Палата

7/21

Зачем он приехал сюда? Что он надеялся здесь найти? К чему бежал со всех ног? Чего хотел?
Любви? Но ему не нужна её любовь, он вообще не понимает, что подразумевается под этим словом. Одиночество, страсть, желание покорять или быть покорённым, страх остаться одному, быть никому не нужным… Чушь. Он жил многие годы без всего этого, а значит, и любовь была ему не нужна. Тогда, значит…
Её тело? Но что необычного в её теле, что есть в нём такого, чего он не мог бы найти у других? У неё такие же глаза, такие же руки, ноги, грудь, как у тысяч других, слабых и сильных, красивых и не очень, обыкновенных, ярких, простых, притягательных…
У Риты красивое тело. У неё чистая кожа, длинные ноги, пышные волосы. Ещё вчера он обладал всем этим и мог бы обладать всегда, если бы захотел. Но он… не хотел.
Он вообще ничего не хотел. Ему вообще ничего не было надо – кроме одного. Временами ему казалось, что он сходит с ума. Он представлял себе унылый больничный кабинет с голыми стенами, скучающего врача за столом, задающего ему дурацкие и ничего не значащие вопросы. Задумчиво теребя свою жиденькую бородёнку, врач спрашивает его: «А может быть, вы просто любите её?» - а он, собирая по крупицам жалкие остатки своего долгие годы лелеемого мужества, отвечает: «Нет, что вы, доктор, это временное помутнение…»…
Сколько раз за всё это время он вызывал в памяти её образ – не этот, теперешний, который свёл его с ума, а тот, далёкий и почти забытый, родивший столько словесных шедевров остроумия, беспрестанно вызывавший желание невинно глумиться и беззлобно издеваться над ней. Но, как он ни старался, все попытки возродить былые ощущения терпели поражение, как терпел поражение он сам. В нынешних чувствах его не было ничего невинного, и тем не менее, с каким-то отстранённым удивлением, как будто это не касалось его, обнаружил он, вспоминая её прежний облик, что это была она – она, та самая, к которой так влекло его теперь. Она осталась такой же. Изменился он сам.
А он не хотел меняться. Он не хотел терпеть поражение. Он хотел быть победителем, всегда и во всём влиять на ситуацию, а если не мог этого сделать – просто посмеяться и отойти в сторону. Но сейчас он не мог смеяться, а как только пытался забыть и отойти в сторону – невидимая нить, однажды тёплым южным вечером связавшая его с ней, натягивалась до предела, рвала кожу и с силой тянула его обратно, причиняя ещё бОльшую боль.
И он знал уже в глубине души, что это надолго, что ему недостаточно будет просто овладеть ею. Сначала ему казалось, что в этом смысл – одержать победу, потрафить самолюбию, насладиться сполна и окончательно – и забыть обо всём, освободившись и успокоившись. Потом, лишь в возбуждении, почти в бреду, владевшим им при виде неё и при мыслях о ней, он мог неосознанно допустить какие-то намёки на долговечное обладание ею. Но вот как-то утром, когда он уже выписался из больницы и собирался покинуть свою палату, ему попался на глаза тот маленький стульчик, на котором она сидела, навещая его, - и всё вспыхнуло с новой силой, и внезапно ярко осветило ему правду – то, чего он хотел на самом деле.
И он испугался ещё больше, и снова показалось ему, что он сходит с ума. И сознание того, что это именно он, а не кто-то другой, которому можно посочувствовать и над которым можно посмеяться, что это именно его, единственная, уже подошедшая к определённой отметке жизнь, что происходит всё не во сне, не понарошку, а в самой что ни на есть действительности и с ним самим, - сознание это рождало в нём безотчётное, паническое желание скрыться, спастись бегством, уберечься от неминуемого.
Но снова натягивалась нить, больше напоминавшая стальной канат, и, выворачивая от сопротивления наизнанку, тянула и прибивала к одному. Всегда к одной и той же цели.
А цель ничего не знала обо всём этом. Она не видела нитей, не чувствовала натяжения, она была холодной и недвижимой – и всё-таки ускользала от него. Ей было наплевать на голые кабинеты, бездарных врачей и на него самого – и тем не менее своей отстранённостью и равнодушием она дразнила и привлекала его ещё больше, чем если бы была равноправным соперником и партнёром в этой странной и безжалостной игре. И у него была одна надежда – быть может, узнав о правилах этой игры и приняв или не приняв их, она утратит свою дразнящую привлекательность, состоящую в этом случае именно в неведении.
И он перестал сопротивляться, перестал перетягивать канаты и бороться с центробежными силами. Напротив, он полностью вверил себя им, расслабленно и спокойно демонстрируя свою видимую покорность. Ещё посмотрим, кто кого, холодно думал он, заглушая двигатель машины на стоянке около «Зималетто». Не может быть, чтобы победа обернулась поражением. Всё будет так, как казалось ему тогда, когда всё это только начиналось. Его не может затянуть ещё больше, эта воронка должна иметь дно, как всё в этой жизни имеет свой конец и завершение. Надо просто как можно быстрее лишить её этой манящей таинственности, сбросить наконец покровы, дающие пищу разыгравшемся воображению.
Надо? Просто? Но это непросто, непросто! – кричало в нём что-то, заставив наконец пойти дальше и осознать всё без глупой, ничем не подкреплённой уверенности в успешном исходе дела. Ты уже чуть не отдал богу душу и пытаешься повторить всё это снова, говорил он себе. Жданов не успокоится, пока не успокоит тебя. А она… она может просто даже не взглянуть в твою сторону.
При этой мысли обычно кровь отливала от лица и на лбу выступали холодные капли пота. В глазах появлялся стальной блеск, и они становились похожими на две серые колючие льдинки, а руки инстинктивно сжимались в кулаки, каким-то непостижимым образом подтверждая связь между физиологией и психосостоянием, сообщая мозгу уверенность в победе и запрет на сомнения.
Победа… Окончательная, фактическая, сулящая полное удовлетворение – и свободу. Теперь уже свобода грозит стать смыслом и целью. Вот только если бы она так же притягивала его, несмотря на сопротивление… Но свобода ведь отталкивает, прогоняет от себя: уходи, ты уже не мой, твоё время прошло… на твоё место придут другие – юные, сильные, насмешливые, не признающие дрожащих рук и других целей…
И что уготовано ему? Влиться в армию томящихся, страдающих, вечно ждущих звонка и вечно звонящих куда-то, прерывающимся голосом шепчущих по ночам всякий вздор и с замиранием сердца ожидающих ответного вздора? А потом, быть может, он пойдёт ещё дальше, как идут почти все они, и захочет надеть костюм с бабочкой, чтобы в один прекрасный день перед толстой старой тёткой по другую сторону стола ему надели на палец жёлтую сомнительную побрякушку? И всё это только для того, чтобы унять все желания сердца и бросить себя в жерло тёмного и призрачного вулкана, который по одному только вечному навязчивому стремлению давать всему названия именуется любовью?
Нет, Малиновский Роман Дмитриевич, 1972 года рождения, это не про тебя. Ты никогда не был таким, ты смеялся над ними. Правда, они в своём бессилии тоже иногда смеялись над тобой, но ты-то всегда знал, что прав ты, а не они. И что им ещё оставалось делать? Что остаётся делать ягнятам, когда их ведут на заклание? Они были больны, но твоя кровь была чиста и здорова. И если однажды, в один ничем не примечательный, благоухающий хвойным ароматом вечер в твою кровь ворвалось что-то тёмное, загадочное, внезапно окрасившее и загустившее её, это ещё не значит, что она не может очиститься снова, и теперь, когда ты вооружён этим знанием, ты не допустишь второго заражения.
Вот только бы она вышла побыстрее… вот только бы опять увидеть её.

