошенных ему матерью, когда у неё прошёл первый шок от того, что она узнала.
Он и сам до конца не понимал, зачем поехал вчера домой. Ведь он знал, наверняка знал, что не останется там. Может быть, он хотел посмотреть в глаза отца, увидеть лицо матери? А может быть, он и вправду просто хотел забрать свои вещи, как сказал Кире.
Стоя в ванной у умывальника, долго и с каким-то упорным остервенением тёр свои руки, до боли, до красноты, словно хотел протереть кожу насквозь. Он понимал, что это глупо, что невидимая грязь осела в его душе и никакое мыло не сможет соскрести её и очистить душу, но ничего не мог с собой поделать.
А потом – что говорила ему мать… Это – испорченная женщина, и дочка её тоже испорченная. Она сломала жизнь ей самой, и отцу, и теперь хочет сломать жизнь ему самому, Олегу. Достаточно взглянуть на эту девку, и сразу становится понятно, что она такая же, как её мать, - хитрая, корыстная, порочная…
Молча собирал он свои вещи, окутанный защитным коконом, слыша и не слыша то, что она говорила ему. Но яд её слов успел невольно просочиться сквозь кокон и стал постепенно отравлять его душу, завладевать его сознанием. Он прогонял от себя навязчивое видение, не хотел думать об этом, но постоянно вспоминал лицо Алёны, её ускользающий взгляд, то, что она говорила ему, подталкивая его к близости… И тут же, устыдясь этих мыслей, заставлял себя вспоминать то, что было потом – её заплаканное лицо, дрожащие губы, немое отчаяние, когда она сидела в кресле маленьким сжавшимся комочком… Но почему-то первое видение было сильней, и оно снова и снова всплывало перед глазами, и заслоняло собой второе, и раздирало его душу мучительным противоречием, не давая ему полностью оправдать её отчаянную уловку и поверить ей.
Увидев, как он подходит к двери, поняв, что через минуту она уже не увидит его, - мать бросилась к нему со слезами, умоляла простить её, забыть обо всём. Она говорила, что он – единственное, что у неё осталось, и что она не знает, что с ней будет, если он оставит её. Но он, лишь на минуту зайдя в комнату к перепуганной сестре, шепнул ей несколько слов на прощание, снова вышел в холл, дотронулся губами до щеки матери и, не глядя на неё, быстро вышел из квартиры.
Он не мог, просто физически не мог спорить с матерью. Слова застревали у него в горле, и все чувства, которые он хотел высказать этими словами, уходили снова вглубь и оседали где-то на дне души, сжимаясь в ней таким же маленьким комочком, как его Алёна, словно хотели спрятаться и уберечься от яда, постепенно проникающего в душу со словами матери. Он даже не мог задать ей главного вопроса, который мучил его, не давал ему покоя, ответ на который был, быть может, самым важным и значимым во всей этой истории. И тогда, уже сидя в своей машине в каком-то первом попавшемся по дороге из дома дворе, он придумал свою собственную версию, которая, прокручиваясь в голове десятки раз, постепенно стала казаться ему самой правильной, самой верной.
Судя по письму матери, она с самого начала считала мать Алёны подлой интриганкой и ненавидела её уже тогда, до её связи с его отцом. А потом, после страшного открытия – смеси осознания измены жениха с ненавидимой ею женщиной и его подлости по отношению к ней же, – возненавидела ещё больше, как ненавидят всякого неприятного человека, ставшего жертвой, и убеждают себя, что он стал жертвой по своей собственной вине и не заслуживает жалости. И она так же убедила себя в этом и, заставив себя закрыть глаза на подлый поступок отца, всё же вышла за него замуж. Но так и не простила… нет, не отца, а себя – за то, что смогла простить его, за то, что, выходя за него замуж, сама поступила малодушно. И всю жизнь подсознательно не могла смириться с этим, и мучила отца за это, и мстила ему за это. Недаром ведь она так и не избавилась от этого страшного письма, недаром хранила его. И теперь, когда она встретила женщину – виновницу, по её мнению, всей её несчастливой жизни с мужем, – былая ненависть вспыхнула в её душе с новой силой и, подобно тому, как искры, отлетающие от большого огня, тут же рождают новый, - подожгла в её душе ненависть и к дочери этой женщины, которую волей судьбы полюбил он, её сын, - единственное утешение во всей её неудавшейся жизни.
Да, теперь ненависть матери была понятна ему. И он, жалея её, не мог осуждать её за те поступки, которые она совершала, за то, что она в своём стремлении наказать отца не пожалела и сына, за то, что поставила его под удар, и даже за то, что нанесла рану Алёне. И на исходе ночи он оправдал и простил её за всё, что она сделала…
Он старался не думать об отце в эту ночь. Отец, так явственно, как живой, представший перед ним со строк мерзкого письма, и так был в нём – в его руках, лице, в его крови, в его сути. Он, почти девятнадцать лет искренне любивший отца, привыкший во всём и всегда безоговорочно доверять ему, гордившийся родством с этим человеком, не мог и теперь ненавидеть и осуждать его. И сознание того, что письмо не вызвало в нём ненависти и осуждения, ясно давало понять ему, что и он такой же, как отец, что и он может не увидеть границы между добром и злом, что и он может не разбирать средств, идя к цели, и не считая эти средства подлыми и недопустимыми. Он вспоминал открытки, написанные отцом с такой любовью, с такой искренностью, что ещё больше усугубляло его вину, – и все слова любви, когда-либо сказанные им Алёне или услышанные им от неё, казались ему ненастоящими, фальшивыми, теряющими всю свою ценность. Возможно, она… она только в первом своём, отчаянном, порыве во что бы то ни стало решила сохранить их отношения – а потом, видя его рядом с собой, будет постоянно вспоминать о его отце, отождествлять его с ним, и яд письма проникнет в её душу так же, как в его душу заронили недостойные сомнения слова его матери.