***

Она ни на минуту не переставала думать об Андрее. Всё случившееся за сегодняшний день, разговор с Зорькиным, неожиданно открывший для неё неприятную, но не подлежащую сомнению правду, необходимость подтолкнуть собственные решения, возникшая по независящим от неё обстоятельствам, - всё это наполнило её им, несмотря на груз ответственности и тяжёлых проблем, внезапно свалившийся на её плечи. И, как ни странно, то, что она постоянно думала о нём, поддержало её и придало ей силы. Она смотрела на всё как бы со стороны – отдавала распоряжения, выслушивала людей, куда-то ходила, кому-то звонила, но какая-то часть внутри неё оставалась холодной для всего этого, будучи отданной только ему, ему одному. И, так как она чувствовала позитивную силу своих мыслей о нём, она, тревожащаяся и сомневающаяся поначалу в успехе разговора с ним, всё больше убеждала себя в этом успехе, несмотря на то, что шло время, а в трубке при звонке к нему раздавались лишь длинные гудки.
И даже то, что перед разговором с Павлом Олеговичем она была вынуждена пережить несколько тяжёлых минут, потому что на звонок ответил не он, а Маргарита, не особенно расстроило её. Она давно выработала иммунитет против свекрови, никогда не возражая ей и даже по возможности вслух соглашаясь, а в крайних случаях просто молчала, что, впрочем, раздражало Маргариту не меньше, чем если бы она осмелилась открыто спорить с ней. Но и Маргарита знала, когда нужно притормозить, и уж совсем никогда не выражала громкого недовольства, если звонок Кати был напрямую связан с делами.
Реакция Павла Олеговича беспокоила Катю куда больше. У него были определённые проблемы со здоровьем, но даже если бы их не было вовсе, это не делало бы внезапное испытание менее серьёзным. Но она, как всегда, недооценила его. Она не уставала удивляться этому тихому, спокойному, но будто из стали созданному человеку. Он сказал ей, что сам свяжется с Воропаевыми, и пообещал приехать в больницу, куда увезли пострадавшую девушку, к назначенному времени. Они сочли нужным сделать это: помимо необходимости поговорить с родственниками девушки, Катю не отпускала вполне объяснимая тревога – ей казалось, что, пока она сама будет рядом с Олей, с ней ничего не сможет больше случиться. Оля пришла в сознание, но состояние её оставалось тяжёлым.
Предварительный осмотр места происшествия был закончен, составление официального акта было отложено на завтрашнее утро, как и окончательное утверждение состава комиссии. После этого начнёт производиться экспертиза неисправностей оборудования, послуживших причиной несчастного случая. И снова Кате пришлось пережить неприятные минуты – теперь уже благодаря чиновнику из трудовой инспекции, посчитавшему своим долгом прочитать ей поучительную лекцию по технике безопасности на предприятии. Сперва он очень недоверчиво оглядывал её, всё никак не мог найти в себе силы поверить в то, что эта нежная и хрупкая молодая женщина может быть президентом такой огромной махины, как «Зималетто». Но Катя привыкла к такой реакции со стороны незнакомых людей и знала, что спустя некоторое время от их сомнений не остаётся и следа. Так произошло и на этот раз.
Когда инспектор и юрист покинули её кабинет, попрощавшись с ней до завтра, она многозначительно посмотрела на Колю, давая понять ему, что хочет остаться одна. Понявший уже к этому времени, что допустил утром непростительную оплошность, и поэтому притихший Зорькин сказал ей, что будет ждать у себя в кабинете, и вышел, закрыв за собой дверь.
Она поспешно нажала пару кнопок на телефоне, прислушалась. Телефон по-прежнему молчал, выдавая длинные гудки. Тогда она решилась позвонить консьержке в их доме и попросила её подняться в квартиру и передать Андрею, что она ждёт его звонка, но консьержка вернулась ни с чем: дверь никто не открывал.
Возможно, он не вернулся ещё из командировки, возможно, его нет в Москве. Времени до самолёта остаётся всё меньше, и, видимо, Коле всё-таки придётся лететь в Лондон, если английские партнёры вообще ещё захотят иметь с ними дело…
Но внезапно в трубке раздался щелчок, и она услышала глухой, какой-то надтреснутый, словно доносящийся издалека, голос Андрея. Почувствовав, как сердце взлетело к горлу и тут же оборвалось вниз, она отозвалась, но в ответ услышала какие-то странные монотонные звуки и с ужасом осознала, что он пытается петь.
- Ооо… Катя-Катерина, маков цвет… Без тебя мне, Катя, жизни нет… - Хриплое пение закончилось так же внезапно, как и началось. – Зачем звоним? – коротко и зло спросил он.
- Андрей, ты в Москве? – тихо спросила она, в глубине души уже чувствуя, что он пьян и что всё пропало.
- Так точно, ещё с ночи, - растягивая слова, сказал он. – А что тако-о-ое? Ты волну-у-уешься, любимая?
Последнее слово было произнесено с такой издёвкой, что её всю передёрнуло.
- Ты не отвечал всё утро, и дверь никто не открывает, - стараясь говорить спокойно, сказала она.
- А, это! – небрежно отозвался он. – Так кому же открывать, если никого нет? Привидения двери открывать не умеют…
При этих словах где-то вдалеке раздался женский смех, она могла поклясться, что слышала его. Но он молчал и не смеялся, и она всё же попыталась продолжить разговор.
- Андрей, у нас ЧП. Несчастный случай в ткацком цеху, и я не могу лететь в Лондон. - Он всё молчал, и она вынуждена была закончить: - Ты должен полететь в Лондон вместо меня.
И вот тут она услышала его смех – жуткий, металлический, язвительный. Она знала этот его смех и знала, что ничего хорошего он не предвещает.
- Что ещё расскажешь? – наконец перестав смеяться, спросил он. – Только обязательно такое же страшное и мелодр… ме-ло-дра-ма-тическое…
- Андрей! – с отчаянием воскликнула она. – Это правда! На девушку, работающую в цеху, упала бобина с нитками, она в больнице, мы создаём комиссию! Ты должен мне помочь!
- Никому я ничего не должен… Катюнь! Ты выбрала неудачное время для своих экс-пе-ри-ментов! – Голос его звучал совсем не злобно и даже как-то весело. Она словно воочию увидела, как он покачивается сейчас с трубкой у уха посередине чьей-то чужой комнаты. – У меня сегодня – законный команди-ро-вочный день, можешь ты хоть сегодня оставить меня в покое?..
Она почувствовала своё бессилие. Ей не удастся убедить его, всё безнадёжно, всё бесполезно.
- Ну, раз у тебя всё так хорошо…
- У меня всё хорошо, Катюнь! – вдруг вскричал он, словно зацепившись за эту её фразу. – Да-да, у меня всё хорошо! Нам с тобой вообще хорошо, правда?.. Во-о-от, и я говорю… Так что оставь все свои идеи для кого-нибудь другого… я уверен, найдётся какой-нибудь другой…
В глазах у неё потемнело.
- Всё, до свидания, Андрей, - быстро сказала она. – Мне очень жаль. Тебе завтра будет жаль тоже.
- Это тебе-то жаль?.. Не-е-ет, это ты себя с кем-то перепутала…
Почувствовав, как отчаяние постепенно охватывает её своими щупальцами, она медленно положила телефон на стол. Постояв с минуту неподвижно, снова взяла телефон в руки.
- Коля, Андрей не может лететь… Нет времени объяснять. Попытаемся хоть что-то сделать… Собирайся, пусть Света займётся билетом. Если на этот рейс билетов не будет, пусть закажет на поздний, там ещё два рейса… Зайди за Урядовым, и быстро ко мне. В комиссии будет работать он… Коля, не спорь! – неожиданно громко выкрикнула она. – Начальник отдела продаж будет заниматься продажами!.. Всё, я жду.
Хватая ртом воздух, запрокинув голову, чтобы не дать пролиться выступившим на глазах слёзам, она подошла к окну и с силой рванула ручку, открывая его. Высунулась в окно почти всем телом, и при взгляде вниз у неё закружилась голова…
Около большого чёрного автомобиля, на который она обратила внимание накануне, стоял кто-то и смотрел вверх, на окна. Она вгляделась в маленькую фигурку стоящего человека, тряхнула головой и, подавшись назад, прижалась к стене у окна, прикрыв глаза. Показалось?.. Только этого сейчас не хватало.
Зачем он приехал? Что ещё ему нужно от неё, от них? Мало ему того, что уже случилось, неужели он не понимает?.. Спуститься. Немедленно спуститься и, извинившись, попросить не приезжать больше.
Но сначала… сначала Лондон. О господи, и как она будет объяснять солидному крупному бизнесмену, что вместо неё на встречу приедет финансовый директор компании?..
Она глубоко вздохнула, провела руками по глазам и потянулась к стационарному телефону на столе.

------------------------------------------------------------------------------------

8/22

Радуга. Яркая, цветная, переливающаяся… Раскинувшаяся огромным полукругом над пустой, жёсткой, чужой землёй. Здесь нет гор, морей, шумящей листвы и настоящего тепла. Мёртвая, холодная, металлическая радуга. Обманчивый мираж в пустыне сердца.
Он лежит здесь, в чужой квартире, на чужой постели, и случайная попутчица, которую каким-то стихийным буйным ветром занесло в его жизнь, дарит ему радугу. Она держит её в своих руках, протягивает ему: на, бери, она твоя… А он отталкивает радугу и отворачивается.
Он опустил руки ей на плечи и тихонько отстранил её от себя. Она замерла на несколько секунд, он видел её макушку, её блестящие тёмные волосы… Потом она подняла голову и повернула к нему раскрасневшееся лицо. В глазах были обида и вопрос. Он вздохнул и, не отрывая рук от её плеч, потянул её на себя. Она приподнялась, запахнула свой халат, подтянулась вверх и склонилась над его лицом, испытующе вглядываясь в него. Он прикрыл глаза, словно не замечая этого, и продолжал обнимать её одной рукой. Наконец и она улеглась, положив голову ему на плечо.
- Я буду ждать, - вздохнув, прошептала она, и он почувствовал прикосновение её тёплых губ к своей коже. – Столько, сколько нужно.
- Не говори глупостей, - проговорил он, не открывая глаз. – Это так, минутная слабость…
- Ничего себе слабость… Ты на себя наговариваешь…
- Не говори глупостей, - повторил он. - Скажи лучше: сколько мы проспали?
- Долго-долго. Почти весь день, - и она улыбнулась. – Ты же видишь, уже темнеет… Ты помнишь хоть что-нибудь?
Он ответил не сразу. Потом решительно помотал головой на подушке.
- Нет. И ничего не рассказывай мне. Я ничего не хочу знать.
Она кивнула послушно.
- Не буду. Ну, а вдруг… это всё-таки правда, и у них там действительно что-то случилось? – И тут же она почувствовала, как напряглась его рука у неё под головой.
Она сказала это на свой страх и риск, зная, что ему не нравится, когда она начинает говорить о его жизни. Но – вот не выдержала, поддалась соблазну. Уж очень был он каким-то притихшим, добрым, даже домашним. И он неожиданно откликнулся, не разозлившись на неё.
- Ага. И ещё вдобавок повзрывалось всё к чёртовой матери. Как раз когда в Лондон надо лететь. Да и не принял бы меня там никто. Без… в общем, чушь это. – И вдруг он встрепенулся, открыл глаза и, повернув голову, посмотрел на неё: - А чего это ты разговорилась про это? Других тем нет?
Она протянула руку и успокаивающе погладила его по щеке.
- Ну, а вдруг бы ты потом пожалел? И разозлился бы на меня…
Он улыбнулся.
- А так твоя совесть чиста? И можно дальше валяться тут до полного отупения?
- А что, разве плохо? Была б моя воля, я бы вообще не выходила…
- Не плохо, Анька, не плохо… Но и домой же нужно как-то добраться.
Она помолчала немного, потом тихо спросила.
- Зачем?
- Что «зачем»?.. Зачем домой ехать?
- Ну, да… оставайся у меня… Утром я тебе завтрак приготовлю, пойдёшь на работу… Что тебе дома делать? – Она снова помолчала и всё же решилась: - И вообще, как ты живёшь? Тебе ведь даже постирать некому…
- Ничего, машину я и сам в состоянии включить. - Он резко вынул руку из-под её головы и, поднявшись, сел на постели, но тут же, поморщившись, снова прилёг на бок спиной к ней. Она испуганно вскочила и, перегнувшись через него, заглянула ему в лицо.
- Больно, да?.. Ну вот, я так и знала, я же просила тебя не связываться с ними… Давай «скорую» вызовем, вдруг что-нибудь серьёзное…
Он раздражённо повёл плечами и, превозмогая боль, поднялся с дивана. Потом медленно повернулся и посмотрел на неё.
- Аня, давай договоримся: я сам буду решать, что для меня серьёзно, а что нет. Я сказал: мне надо домой. И точка.
- Ну, давай хотя бы я помогу тебе машину забрать со стоянки… Ты же пил сегодня…
- Я сказал: нет! – вдруг рявкнул он, и лицо его потемнело.
Она поникла, сжалась вся в комочек и повернулась лицом к стене. И почти сразу же почувствовала его руки на своих плечах.
- Ну, Ань, не обижайся… Просто ты… ты иногда выводишь меня из себя. Я ненавижу эту опеку, можешь ты понять или нет? – Она кивнула, не поворачивая головы. – Ну, всё… - Он глубоко вздохнул и распрямился. – Я сейчас оденусь и поеду. Не провожай меня. Вечером позвоню… может быть. Пока.
- Пока… - глухо проговорила она.

***

Вечерний город был залит огнями. Он медленно выводил машину из потока, вливающегося на стоянку около вокзала.
Выехав на проспект, вдавил ногу в педаль газа и понёсся по прямой, как лента, дороге. Как жаль, что не удастся долго ехать вот так, ни о чём не задумываясь, всем телом ощущая невесомую лёгкость, которую может дать только скорость. Всё это только до ближайшего светофора, и потом снова с начала, и снова до светофора…
Может, выбраться в выходные за город, куда-нибудь подальше от всех этих огней, машин, светофоров? К родителям… И в саду так пахнет землёй и листьями, особенно сейчас, осенью, и лес шумит вдалеке, призывая скрыться от всех проблем под своим надёжным, уютным кровом. Надо будет сказать Кате…
Как же его колотит. Бросает то в жар, то в холод, накатывают волны прилива и отлива… Вот и сейчас словно опалило огнём, и так больно вдруг стало, как будто и вправду внутри горит и скукоживается что-то. Как будто ещё что-нибудь осталось. Как будто ещё что-то может гореть. И в глазах туман… Или это просто очки запотели?
Хорошо, что Аня сберегла очки. Бросалась на его обидчиков в поезде так, как будто сама хотела поубивать их. А потом чуть не испепелила взглядом официантку, которая, помогая ей поднимать его, сказала: «Мужчине с такой внешностью нельзя драться…». При воспоминании об этом он усмехнулся. Он видел и помнил всё, это только Ане казалось, что он был в невменяемом состоянии. Знал, что она просидела рядом с ним без сна всю ночь – сначала в поезде, потом у неё дома…
Забавная. Смешная. Думает, что ухватила за хвост жар-птицу – воплощение всех своих женских грёз. Но разве так бывает? Разве бывает так, чтобы – без ответа? Чтобы – вхолостую? Чтобы – как будто игра?
Но разве сам он не знает, каково это? Разве сам не читал в глазах отчуждённость, зная при этом, что лишён свободы навсегда?
Вооот... а теперь словно ледяным ветром подуло, и испарина выступила на лбу. Отлив… Пить меньше надо, вот и всё. А воспоминания тут ни при чём.
Так о чём же он думал?.. А, да, Аня. Она пробила брешь в его невинном иронично-добродушном отношении к ней, осмелившись пойти дальше. Он только выплывал из сна, пребывал в блаженном состоянии полудрёмы, когда вдруг почувствовал, что плечо его опустело, что её нет рядом с ним… И почти в тот же миг понял, что ошибся, что она просто передвинулась ниже. Прижалась к нему обнажённой грудью, начала ласкать его, он окончательно проснулся и несколько минут боролся с собой. Подумал, что, возможно, так будет лучше, проще, понятнее… Раз то, что желанно, недосягаемо и заперто на сто замков. И часовой поставлен у дверей – забота о нём же. А здесь всё зазывно приотворено, без замков, без стражи… И тепло. Очень тепло.
Но тепло – как будто на Марсе, на чужой планете, согревающейся огромным, но искусственным светилом… И всё равно хочется туда, где сейчас холодно, но остались следы. Где всё пронизано ожиданием и глупой, тысячу раз оболганной, униженной, дрожащей и забитой, но, несмотря ни на что, всё ещё живой надеждой.
И он ничего не смог поделать с собой и отверг Аню. А она сказала ему: я буду ждать… И здесь ожидание. И здесь надежда. Такая же глупая и много раз униженная, но тоже каждый раз словно рождающаяся заново.
И она заботится о нём. У него, видно, на лбу написано, что он слаб и нуждается в помощи.
И зачем, зачем он всё рассказал ей? Не разобравшись ещё, не проанализировав, не просчитав последствий, вывалил всё внезапно открывшееся ему – и на кого? На ту, которая была дороже жизни, на ту, которую…
И он внезапно вспомнил свою вторую ночь с ней. Вторую ночь в жизни – с ней. И таким неожиданным, таким новым показалось ему это воспоминание, что волны прилива и отлива – горячая и холодная – столкнулись у него внутри и, слившись в одну, затопили его таким теплом, которого не могли бы дать и тысячи искусственных солнц. Он вспомнил свою внезапную бездыханность при виде её оголившихся рук, так по-зимнему непривычно ослепивших его своей обнажённой белизной, её какую-то кошачью, гибкую грацию, с которой она соскальзывала с его колен на постель, её нежное сбивчивое дыхание, которое подхлёстывало желание сильнее всех изощрённых приёмов любви, свойственных опыту и привычке...
Он редко в эти годы вспоминал об этом – слишком давно уже он любил её, слишком давно всё изменилось вокруг него и стало другим, а главное – стал другим он сам, и странно было вспоминать ему то казавшееся нереальным время, когда он не любил её, а только жалел, или, по крайней мере, ему казалось, что не любит, а только жалеет.
И вот внезапно вспомнил – во всех подробностях, вспомнил все свои мысли, все ощущения. И это воспоминание, причудливым образом переплетясь с сегодняшним разговором с ней, вызвало в нём вдруг такое отвращение к самому себе, что на какое-то время ему стало трудно дышать. Что он сказал ей? Как вообще он разговаривал с ней?!
Он ведёт себя как избалованный, развращённый постоянным вниманием подросток. Отец прав. Он вечно испытывает её терпение, мучает её, взять хотя бы то, как он вёл себя во Франции. Что она почувствовала, когда обнаружила, что он повинен в случившемся с Малиновским? Что она должна была почувствовать? Омерзение, и только. Подтверждение тому, что открыла в нём тогда, несколько лет назад, найдя инструкцию Малиновского. А она… она ещё слушала его, и жалела его, и терпела его оскорбительные выходки…
Смутное воспоминание шевельнулось в нём. Ну да, конечно, эти мысли уже приходили ему в голову – на освещённом солнцем крыльце клиники в Левилле, в то короткое время лёгкости и освобождения, когда он принял решение и наконец успокоился. Но она снова опередила его, и всё началось сначала…
И теперь она не хочет опережать его. Даже ценой успешной работы компании, с риском сорвать крупный проект. И как отец пошёл на это? Что она сказала ему, как убедила его? Никогда на такие встречи он не ездил с ней, а тем более – вместо неё. Если она сама спускалась на производственный этаж, чтобы разобраться с браком ткани, то что говорить о подтверждении договорённости об участии в одном из крупнейших мировых показов?..
Он уже летал в Лондон на предварительные встречи с организаторами показа – несколько раз с отцом, несколько раз один. Было это как раз в то время, когда каждое неосторожно сказанное слово, каждый искоса брошенный на него взгляд он умножал во стократ и расценивал как прямое обвинение в собственной несостоятельности. И вот в этом своём состоянии подозрительности и сомнений он вёл переговоры – сперва неохотно, словно отбывая повинность, как делал уже всё в последнее время, но потом как-то втянулся, заинтересовался, и даже показалось ему в какой-то момент, что и английские партнёры остались довольны им. Но потом он снова услышал слово «лично» - и сник, и выбросил из головы заинтересовавшие его задумки, и опять замкнулся в своём мрачном одиночестве.
Как бы ни был он хорош для них, даже если это правда, - они ждали её, и никто не смог бы заменить её, даже сам папа римский. Но, раз она пошла на это – может быть, ей удалось договориться с ними? Но как? Непостижимо.
Что она задумала? Как далеко готова она пойти в своей борьбе? Может быть, уже хватит отмахиваться от всего этого, бросаться на пол и сучить ногами, как истеричный ребёнок, у которого отняли любимую игрушку?..
И вообще… В этой истории много неясного. Уж очень глупой выглядит её ложь о происшествии на производстве. Такими вещами не стал бы шутить никто, тем более – она… К тому же, он бы ещё не успел доехать до аэропорта, как её обман раскрылся бы, она ведь должна была понимать это.
И вдруг с внезапной ясностью, как будто впервые, как всегда бывает после долгого похмелья, кода трезвеешь и постепенно приходишь в себя, он вспомнил каждое её слово, и его словно током ударило от мгновенного предположения, что она говорила правду. И ведь тогда её фраза: «тебе будет жаль» - просто ничто по сравнению с тем, что он испытает на самом деле.
Надо немедленно проверить это. Убедиться в том, что он был прав, и потом уже спокойно обсудить с ней всё, объяснив, что это не метод.
Он бросил взгляд на часы. Уже поздно. Но в любом случае в здании всегда есть охранник, и он может от него узнать всю правду.
До дома оставался всего квартал. Въехав во двор, он припарковал машину у обочины и достал телефон. Набрав номер охраны, напряжённо вслушивался в длинные гудки. Наконец в трубке раздался низкий голос охранника.
- Добрый вечер, - сказал Андрей и удивился тому, как ровно звучит его голос. – Это Жданов. Могу я узнать, с кем говорю?
- Охранник Белов Пётр. Здрасьте, Андрей Палыч.
- Пётр… тут такое дело… Я звоню Екатерине Валерьевне, в её приёмной никто не отвечает, мобильный отключён. Вы не могли бы сказать мне: давно она ушла?
- Да нет, Андрей Палыч, что вы! – удивлённо протянул охранник. – Не может быть, чтобы не отвечали. Амура на месте, только что звонила мне, что Екатерина Валерьвна через пятнадцать минут спускается, чтобы я машину к крыльцу подогнал…
- Значит, она ещё в здании?
- Ну конечно, здесь же такой переполох был, не позавидуешь… Весь день была в здании, вот только сейчас уходит, я же говорю, её секретарша звонила…
- Всё, всё, Пётр, спасибо. Вы мне очень помогли, всего доброго. – И он задумчиво опустил руку с телефоном на руль. Надо пока запретить себе думать о последствиях и раскаянии, потому что тогда он уже ничего не сможет сделать. А делать что-то надо. Хотя бы – увидеть её, оправдаться перед ней, и в любом случае надо быть рядом, там, в «Зималетто». Не такой уж он подонок, чтобы быть безразличным к тому, что случилось в компании. А ведь это - почти катастрофа, и отец… И об отце надо запретить себе думать тоже. Потом, потом, когда он останется один в своей пустой квартире, можно будет вволю лить слёзы и рвать на голове волосы.
Когда он останется один... И вдруг безумная надежда вновь озарила его, и вновь повлекла за собой в далёкие желанные высоты... Быть может, ему удастся убедить её. Теперь, когда он успокоился, когда понял многое, быть может, и она поймёт, что все эти жертвы ни к чему и они всё равно должны быть вместе. И тогда…
Чувствуя внутри дрожь от нетерпения, он бросил телефон на соседнее сиденье и, повернув ключ в замке зажигания, вывел машину со двора.

-----------------------------------------------------------------------------------