Об Алёне он тоже старался не думать. Слишком больно, невыносимо было думать о том, что творилось в её душе, когда она прочитала это письмо, какие страшные образы оно родило перед её глазами… С леденеющим сердцем вспоминал он, как хотел взять её за руку при прощании – и отдёрнул свою руку, отдёрнул бессознательно, инстинктивно, словно просто не мог дотронуться до неё, словно отныне какой-то барьер встал между ними и мешал им сблизиться.
Но по мере того, как шло время, сидя в чужой, снятой им квартире и неотрывно глядя на часы, висящие на стене, проведя без неё почти сутки, он чувствовал, как медленно распадается защитная оболочка, окутавшая его душу, как тает лёд, который, подобно наркозу, сковывал его сердце, как отчаянно начинает скучать и томиться по ней всё его существо – по её глазам, рукам, по её теплу... Он испытывал знакомое ему, привычное уже ощущение, что не может жить без неё полной жизнью, и если раньше, стоило ему почувствовать это, он мог восполнить себя и восстановить гармонию, услышав её голос и увидев её, - то теперь внутренний барьер противоречий, раздиравших его, мешал ему сделать это. Он представлял себе, как она, маленькая и одинокая, сидит в огромном пустом доме и ждёт его звонка – и не мог достать телефон и набрать номер с её именем. Он словно раздвоился – одна его часть говорила другой: «Ты не любишь», а вторая с пылом отвечала: «Люблю», и он знал, что это была правда, что первая часть лжёт, хитрит и изворачивается, но всё же в этой борьбе побеждала именно она, не давая второй, искренней и правдивой, заявить о себе во весь голос.
И он сидел так – один, с выключенным телефоном, чувствуя, как постепенно немеет тело, как всё медленнее бьётся сердце. И слёзы, впервые с детства, первые мужские слёзы блестели в его тёмных глазах, не проливаясь и не давая ему освободиться от боли.
***
- Куда ты поедешь?
- В Жуковку. Несколько дней поживу там.
Они стояли друг напротив друга – чужие, равнодушные, давно готовые к такому концу. Последнее объяснение в их жизни было кратким и осталось позади. Оно опустошило их больше, чем все бурные объяснения, которыми так богата, так полна была их долгая совместная жизнь. Теперь – и навсегда – им было нечего сказать друг другу. Она сидела в спальне всё время, пока он, намереваясь ехать в старый дом своих родителей, собирал свои вещи, и вышла к нему, когда он уже стоял у двери в холле.
Он не стал лгать ей, не стал уверять её, что остался с Ириной. Он – кажется, всего во второй раз в жизни – сказал ей правду и добился от неё обещания, что она больше ничем не навредит сыну, раз она уже добилась своего и Кати нет больше в его жизни. Он смотрел на её белое, восковое лицо, из которого, казалось, ушла вся жизнь – и ему впервые за все эти годы стало жаль её. Теперь, перед лицом расставания и в спокойной твёрдой уверенности, что он сумеет защитить сына, он почувствовал, как уходят из него отвращение, неприятие, злоба, оставляя в душе лишь пустоту и разочарование.
- Хорошо, что Оли нет дома.
- Да, хорошо. Я заеду завтра в гимназию. Она знает, я позвонил ей.
Внезапно губы её дрогнули.
- Андрей, что же нам делать теперь?
- Не знаю. Но я обязательно найду его. Всё будет хорошо.
И в этот момент зазвонил телефон – обычный домашний радиотелефон, лежащий на подзеркальнике в холле, где они стояли. Кира ответила на звонок.
- А кто его спрашивает?.. Да, я знаю, сотовый отключён…
Андрей увидел вдруг, как оживляется её лицо…
- А кого он искал?.. Юля, будьте добры, дайте мне его телефон… Мне очень, очень нужно найти Олега… - Она выхватила из кармана мобильный и стала поспешно нажимать кнопки. – Спасибо, Юля... Если я найду его, я передам. – Она положила телефон и подняла на Андрея прояснившиеся глаза. – Андрей… Он приходил в университет после меня, искал какого-то Максима. И пообещал этой девушке позвонить вечером по поводу переводов, но она не дождалась звонка и позвонила сама. Она очень волнуется, говорит, что это срочно. Надо позвонить этому Максиму, может быть, он что-то знает… Он же не зря искал его…
…Через полчаса она рванулась было в спальню со словами: «Поедем вместе… Я сейчас переоденусь…», но спокойный и решительный взгляд Андрея остановил её.
- Нет, - твёрдо сказал он. - Ты останешься дома.
И когда за ним захлопнулась дверь квартиры, она, устало отирая с лица слёзы, опустилась на стул, стоящий рядом с зеркалом. Долго сидела она так и думала о том, почему и как так получилось, что двое мужчин, которые были в её жизни, один за другим покинули этот дом... что она осталась в своей пустой квартире - совсем одна.
Ещё через полчаса машина Андрея подъехала к одной из неприметных тушинских многоэтажек.
-------------------------------------------------------------------------
|
Вход
FAQ
Поиск