9/23

У неё всё валилось из рук.
Ей всегда казалось, что она крепко держит в своих руках доверенную ей владельцами компанию, но вот - случилось то, что случилось, и теперь она обнаружила, что временами просто хватает руками воздух.
Сперва она действовала по инерции, по наработанному годами внешнему и внутреннему алгоритму, и даже не сомневалась в том, что ей удастся контролировать ситуацию. Вернее, она даже не задумывалась об этом, используя тот запас уверенности, который был накоплен в ней за время работы в «Зималетто». К концу этого тяжёлого суматошного дня она почувствовала, что запас этот иссякает, а пополнить его - нечем.
Ей нужна была помощь. Она просто всей кожей ощущала вакуум вокруг себя. Все только смотрели на неё сочувственными или выжидающими взглядами, не сомневаясь в том, что она решит все проблемы и распутает все узлы. А ей не то чтобы хотелось так же посмотреть на окружающих – нет, она не хотела сидеть сложа руки, как они, в ожидании брошенного кем-то спасательного круга, - но хотя бы почувствовать, что она не одна, что рядом есть люди, способные сражаться с ситуацией на равных возможностях и правах с ней.
Но таких людей не было.
Она так привыкла к грузу ответственности за всё, что и не считала это грузом, а лишь своей прямой обязанностью. Но теперь, столкнувшись лицом к лицу с проблемой, которая была серьёзнее всех проблем, с которыми ей приходилось сталкиваться раньше, начала понимать, что выбранный ею путь был ошибочным, а сама система - шатка и несовершенна. Все сотрудники, начиная с охранника и заканчивая Павлом Олеговичем, полностью полагались на неё, априори считая её решение правильным и не допуская мысли о том, что она может не справиться. И так и было - до сегодняшнего дня.
Разговоры с Зорькиным, начальницей производства, Урядовым, Павлом Олеговичем, поражение, которое потерпела она, надеясь привлечь к работе Андрея, заронили в её душу сомнения в правильности её действий в компании, а последующий разговор с английскими партнёрами только укрепил эти сомнения. И если до него она испытывала смутное беспокойство и какое-то саднящее, незнакомое ей чувство неуверенности в своих силах, то после осознала, что в чём-то очень важном допускает ошибку.
И ей стало казаться, что она теряет почву под ногами, что всё это огромное здание, сделанное из прочного железобетона, начинает расшатываться под порывами ветра и вот-вот рухнет, а она, та, которой всегда удавалось удерживать его, бессильна и вынуждена просто смотреть, как оно рассыпается у неё на глазах.
Нет, сделка не сорвалась, и внешне всё выглядело вполне обнадёживающе. Партнёры согласились принять представителя фирмы с материалами по коллекции, тактично постаравшись не выказать своего удивления от того, что ни она, ни её заместитель не смогут приехать на встречу. Но в душе остался неприятный осадок от сознания слабости и несостоятельности такого подхода к делу, а это означало, что что-то было упущено из виду, недооценено и отброшено за недопониманием важности.
После разговора с Робертсоном она обсуждала с Зорькиным и модельером детали предстоящей встречи, инструктировала Зорькина. Он был полон энтузиазма и готов был рваться в бой, но при этом она видела, что ниша, которую занимает он в компании, недостаточна для такого рода переговоров, и, вздыхая, смотрела на него, заклиная про себя, чтобы ему удалось выполнить хотя бы то, что доступно для его планки. Коля был экономистом от бога, с живым и предприимчивым умом, но здесь нужно было совсем другое. И постоянно, каждую минуту, когда она смотрела на него и слушала его, всплывало перед ней лицо Андрея, весь его облик, который в сравнении с Колей был несоизмеримо выше и значимей для этого дела. Теперь она уже точно знала это, и ей оставалось только признать своё поражение из-за того, что раньше она не задумывалась об этом, принимая как должное и предъявляя к нему такие же требования, как к Коле, не делая между ними особых различий.
Да, невесёлым и постыдным для неё было это открытие. Она, видевшая малейшие изменения в работе компании, замечавшая возможности любого сотрудника и помогавшая, как было в случае с Амурой, реализовать ему свои способности в полной мере, не замечала проблем в реализации самого близкого, самого дорогого ей человека. И теперь, открыв для себя, что нет необходимости в искусственности её усилий, грустно усмехалась она иронии судьбы, которая сама подтолкнула её поневоле к реализации этих усилий. Она, планировавшая накануне способы и методы, выстраивая в уме сложные логические цепочки, которые должны были в конце концов привести к желаемому результату, и не подозревала о том, что вскоре сама судьба устроит ему провокацию, подобной которой не было даже в самых смелых её задумках. Как раз когда она не хотела этого, когда объективно и честно нуждалась в нём, случившееся в компании внезапно и жёстко вскрыло нарыв, который достаточно ясно подтвердит ему то, чем он так мучился в последнее время.
Но подтвердит ли? Может ли он осознать всё это в полной мере? А если и осознает, будет ли это иметь для него значение?
Ещё вчера она была почти уверена, что будет. Но сегодня, после разговора с ним, услышав весёлый женский смех за его спиной, не была уже уверена ни в чём.
В какие-то минуты ей становилось особенно тоскливо, и тогда ей хотелось бросить всё и, не думая ни о чём, кинуться к нему и забыть обо всём в его объятиях. Она представляла себе, как и он бросит всё и прижмёт её голову к своей груди, зарывшись губами в её волосы. Эта пьяная компания, эти случайные приятели и приятельницы - разве можно серьёзно воспринимать всё это? Отчаяние свело его с ними, он зол, разъярён, обижен... И всё же... И всё же как больно вспоминать ей этот беззаботный смех. Как будто что-то серьёзное вошло в его жизнь, как будто ей самой нет больше места в его жизни.
Она отгоняла от себя эти мысли, она ругала себя за них. Так часто бывало. Зная за собой эту тяжёлую особенность анализировать всё, придавать значимость даже самым легкомысленным вещам, она запрещала теперь своему воображению заводить себя туда, чего и вовсе не существовало.
Но и где-то в глубине саднила мысль: а стОит ли делать это? Может быть, и надо хотя бы раз в жизни дать волю воображению и поступить так, как требует порыв души, а не вечно останавливающий рассудок? Пойти туда, разбить что-нибудь, наорать на него и соперницу... Но она знала, конечно, что никогда не сделает этого. Вот та, весело смеявшаяся, она бы могла. Она наверняка так бы и сделала. Но Ей это недоступно, она не может позволить себе поступить так.
И единственное, что она может сделать сегодня, - это поехать к родителям и отогреться возле них. Когда этот ужасный день останется позади, когда она выйдет из больницы, где лежит пострадавшая девочка, - она поедет не туда, в чужую холодную квартиру, где её никто не ждёт, а в тёплый, родный дом, где, казалось, сами стены защищают от всех жизненных невзгод.
И снова где-то в глубине сознания кто-то настойчивый и безжалостный подтачивает её сопротивление, говоря ей: не лги самой себе, не лги. Как бы ни было хорошо, тепло и надёжно тебе в этом доме, это - не твой дом и он уже никогда не будет твоим. Он вырастил и выпустил тебя туда, где только ты будешь принадлежать всему и где всё будет принадлежать только тебе. Где тоже ждут тебя - но по-другому. Ведь мама с папой ждут тебя, оставаясь единым целым лишь друг для друга, а он ждёт тебя - как самого себя... И из родительского дома уходишь только ты, а от него вместе с тобой уходит сама жизнь.
Она выключила компьютер, собрала папки, положила их в сумку. Делала всё автоматически, уже на пределе всех возможных сил. Ей казалось, она распадается от усталости на части, и стОит ей остановиться лишь на мгновение - и она никогда уже не сможет подняться и заставить себя продолжать движение.
А нужно было двигаться дальше. День ещё не закончен, далеко не закончен, несмотря на темноту за окнами. Ей предстоит ещё несколько важных дел, и надо найти в себе силы справиться с ними. Только где их взять, эти силы? Она ведь не железная...
Почему у неё всё так сложно всегда, всё запутано? Почему она не может жить, как другие, - отбросив всё ненужное, как шелуху, а иногда даже не задумываясь и о важном? И все проблемы у них решаются как-то сами собой, и они не теряют равновесия, а легко и непринуждённо находят гармонию с самими собой и внешним миром...
Риторические вопросы. И тоже несвойственные тем людям, о которых она только что думала.
Как медленно едет лифт. А ведь пройдёт всего лишь ночь, всего каких-то несколько часов - и так же медленно он повезёт её наверх.
Она вышла на крыльцо "Зималетто", и мягкий сентябрьский вечер принял её в свои тёплые ароматные объятия.

***

Роман не стал звонить ей - боялся расплескать в телефонном разговоре то, что копил в себе и чем надеялся поделиться с ней. Боялся, что надежда эта тут же умрёт от её равнодушного голоса, который будет отгонять его, как назойливую муху, и уверял себя в том, что если она будет стоять перед ним и видеть его, то всё будет по-другому и она не сможет прогнать его.
Приезжали и уезжали машины, в здание входили и выходили люди, маленькая стрелка часов всё продолжала свой медленный бег по циферблату, а он сидел в машине и ждал. Иногда он выходил и поднимал голову к окнам, и в какой-то момент ему показалось, что и она, выглянув из окна, смотрит на него, но видение исчезло так же быстро, как и появилось, и снова вспомнились ему его смешные и отчаянные мысли о сумасшествии.
И всё-таки неожиданно, как это всегда бывает, она появилась на крыльце "Зималетто", и он вздрогнул, увидев её, и почувствовал, что это был только запуск дрожи во всём теле. Плащ, который был на ней, белый с разноцветным узором короткий плащ, показался ему смутно знакомым, и он ещё некоторое время витал в событиях весны трёхлетней давности - весны, когда она внезапно вернулась в "Зималетто" и ходила в этом плаще, а ему было всё равно.
Но вот она подошла к машине, которая стояла у самого крыльца (он видел, как охранник подгонял её, но эта новая машина была незнакома ему), и протянула уже руку к дверце, и он, испугавшись, что она вот так и уедет сейчас, резко распахнул дверцу и вышел из машины. И в тот же момент она посмотрела на него.
Он постарался не заметить тот спектр чувств, который отразился на её лице, и, широко улыбаясь, подошёл к ней.
...Она забыла, она совсем забыла о нём! Ведь она хотела выйти, поговорить с ним, а потом был разговор с Лондоном, её опять захлестнула волна неотложных дел, замелькали лица, втянули в своё многоголосье другие разговоры, и к тому же преследовали эти постоянные, неотступные мысли об Андрее... Ею овладело чувство какой-то тоскливой неловкости, и она инстинктивно обернулась в поисках спасения. Если бы здесь, на крыльце, была дверь, она бы не задумываясь бросилась туда, чтобы избавиться ещё и от этого разговора.
Но двери не было, и она натянуто улыбнулась ему в ответ.
- Кать... привет.
- Привет, Рома. Ты уже в Москве? Значит, всё в порядке?
- Всё в порядке... - Он пожал плечами, продолжая улыбаться. - Вот только голова иногда сильно болит, но врачи говорят, что это со временем пройдёт.
Она молчала, ожидая продолжения. Должен же он объяснить своё присутствие здесь. И тогда она скажет ему...
Но он тоже молчал, по-видимому, полагая, что она не осмелится спрашивать, зачем он приехал, и предоставив ей самой выбирать из всех возможных вариантов. Ну что ж, тем лучше. Тем быстрее будет закончен разговор. У неё нет сейчас времени на гадания.
- Рома, ты извини, я спешу. В компании ЧП, у меня совсем нет времени...
- ЧП? - насторожился он. - Что случилось?
Она досадливо поморщилась.
- Несчастный случай на производстве, - неохотно проговорила она. - Создаём комиссию, ну, ты понимаешь, расследование, выплаты и всё такое...
Он даже присвистнул от удивления.
- Несчастный случай в "Зималетто"? Ущипните меня, я сплю... Вот никогда не ожидал! Что-то серьёзное? Надеюсь, никто не умер?
- Нет, что ты! Девушка в больнице, я как раз еду туда...
Мозг его лихорадочно работал, просчитывая все возможные выгоды от этой неожиданной новости. Она выглядит такой бледной, такой уставшей... Кажется, что на лице её остались только большие глаза, которые в эту вечернюю пору стали совсем тёмными.
- Кать, послушай... - осторожно начал он. - Я в ближайшее время совсем, совсем свободен. Отпуск ведь ещё не закончился. Я был мог помочь вам.
Не удержавшись, она решительно покачала головой.
- Нет-нет, чем ты можешь помочь!
- Давай я отвезу тебя... Я же вижу, ты очень устала. - Он помолчал немного и быстро взглянул на неё. - А где Андрей? Я так понимаю, его нет?
- Его нет, - спокойно сказала она, глядя ему в глаза. - Он улетел в Лондон, на переговоры.
Не подав и виду, что это интересовало его больше всего, он с ходу продолжил:
- Ну вот, видишь! А потом бы я отвёз тебя домой, всё-таки тебе было бы легче...
- Нет-нет, Рома, об этом не может быть и речи! К тому же я еду к родителям, и тебе совсем не обязательно... - Она вдруг осеклась и испуганно посмотрела на него.
В чём дело? Чего она так испугалась? Он ещё раз повторил про себя последнюю сказанную ею фразу. Если Жданова нет в Москве, нет ничего удивительного в том, что она будет ночевать у родителей... Но она спохватилась, как будто сказала что-то лишнее, что-то такое, чего ему не нужно было знать. И этому было только одно объяснение. Они не живут больше вместе!.. И волна такого радостного торжества захлестнула его, что он едва удержался от того, чтобы овладеть ею тут же, прямо здесь и сейчас. Он чувствовал себя так, словно победа была у него уже в кармане.
Но он ничем не выдал своих чувств, ни один мускул не дрогнул на его лице. Пусть она думает, что он ничего не заметил...

***

Несмотря на позднее время, стоянка около здания была вся забита машинами, и Андрею пришлось поставить машину на самом краю стоянки, далеко от входа. Но, ещё подъезжая к "Зималетто", он увидел Катю, стоящую на крыльце и разговаривающую с кем-то, и он уже собирался выйти из машины, как вдруг разглядел её собеседника и понял, что это Малиновский.
И он засмеялся.
Он смеялся так громко, так заразительно, и так жутко звучал этот смех в пустом и тёмном салоне машины, но он ничего не мог с собой поделать и заставить себя остановиться. Так вот для чего она избавилась от него! А он-то, дурак, верил её многоэтажным объяснениям! Как, оказывается, всё просто, проще некуда... И с каждым мгновением всё больше разрастающиеся рога у него на голове грозят пробить потолок машины. Ну нет, такого удовольствия он им не доставит.
Не спеша от открыл дверцу и вышел из машины. Взвизгнула сигнализация; положив ключи в карман пиджака, он твёрдым шагом направился ко входу в здание.
Как она дёрнулась вдруг, покраснела, увидев его, как испуганно смотрит на него!.. А этому хоть бы что - ничего по лицу сказать невозможно, прищурился и выжидает. Стратег хренов. Венки хоть подготовил?
Подойдя к ним вплотную, он глянул на Катю и отрывисто и значительно сказал:
- Иди в машину.
И тут же перевёл глаза на Малиновского. Тот, всё так же прищурившись, безмятежно встретил его взгляд.
- Андрей... я... - растерянно проговорила она.
- Я тебе сказал - иди в машину! - с нажимом повторил он, продолжая вглядываться в лицо Малиновского.
Она нерешительно смотрела на них. Нельзя, нельзя при Романе выяснять отношения.
- Но охранник... машину надо убрать от входа...
- Ничего, догадается, - процедил он сквозь зубы и сделал шаг вперёд. Малиновский инстинктивно отшатнулся, а она, метнувшись к Андрею, схватила его за руку и потянула к себе. От неожиданности он поддался и отступил назад, и она, воспользовавшись его замешательством, ещё крепче сжала его руку и, продолжая тянуть на себя, заговорила:
- Пойдём, Андрей, пойдём в машину... Роман уже уезжает... Пойдём...
Андрей внезапно медленно обернулся к ней, и она увидела его потемневшее от гнева лицо. В глазах его блеснула злая насмешка.
- Тебе жаль его, да, Кать? Ты боишься за него?
Но он не вырывал своей руки, и она поспешно продолжала уговаривать его, показывая, что не нужно сейчас вступать в разговоры.
- Нет-нет, чего мне бояться? Просто уже поздно, и я хочу побыстрее уехать отсюда...
Она видела, что лицо его дрогнуло, что он заколебался... Он снова повернулся к Роману, и она почувствовала, как рука его в её руке сжимается в кулак.
- Если я ещё раз увижу тебя около "Зималетто" или около моей жены, врачам с тобой больше делать будет нечего, - с тихой яростью в голосе проговорил он. - Не дошло тогда - дойдёт сейчас... Ты понял?
Роман взглянул на Катю. Она с мольбой смотрела на него из-за спины Андрея.
- Понял, - хрипло произнёс он. - Больше не увидишь. Тебе не о чем беспокоиться.
Он говорил медленно, обдумывая каждое слово. Совсем другие слова хотелось ему сказать сейчас. Но тогда всё начнётся сначала, а он, теперь уже точно зная, что они разошлись, всё же надеялся превратить этот замкнутый круг в финишную прямую. Ещё посмотрим, кто кого, повторял он про себя, ещё посмотрим.
Он стоял и смотрел им вслед. Они уходили всё дальше к машине, и теперь уже рука Андрея крепко сжимала Катину руку.

-------------------------------------------------------------------------

10/24

- Андрей, я тебе всё объясню…
- Не стОит. Я всё знаю.
- Нет, ты не знаешь…
- А подробности меня не интересуют. Суть я понял.
- Это не то, что ты думаешь, пойми!.. Я увидела его на пять минут раньше тебя!..
- Прости, что появился так некстати…
Она замолчала. Не может быть, чтобы он действительно верил в то, что говорит. Он ведь знает, что это невозможно. Или он на самом деле думает, что…
Она вдруг поняла, что он притормаживает и перестраивается, чтобы остановиться. Внутри всё сжалось от какого-то нехорошего предчувствия, но, посмотрев на его словно затвердевшее в решительности лицо, не решилась возражать.
Он повернул ключ в замке зажигания и повернулся к ней.
- Не волнуйся, это ненадолго. Пара слов, и поедем в больницу… - Его глаза пристально разглядывали её, но сам он был спокоен, странно спокоен. – Кать, я всё понимаю. Если не брать в расчёт этого твоего… Дениса, я был у тебя первым – и единственным. А теперь… Тебе, конечно, мало меня. Ты молодая, ты расцвела, тебе хочется разнообразия. – Он отвёл глаза, помолчал немного, глядя в лобовое стекло. - Но пойми, ты не туда смотришь. Я не знаю, какой лапши он тебе навешал, но он просто воспользуется тобой и выбросит… Ты совсем не знаешь его, а я знаю.
Она широко раскрытыми глазами смотрела на него, не в силах поверить в то, что слышит. И, когда он снова посмотрел на неё, он увидел, что по лицу её текут слёзы.
- Ты плачешь… - дрогнувшим голосом сказал он и, протянув руку, провёл ею по её щеке. - Не плачь… Я не могу этого видеть, ты же знаешь.
- Это… это неправда! – прошептала она. – Что – ты – говоришь?! – И она внезапно схватила его руку, гладившую её лицо, и стала покрывать её поцелуями. – Андрей… Андрей… миленький мой, дорогой… это неправда, неправда! Ты же не думаешь так, ты просто так это говоришь?..
И он вдруг вздохнул как-то странно, почти застонал, подался вперёд, обнял её лицо и другой рукой и прижался лбом к её лбу.
- Скажи мне… скажи мне, что это неправда… - закрыв глаза и качая головой, шептал он. – Скажи мне, что ты… что ты…
- Я люблю тебя… - выдохнула она, обессиленно опираясь о него и накрыв ладонями его руки.
И вот – миг… Всего миг – и они, казалось, перестали дышать, и замерли вокруг все звуки, и все слова и мысли улетучились куда-то, и в этой бездыханной тишине – лишь стук двух сердец, бьющихся в унисон. Он ещё сидел неподвижно, ещё парил вместе с ней в этой тишине, и она скорее угадала, чем почувствовала, еле уловимое, лёгкое, но неизбежное и таящее в себе силу и опасность приближение его губ к своим губам – и вдруг порывисто положила руку на его губы, легонько отстранив его. И тут же почувствовала, как он вздрогнул и замер напряжённо, как твердеют и крепко сжимаются его губы под её пальцами…
Не открывая глаз, он отстранился от неё, снял очки, провёл руками по лицу, по глазам... Потом поднял голову и посмотрел на неё затуманенным взглядом. В глазах его были смирение и усталость.
- Пусть так… - сказал он. – Пусть так.
Она встревоженно смотрела на него, пытаясь разгадать его состояние.
Он повернулся к рулю, завёл двигатель.
- Я устал, - спокойно сказал он, глядя прямо перед собой. – И ты устала. Поедем в больницу, а потом я отвезу тебя…
Весь остаток пути его, казалось, не волновало ничего, кроме дороги. Она сидела притихшая, и радуясь и тревожась из-за этого состояния спокойной отрешённости, которое овладело им.
Выходя из машины около больницы, она видела, что он всё так же спокоен, как будто принял какое-то решение и освободился от чего-то раз и навсегда.
- Я поставлю машину на стоянку и приду, - сказал он и, протянув руку к двери, возле которой она стояла, захлопнул её.

***

Едва ли за весь вечер они обмолвились и парой слов, не касающихся работы.
Она наблюдала за ним. Не то чтобы она никогда не видела его таким – сдержанным, собранным, задумчивым, нет, он бывал таким часто и она любила его такого, - но вот после всего случившегося, после того, что произошло на крыльце «Зималетто» и в машине между ними, трудно было ожидать от него тех спокойствия и сдержанности, которые видела она сейчас. И это было странно и удивительно для неё, и она вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, что сейчас владеет им, понять причины такого поведения.
Павел Олегович едва взглянул на него и, если бы не посторонние, вряд ли протянул бы ему руку для рукопожатия. Но Андрей никак не выказал своих чувств и сделал вид, что ничего не заметил. Он, правда, попытался начать разговор о завтрашних переговорах в Лондоне, но отец резко остановил его:
- Потом, Андрей, завтра. Сейчас уже всё равно ничего не сделаешь. Решение принято, и Николай Антонович, надеюсь, справится со всем самостоятельно. Завтра с утра я в офисе, там и будем разговаривать…
И он не стал настаивать и не выглядел при этом подавлённым или обиженным. Лишь сцепил зубы крепче, словно ещё больше укрепился в некоем своём решении.
Заведующий отделением разрешил им поговорить в своём кабинете с родственниками пострадавшей девушки. Отец Ольги был настроен весьма воинственно, его жене приходилось успокаивать его – в отличие от него, она не считала присутствующее руководство компании прямыми виновниками случившегося. Кате и Павлу Олеговичу пришлось ограничиться лишь общими фразами и извинениями, так как они не имели пока веских аргументов в свою защиту. Завтра начнёт работать комиссия, вот тогда можно будет говорить предметно.
Они поговорили с родителями девушки, с врачом, попрощались с Павлом Олеговичем, и он отвёз её к родителям. Она не слышала больше ни упрёков, ни обвинений, ни требований вернуться – ничего, что было в его поведении раньше и чего она ждала и боялась. Он словно молчаливо соглашался с ней во всём и умолял молчать и её, не затрагивать больше этих тем, не бередить раны, а идти вперёд не оглядываясь. И она и радовалась, и страшилась этой перемены в нём, словно он закрыл перед ней некую дверь, а ключ от неё выбросил навсегда.
Это было непривычно для неё. Всё же в большинстве случаев он был открыт для неё, она могла разгадать его чувства, его мысли, побуждающие его действовать так или иначе. Даже когда в нём произошла эта роковая перемена, когда он замкнулся, стал мрачным и необщительным, - она смутно чувствовала подоплёку его состояния, по крайней мере точно разгадав его желание отгородиться вместе с ней от всего окружающего мира.
Снова полночи она провела без сна, пытаясь понять, что же происходит с ним и чего хочет от него она. И снова с ужасом, как это было несколько дней назад, когда она звонила ему и не могла дозвониться, она осознала, чего боится сейчас на самом деле. Получалось, что она мучила его, неосознанно ожидая от него той реакции, которую видела в эти дни и считала естественной. И только такая реакция могла удовлетворить её, и, если бы он стал умолять и настаивать сегодня, она бы успокоилась и с чувством выполненного долга спокойно улеглась бы спать. Значит, только зная, что он мучается где-то без сна, безмолвно призывая её вернуться, она может не думать о его чувствах, посвящая свои ночи раздумьям о том, как изменить его и как помочь ему в глобальном плане, а не в данную минуту?
А теперь – теперь она не может думать ни о чём, кроме одного: почему он успокоился, почему не разозлился, не принудил её. Значит, она подсознательно ждала этого, чтобы снова, как вампир, насытиться его любовью и отвергнуть его.
И она снова и снова, раз за разом, вспоминала его взгляд после того, как он покорно отстранился от неё в машине, и мурашки бежали у неё по коже при воспоминании о том, сколько смирения, сколько усталости от этой изматывающей борьбы было в его взгляде. Да, он принял решение, и, возможно, не просто решение, а – сделал выбор… Выбор. Между чем и чем? Между нею и…
И снова слышался ей этот весёлый смех за его спиной, и снова воображение рисовало явственную картинку. Да, возможно, все эти дни в нём шла борьба, возможно, после того страшного звонка всё перевернулось в нём и он сознательно искал чего-то, что может залечить его раны, раз уж она не захотела сделать этого… Она вспомнила, что он говорил ей о ней и Малиновском… Такие мысли просто так не приходят в голову, кто знает – быть может, таким вот образом его подсознание выдавало его собственные чувства? Ведь никогда, даже в самые тяжёлые минуты, им обоим и в голову не приходило, что можно поставить под сомнение самое дорогое, самое сокровенное, чем судьба наградила их, - их любовь.
И теперь, когда она в очередной, а для него – в последний, раз отвергла его, он окончательно утвердился в своём выборе. Возможно, он думал, что там он будет счастлив и спокоен. А может быть, и на самом деле любовь его дала трещину, и это медленно расползающееся пространство стало заполнять нечто другое, какое-то новое чувство, которое он считал спасением.
Ей стало страшно. Бесконечно одинокой почувствовала она себя в этой маленькой, когда-то бывшей ей такой родной, комнатке. А теперь – обои выцвели, рисунок стёрся, потускнел, книжные полки, шкаф, письменный стол выглядят просто старыми и рассохшимися вещами, потерявшими былое тепло и значение. И она словила себя на мысли о том, что даже если бы в этой комнате сделали капитальный ремонт и полностью заменили бы мебель, даже и тогда она выглядела бы менее чужой и далёкой для неё, чем сейчас, будучи заполненной старыми и знакомыми, но навсегда утратившими для неё свою душу вещами.
А ведь всего четыре года назад… да, без нескольких месяцев ровно четыре года назад… она пришла сюда, вся растерзанная, вся пропахшая и пропитанная им – впервые. Волосы, одежда её были растрёпаны, лицо раскраснелось, и, если бы мама её была хоть чуточку внимательнее, она бы боялась попасться ей на глаза. Она даже одежду свою боялась уносить в ванную – ей казалось, что этот запах и всё, что произошло с ней этой ночью, тут же заполнят весь дом, крича о случившемся красноречивее всех немыслимых для её родителей признаний…
Как он целовал её в машине, прежде чем отпустить её… Казалось бы – ничего особенного, он точно так же, запрокинув ей голову на спинку сиденья и склонившись над ней, целовал её и прежде, хотя бы даже в тот вечер, когда подрался с её соседями-бездельниками во дворе. Но и всё же – весь поцелуй был другим, всё в нём говорило о том, что этот поцелуй – после, тогда как тот, перед дракой, был поцелуем до…
Воспоминания унесли её туда, в то тревожное и благословенное время, когда она была счастлива в своём неведении и страдала только от того, что видела его приходящим на работу с невестой. И теперь… теперь всё повторяется вновь, и вновь она страдает от того, что, возможно, у неё появилась соперница.
А потом она внезапно вспомнила ещё и о том, что сегодня утром в очередной раз убедилась в своём поражении в желании стать матерью, но тогда просто с горечью и смирением приняла это, а теперь слёзы обиды и несправедливости хлынули вдруг из глаз, и она снова плакала, но теперь уже жалея себя и отчаянно и бездумно желая только одного – чтобы он в эту минуту был рядом с ней и утешал её.

***

Когда он вышел из лифта, столпившиеся у стола Фёдор, Светлана и секретарь ресепшн Людмила бурно обсуждали что-то, но при его появлении обернулись и испуганно умолкли, лишь растерянно бормоча приветствия. Он неохотно ответил и прошёл уже было мимо, но вдруг на полпути обернулся и, глядя в упор на Светлану, спросил, нет ли новостей от её шефа. Та почему-то залилась краской и сказала:
- Нет, Андрей Палыч… Он пока не звонил.
- Как только позвонит, сразу же сообщите мне.
- Вам? – Светлана не смогла сдержать удивления. – Но Катя уже на месте, и…
- Светлана, - мягко сказал Андрей. – Как только позвонит Николай Антонович, сразу же сообщите мне. Могу я рассчитывать на то, что вы выполните мою просьбу?
- Можете, Андрей Палыч, - сразу же закивала Светлана. – Конечно, можете…
- Спасибо. – Он постоял ещё немного, обвёл всех пристальным взглядом и направился в свою приёмную. Ещё только подходя к двери, он услышал высокий голос своей секретарши, разговаривавшей с кем-то по телефону, и немного помедлил перед тем, как войти.
- Так они же разбежались, я ж тебе говорю, - явно с жевательной резинкой во рту, говорила Полина. – Его вчера здесь и духу не было. А эти всё ругались, кому в Лондон лететь, кому в комиссии работать… Так что он и сегодня вполне может не прийти. Я для виду посижу немного, а потом позвоню тебе, и… - И она застыла с трубкой в руке, испуганно глядя на внезапно появившегося перед ней Андрея. Через мгновение выключенная трубка уже лежала на столе, а словно по мановению волшебной палочки разгладившееся лицо секретарши безмятежно улыбалось ему снизу вверх. Да, в быстроте реакции ей не откажешь.
- Вы, наверное, в ГАИ экзамен с первого раза сдали, да, Полина? – спокойно поинтересовался Андрей.
На лице её отразились напряжённые размышления о том, к чему он клонит.
- Как вы помните, вчера я был в командировке, Полина, - с нажимом сказал он. – А сегодня у меня обычный рабочий день, и ваши предположения о том, что вы освободитесь раньше времени, я считаю необоснованными. А вы? – И он посмотрел на неё, выжидающе подняв брови.
- И… я… - как загипнотизированная, вся сжавшись под его взглядом, пробормотала Полина.
Он кивнул.
- Хорошо. Я доволен. А то ведь, знаете, так можно и навсегда освободиться. Я задерживать вас не буду. В любую минуту – по соглашению сторон. Ведь вы согласны, я надеюсь?
- С чем? – совершенно сбитая с толку, произнесла секретарша.
- Уже неважно, - лучезарно улыбнувшись, сказал он. – Я вижу, что согласны. – И, посерьёзнев внезапно, он направился в свой кабинет, бросив через плечо: - Скажите Екатерине Валерьевне, что я у себя в кабинете.
Секретарша стала поспешно нажимать кнопки на телефоне.
…Когда он вошёл в конференц-зал, там сидел один Урядов. При виде Андрея он тут же подскочил к нему и начал, по своему обыкновению, высокопарно жаловаться на жизнь. Андрей оборвал его на полуслове коротким вопросом о том, что он, собственно, хочет сказать.
- Андрей Палыч, так вы представьте только: что я в этой комиссии делать буду?! Я, кадровик по призванию, - и вдруг какие-то машины, станки, техника безопасности… - Он с отвращением поморщился. – Вот уж не думал, что доживу до такого…
- Ты просто долго живёшь, Жора, - весело сказал Андрей. – Чего только в жизни не случается…
Георгий Юрьевич осёкся, внимательно посмотрел на него, и лицо его расплылось в лукавой улыбке.
- А у вас хорошее настроение, Андрей Палыч! – качая головой, медленно проговорил он и вдруг, метнув на него быстрый взгляд, сказал, заговорщицки понизив голос: - Хорошие новости?
Андрей, тоже улыбаясь, пожал плечами.
- Для кого как… А вообще-то – да, хорошие. Для тебя-то точно, как выясняется.
- Заинтриговали, Андрей Палыч, заинтриговали… - Георгий Юрьевич выжидающе смотрел на него.
- В комиссии буду работать я, - просто сказал Андрей.
Брови Урядова поползли вверх, и он радостно воскликнул:
- Как! Неужели Екатерина Валерьевна передумала! Какое мудрое решение!..
- Жора, остановись, - перебил его Андрей. – Екатерина Валерьевна ещё ничего не знает.
Урядов сразу сник и разочарованно посмотрел на него.
- Не веришь? – пристально глядя на него, спросил Андрей.
- Ну, я не знаю… - заюлил Урядов, пряча глаза. – И Екатерина Валерьевна, и Пал Олегыч ещё… Вряд ли вам, Андрей Палыч, удастся уговорить их.
- А я попробую, - задумчиво проговорил Андрей. – Я попробую...

------------------------------------------------------------------------------------

11/25

- Об этом не может быть и речи. – Павел Олегович был спокоен, но непреклонен. Он сидел напротив Андрея и, не глядя на невестку и сына, вертел в руках карандаш. Они попросили Урядова оставить их на несколько минут. – Ты подвёл компанию вчера, нет гарантии, что не подведёшь и завтра. Георгий Юрьевич вполне в состоянии справиться с работой сам.
Андрей терпеливо откинулся на спинку стула. Он знал, что ему удастся переубедить отца, пока ещё не знал – как, но точно знал, что это случится. Иначе не могло быть. Иначе – зачем всё? К прошлому он уже не вернётся, это он тоже знал точно.
Катя молчала всё время, пока говорил Павел Олегович. По её лицу ничего невозможно было понять. Она выглядела бледной и спокойной и почти не смотрела на Андрея.
- Ты же знаешь, это моё место, - сказал Андрей. – И ещё вчера ты даже не задумывался бы…
- Это было вчера, - отрезал Павел Олегович. – Ты показал себя не с лучшей стороны, Андрей, и это - мягко говоря. Твоё место было там, на переговорах, и ты знаешь это.
Катя легонько хлопнула пальцами по краю стола, подняла голову и, распрямив плечи, посмотрела на Павла Олеговича.
- Я думаю, нет смысла сейчас переживать о том, что было вчера, - своим обычным тихим, но твёрдым тоном сказала она, и хрипловатые нотки в голосе выдавали её волнение. – Андрей прав. Урядову нечего делать в комиссии, а Тимохин должен заниматься своим делом, покупатели не будут ждать. У меня нет сомнений. Павел Олегович, вы должны поддержать меня. Поверьте мне, прошу вас. – И она вложила в свой взгляд, направленный на него, столько уверенности, столько твёрдости, сколько могла.
Павел Олегович улыбнулся легонько, потёр мочку уха, с сомнением качая головой.
- Тебе, Катюш, я поверю, но вот…
- Пап, ты должен поверить и мне. – Андрей помолчал немного, глядя на отца, и всё же добавил: - Хотя бы один раз в жизни.
Ему показалось или отец действительно вздрогнул? Как он посмотрел на него!.. Словно впервые увидел!..
- Не понял, молодой человек… - удивлённо проговорил Павел Олегович. - Это что за намёки?
- Я согласна с Андреем, - поспешно сказала Катя, потупив глаза, но твёрдости в её голосе меньше не стало. – Павел Олегович, я прошу вас поддержать Андрея во всём.
- Подожди, Кать… - Андрей мягко взглянул на неё и снова перевёл глаза на отца. – Это не намёки, пап. Совершенно прямо говорю тебе: поверь мне наконец.
- Прежде чем просить о таком, нужно заслужить на это право, - медленно произнёс Павел Олегович, вглядываясь в него. – Ты так не считаешь? В последнее время ты только и делал, что усиленно отказывался от этого права…
- Верно… - Андрей помолчал немного. – Но почему я так поступал? Тебе это не приходило в голову? Ты не веришь мне – от меня нет отдачи, и поэтому же ты снова не веришь мне.
Павел Олегович ясным, внимательным взглядом смотрел на него.
- Ну что ж, продолжай, я слушаю тебя, Андрей…
- Раньше, когда ты несколько раз голосовал против меня на Совете директоров… кроме того случая, когда ситуация вынудила тебя волевым решением поставить главой компании Катю… я ещё боролся, ещё надеялся переломить твоё недоверие. Но потом силы кончились, а вместе с ними пропало и желание. Это был замкнутый круг, и в каком-то месте он должен был прорваться. Поэтому теперь, ещё убедительнее, чем когда я просил тебя поверить мне благодаря, я прошу тебя поверить мне вопреки. – Он замолчал, но тут же добавил, горько улыбаясь чему-то: - Хотя, конечно, предмет просьбы и измельчал в этом нашем с тобой беге по кругу… Теперь я прошу тебя всего лишь разрешить мне войти в комиссию по расследованию причин ЧП.
Катя всё это время сидела, опустив голову, и при последних словах Андрея еле заметно качнула головой и прикрыла глаза. И это сказало Павлу Олеговичу больше всех слов, которым она попыталась бы поддержать мужа. Что-то дрогнуло в нём, какое-то неприятное чувство охватило его, как бывало всегда, когда он вынужден был признать, что что-то вышло из-под контроля, а вернее – не было замечено им вообще.
Да... Пожалуй, его сын прав, и обратной дороги нет ни для кого из них.
- Мне всё ясно, - сказал он и повернулся к Кате, ясным взглядом посмотрев на неё. – Катя, ты можешь готовить документы. Я не возражаю против вашего решения.
Вошедшая Амура сообщила о прибытии чиновников из ФСС и трудовой инспекции.
Когда в предварительном расследовании стало выясняться, что причиной несчастного случая явились всё же недостатки закупленного оборудования, о которых он говорил Кате, когда принималось решение о закупке, предлагал минимизировать риск, заплатив бОльшую сумму за оборудование другой фирмы, он не стал злорадствовать победно, словно говоря ей: «Вот видишь! А ведь я тебя предупреждал!». Слишком хорошо понимал он, что виноват во всём был он сам, позволив смотреть на себя порой как на пустое место. А она ведь тоже не могла предусмотреть всё, и едва ли её можно было винить в том, что у него не хватило сил переубедить её. И всё же… и всё же в глубине души он чувствовал какую-то её уязвимость, потребность в помощи, в совете, а иногда, может быть, даже и в указании. Эта ноша была непосильна только для одних её хрупких плеч, она выстроила систему, которая изначально была обречена если не на поражение, то на необходимость перемен.
И теперь, ясно увидев и почувствовав это, он ещё трепетнее стал относиться к ней, дав себе слово помогать ей во всём и всегда, когда только ей потребуется помощь. Ведь он всё-таки любил её, хоть и освободил её от себя… навсегда.
Навсегда. Какое странное слово. В нём и ложь, и лукавство, и тайная надежда, и всё же сидящее в подсознании суеверное сомнение: а вдруг - правда? И тогда оно сразу становится важным, таинственным, значительным, знаменующим конец чего-то, знаменующим - смерть.
Никогда, даже в самые безнадёжные минуты, он не думал так. Напротив, бывали моменты слабости, когда он боролся со своим чувством и уверенностью в их предназначенности друг другу, безуспешно заставляя себя поверить в то, что их разлука – навсегда. И в тО время он тоже жалел, и оберегал её, и принимал даже решение избавить её от своих преследований, но всё же точно знал при этом, что она совершает ошибку и что она будет счастлива с ним, если только позволит ему сделать себя счастливой.
И она шагнула ему навстречу, и поверила ему – но была ли она счастлива с ним? И будет ли счастлива, если снова поверит ему, если ему опять удастся убедить её?
Нет. Надежда на это растаяла в нём вчера, когда он снова довёл её до слёз и она снова отвергла его. Наверное, всё же было в нём что-то, причинявшее ей боль и делавшее её несчастной рядом с ним. А если так – то нужно просто отойти в сторону и оставить её в покое. И самому обрести наконец обычный, человеческий, незатейливый покой.
А она… Она, как и прежде, будет жить в его снах и в нём самом. И этого уже никто и никогда не сможет отнять у него.

***

Рома встретил её на крыльце серого приземистого корпуса университета и предложил отвезти домой. Она, конечно, согласилась и всю дорогу вглядывалась в его лицо, поражаясь происшедшим в нём переменам.
Он был бледен, похудел, черты лица словно заострились и стали ещё тоньше, ещё красивее. Она всегда признавала в нём привлекательность, хоть сама была совсем не похожа на него. Как многие поздние дети с большой разницей в возрасте со старшими братьями и сёстрами, она росла словно единственный ребёнок в семье, и Роман всегда был отгорожен от неё некой стеной. Когда его мать во второй раз вышла замуж и родила ребёнка почти в сорок лет, он навсегда перестал чувствовать себя частью семьи, рано уехал из дома и жил своей жизнью. Эфемерная и до этого связь с сестрой прервалась на долгие годы, чтобы чисто номинально возродиться, когда Аня сама стала взрослым человеком. Сопровождая его в поездке по Европе, она всегда чувствовала его отчуждённость, его нежелание признавать какие-либо серьёзные семейные привязанности. Её, в принципе, устраивало такое положение вещей, и она не стремилась что-то изменить в нём.
Но вот – он приехал, и смотрит как-то странно, и выглядит странно, и вообще он не такой, каким она привыкла видеть его. Словно его раздавило чем-то, и он никак не может подняться и расправить плечи. Но бледные губы крепко сжаты – а это значит, что он не смирился и всё-таки надеется стать таким, как прежде.
Первой мыслью её была мысль о его здоровье. И она с тревогой стала расспрашивать его о том, как он себя чувствует и не нужна ли ему помощь. Но в этом смысле он, по крайней мере, внешне, был спокоен и заверил её в том, что ему ничего не надо. И она, хоть и с сомнением, перестала настаивать.
Хоть это и не очень устраивало её, она всё же предложила ему зайти к ней, но он отказался, сославшись на дела. Но стоял около машины и не спешил уезжать, говоря какие-то ничего не значащие слова, и снова она с тревогой вглядывалась в него, спрашивая себя, что же с ним происходит.
- Завтра ты будешь свободна? У меня тоже выходной, и мы могли бы встретиться…
- Нет, - поспешно сказала она, тут же устыдившись и испугавшись, что этой поспешностью выдала себя. – Я не могу… Я завтра еду за город с друзьями…
- А… - Он покивал головой. – Ну, хорошо, тогда созвонимся позже…
Она молчала, глядя на его осунувшееся лицо, и наконец решилась.
- Рома… У тебя что-то случилось?
В его усталых глазах мелькнуло удивление.
- Нет… С чего ты взяла?
- Ну… ты так озабочен чем-то, неважно выглядишь, я же тебе говорила…
Он небрежно махнул рукой.
- Ерунда… Борьба с призраками, только и всего.
Она несколько секунд удивлённо смотрела на него, и внезапно в мозгу её промелькнула догадка. Неужели… неужели он до сих пор не оставил свою навязчивую идею?
- Катя… - тихо сказала она, и это не было вопросом.
И по мимолётному изменению в его лице поняла, что оказалась права.
- Рома… Я расскажу тебе. Если хочешь, я помогу тебе…
- Чем ты мне можешь помочь? – И он усмехнулся недоверчиво.
- Я встречаюсь с Андреем… И завтра еду за город с ним. Это правда.
Он внезапно схватил её за руку и так крепко сжал её, что ей стало больно и она невольно вскрикнула. Он тут же отпустил руку, но блеск в его глазах не исчез.
- Ты не врёшь? Не придумываешь? У вас что-нибудь было? – тяжело дыша, словно только что поднявшись по высокой лестнице, спрашивал он.
Она испуганно отступила назад.
- Я не придумываю… И если и не было, то будет. Можешь не сомневаться в этом. Они уже давно не живут вместе.
- А что… что случилось? – Он глянул на неё исподлобья. – Ты знаешь?
- Да ты ведь сам знаешь лучше меня, - усмехнулась она. – Он мне ничего не рассказывает, но… Она ушла от него.
- Она? Она сама ушла? Ты точно знаешь?… Анька!..
Она не знала, радоваться или пугаться перемене, происшедшем с ним. Куда девались эта вялость, эта апатия, владевшие им до этого? Его словно трясло всего, и даже румянец вернулся на щёки, а в глазах появился блеск… Но и румянец, и блеск этот были тоже болезненными, и она видела это.
А потом он уехал, но она не переставала думать о нём. И проецируя его состояние на себя, спрашивала себя, не выглядит ли со стороны такой же, не видела ли она только что своё зеркальное отражение.
Ведь и в своём отношении к Андрею она тоже чувствовала признаки болезненной навязчивости и даже уже потихоньку училась контролировать себя, чтобы не оттолкнуть его чрезмерной заботой и постоянным выражением своих чувств. И видела, что у неё понемногу получается это, и он всё меньше раздражается и всё чаще откликается на проявления её любви. Всю эту неделю, прошедшую со времени их совместной поездки, он не пил, был удивительно спокоен, покладист и в какие-то минуты даже нежен с ней, и она, замирая от страха и тайной надежды, всё же признавала, что ей удаётся отогреть его. У него были какие-то перемены к лучшему на работе, и она чувствовала в нём решимость идти вперёд не оглядываясь.
Вот и сегодня он так по-доброму поговорил с ней по телефону и пообещал сразу же после работы заехать к ней, и она радовалась и с воодушевлением готовила ужин, представляя себе, как они будут сидеть рядом на диване в её комнате, и она будет угощать его, и любоваться им, как всегда…
И так и было. Правда, он задержался ненадолго – какие-то неотложные дела на работе, но всё же приехал, и хвалил приготовленную ею еду, и шутил, и смеялся её шуткам, и всё было так хорошо, так замечательно, что она удивлялась про себя, как это она раньше жила без таких вечеров и вообще когда-то не знала и не любила его.
А потом она незаметно положила свою руку на его руку, лежащую рядом с ней на диване, и он не отдёрнул её, не поморщился привычно, не сказал с досадой каких-то обидных слов… И она приникла к его плечу, и положила на него голову, и снова он не напрягся, не замер, а просто и спокойно обнял её рукой за плечи, и так они и продолжали сидеть… И в какой-то момент она подняла к нему лицо, чтобы что-то сказать, и взгляд её задержался и утонул в его тёмных глазах, и он еле заметным движением склонился к ней и поцеловал её своими мягкими и тёплыми губами… А потом она ещё долго сжимала в руке его очки, боясь выпустить и уронить их, хоть они и мешали ей, и он, обнимая и целуя её, вынул их из её руки и не глядя бросил на пол.

***

- Почему ты не сказала мне? – тихо спросил он, лёжа на спине и глядя в потолок.
Она потянулась, как кошка, и прильнула к нему, отбросив с лица волосы. Улыбаясь, так же тихо сказала:
- А зачем? Разве это имеет какое-то значение?
- А как же Вадим? – не обращая внимания на её слова, спросил он.
- А что Вадим?
- Ну, разве у тебя с ним ничего не было?
Она вздохнула счастливо и снова улыбнулась.
- Как видишь – не было… - И она поморщилась пренебрежительно. – Вадим… Что такое Вадим? Я уже и не помню ничего.
- Значит, тебе легче, - еле слышно, одними губами, произнёс он и отвернулся.
- Что?
- Ничего, - громко выдохнул он и, повернув к ней голову, весело посмотрел на неё. – Завтра поедем, как собирались?
- Конечно, поедем! Ты посмотри, какая красота на улице! Золотая осень! – И она засмеялась радостно. – Я так счастлива, что мне кажется, и природа должна быть счастлива вместе со мной! Я тебе лучше всякого прогноза погоды предскажу, что завтра дождя не будет…
- Хорошо бы. – Лицо его вдруг помрачнело, и она терпеливо вздохнула про себя. Она уже знала эти его внезапные перемены настроения и знала, что лучше переждать их, не обращая на это внимания. Но сейчас чувства слишком переполняли её, и она, не удержавшись, спросила:
- Что с тобой? Что-то на работе?
- Нет… На работе всё в порядке… более или менее.
- Ну, вот и правильно. – И она, вздохнув с облегчением, удобнее устроилась на его плече. – И нечего переживать из-за работы. Ты там самый лучший, я уверена. И вообще – ты самый лучший и способен на всё.
Он взглянул на неё. Едва ли она сознавала, что сейчас сказала. И всё-таки она нашла такие слова, которые больше всего сейчас были необходимы ему.
Он притянул её к себе и тихонько поцеловал в лоб.
- Это ты способна на всё, - мужественно улыбаясь, сказал он. – Даже на то, чтобы оставить меня без завтрака…

-------------------------------------------------------------------------

12/26

Павел Олегович вышел на крыльцо своего загородного дома и, прикрыв глаза, с наслаждением подставил лицо солнцу. Постояв так несколько минут, застегнул на все пуговицы свою домашнюю куртку из мягкого вельвета и не спеша двинулся в сад.
По утрам уже чувствовалось морозное дыхание приближающейся зимы. На пожухлой траве блестели капельки росы, лёгкий ветерок шевелил верхушки деревьев, и время от времени на землю, плывя и покачиваясь в воздухе, падал запоздалый лист, дольше остальных задержавшийся на ветке. Садовнику в это время года было много работы – с каждым днём листвы на деревьях становилось всё меньше и меньше, он сгребал упавшие листья и сжигал их в специально отведённом для этого месте в углу сада. И сейчас, в этот свежий утренний час, в кристально чистом, звенящем, как бывает только осенью, воздухе до Павла Олеговича доносился еле уловимый запах жжёной листвы – тоже необходимый атрибут хорошего настроения осенью.
Оглядывая сад, Павел Олегович вспоминал и о другом своём саде – лондонском. Вот так же сейчас опадает в нём листва, так же садовник сгребает её в небольшие кучки. Только там не сжигают листву в садах – приехавшая машина забирает и увозит её. При желании Павел Олегович мог бы заказать такую машину и здесь, в Москве, но он хотел воспользоваться тем, что эту осень они проводят здесь, и ещё раз насладиться неповторимым ароматом.
На зиму, сразу после показа, они, конечно, уедут отсюда. Он уже отвык от высокоградусных сюрпризов, которые преподносит порой московская зима, отвык от снегопадов, метелей, заносов... Хотя, судя по тому, что ему рассказывали, в последние годы и российская зима всё больше стала напоминать мягкую английскую. Но кто знает, какой она будет на этот раз.
Да и в «Зималетто» всё снова налаживается, и показ в Лондоне всё же должен состояться. Андрей отлично сработал в комиссии, и они завершили этот тревожный этап в жизни компании с минимальными убытками. Врачи опасались, что пострадавшей девушке придётся дать 3-ю группу инвалидности, но, слава богу, их прогнозы не оправдались и до этого не дошло. Ольга благополучно выздоравливала без серьёзных последствий.
Да, Андрей работал очень хорошо – как-то легко, увлечённо, с наслаждением. Павел Олегович однажды уже видел его таким – в пору его работы на производственном этаже, но тогда в полной мере не оценил этого, не придал этому должного значения. Теперь же он, не без помощи Кати и Андрея, многое понял и многое виделось ему в ином свете.
Как просветлела, как расправила плечи Катя, как будто в неё вдохнули свежий приток сил. Только сейчас Павел Олегович начал осознавать, как тяжело ей было нести в одиночку эту ношу, чего стоила ей эта ответственность. Он теперь не хотел разбираться, кто и как именно был в этом виноват, чтО привело к такой ситуации, - он видел, что Андрей пытается помогать Кате на равных и как положительно влияет на неё саму и на работу компании эта помощь.
С Лондоном всё тоже было в порядке, по крайней мере, пока. Зорькин успешно справился со своим поручением, и теперь, по завершении работы комиссии, Катя получила возможность лететь на переговоры самой. После того, как договорённость будет подтверждена, встречи с организаторами показа будет проводить Андрей, и это уже решено.
Да, этот показ – достойное завершение всей его деятельности в компании. Отныне её можно будет полностью доверить детям. И пусть пока налаживается только эта часть их жизни, с личным у них тоже всё будет хорошо. Они так ровно, так бережно общаются друг с другом на работе, что всё же существует надежда на примирение… Но тут уж всё зависит только от них самих, тут он им не помощник.
Он уже дошёл до самого отдалённого уголка сада и едва повернул обратно, как до него донёсся высокий голос жены: она звала его. Спохватившись, он автоматически похлопал ладонью по карманам куртки и, покивав с осуждающей улыбкой, быстрым шагом направился к дому. Как обычно, он забыл телефон в доме. Никак не мог привыкнуть, что и дома следует везде носить телефон с собой.
В просвете между деревьями он увидел стоящую на крыльце Марго, а рядом с ней – какого-то незнакомого мужчину. И лишь подойдя ближе, он увидел, что этот молодой человек был ему очень хорошо знаком – ведь это был Рома Малиновский! Лицо Павла Олеговича расплылось в гостеприимной улыбке.
- Ты посмотри, кого я к тебе привела! – радостно говорила Маргарита, оглядывая Рому, словно любуясь им. – Давненько, давненько мы не видели вас, молодой человек!
- Да, Маргарита Рудольфовна, всё дела… - смущённо улыбаясь, говорил Роман.
Павел Олегович подошёл ближе, протянул ему руку.
- Ну, здравствуй, Роман Дмитрич, - сказал он с улыбкой. – Чему обязаны столь неожиданным визитом? Ведь я вас, молодых, знаю – без причины вы даже к родителям не заглядываете…
Роман крепко пожал протянутую ему руку, кивнул сокрушённо.
- Вы правы, Павел Олегович. Столько дел, времени нет совсем… Мне нужно поговорить с вами.
- Поговорим, поговорим… - Павел Олегович потрепал его по плечу. – А что дел много – это ведь очень хорошо, значит, работа есть, успех… Ведь я слышал, ты компаньоном в своей фирме стал?
Роман снова кивнул.
- Да, так и есть. Правда, фирма небольшая, но стабильная.
- Это ничего, у тебя всё впереди… Может, ещё и обгонишь когда-нибудь «Зималетто», а? – И, повернувшись к Маргарите, он сказал ласково: - Марго, ты попроси Галину, пусть принесёт нам чего-нибудь на веранду. В такую погоду грех сидеть в доме… - И, глянув на Романа, он добавил: - Может, коньячку?.. За встречу?..
Роман, пожав плечами, согласился.
Какое-то время они втроём сидели на веранде и говорили ни о чём, то есть о том, о чём принято говорить, когда в дом приходит старый знакомый, с которым давно прервана связь. Все трое старательно избегали говорить об Андрее, ведь даже Маргарита в последние годы чувствовала некую отчуждённость между бывшими друзьями.
Когда стало ясно, что разговор, ради которого приехал Роман, не может состояться при Маргарите, она поднялась со словами: «Ну, вы тут посплетничайте, я пойду. Ещё увидимся, Ромочка!» и ушла в дом. Роман смущённо поднял на Павла Олеговича глаза.
- Павел Олегович, вы извините меня… Но мне действительно нужно поговорить именно с вами.
- Да уж я понял, - спокойно сказал Павел Олегович. – Давай, выкладывай, с чем пожаловал.
- Павел Олегович, я знаю, что в «Зималетто» проблемы, ЧП на производстве, - осторожно начал Роман. - Это так?
- Было так, - медленно произнёс Павел Олегович, внимательно глядя на него. – Теперь всё налаживается, комиссия почти заканчивает свою работу. Во многом, кстати, благодаря Андрею «Зималетто» удалось выйти из этой ситуации достойно.
- Да? – Глаза Романа на мгновение сузились, но тут же лицо снова приобрело безмятежное выражение. – Ну, вот. Я предположил, что встал вопрос о закупке оборудования… Я понимаю, что не имею права спрашивать, это коммерческая тайна, но я хочу помочь «Зималетто». Всё-таки какая-то часть жизни отдана компании... да и вашей семье.
Павел Олегович продолжал внимательно смотреть на него.
- Что ты хочешь узнать? – наконец спросил он.
- Даже если причина происшедшего не в недостатках оборудования, его всё равно придётся заменять. Ведь так? – без обиняков спросил Рома.
- Допустим. Дальше.
- Всё просто. Хоть у моей фирмы и несколько другой профиль – вы ведь знаете, мы конкурируем с Полянским – но у нас уже налажены определённые связи, в том числе и с производителями ткацкого оборудования. Как раз на следующей неделе я собирался встретиться с представителем именно такой компании.
- Значит, ты хочешь помочь с закупкой оборудования? Быть, так сказать, посредником? – потирая мочку уха, улыбнулся Павел Олегович.
- Совершенно верно, - сказал Рома, напряжённо вглядываясь в его лицо и пытаясь разгадать значение этой улыбки.
- Роман, - мягко начал Павел Олегович. – Как ты знаешь, я уже почти отошёл от дел и доверил управление компании другим людям. Почему тебе не пойти со своим предложением напрямую к Кате? Это было бы логично. Я уверен, она не совершила бы ошибки и, если бы предложение показалось ей подходящим, приняла бы его. Ты так не думаешь?
Роман вздохнул сокрушённо и опустил голову.
- Да, всё так, я понимаю это. И никогда бы не пришёл к вам, если бы не чрезвычайные обстоятельства, - тихо сказал он. – Но вы ведь знаете, какие у меня теперь с ними отношения, после того, что случилось. Они ведь и слушать меня не захотят.
Павел Олегович пристально смотрел на него.
- Что ты имеешь в виду?
Роман удивлённо взглянул на него.
- Ну, после того, что произошло во Франции… - нехотя проговорил он.
- А что произошло во Франции? – Павел Олегович не сводил с него глаз.
- Так вы ничего не знаете? – недоумённо спросил Роман. – Ну, тогда и говорить не о чем, вы извините меня…
- Нет, уж если зашёл разговор, то и продолжить его имеет смысл… Тебе так не кажется? Тем более, что это явилось причиной твоих разногласий с Катей и Андреем и ты просишь помощи у меня. – Голос Павла Олеговича звучал тихо, но твёрдо.
Роман молчал, словно размышляя о чём-то, и наконец кивнул.
- Вы правы. Но и вы поймите меня: как я могу рассказывать вам то, о чём они решили умолчать?.. Нет, я лучше пойду, ещё раз прошу прощения… - И он сделал движение, словно собираясь встать со стула.
Павел Олегович вытянул вперёд руку, останавливая его.
- Подожди, Роман Дмитрич, подожди… Если бы ты пришёл просто так, я, возможно, и не стал бы настаивать. Но ты пришёл с предложением для «Зималетто», а я не привык, не разобравшись, отмахиваться от деловых предложений. Итак: почему ты не можешь пойти к Кате?
- Потому что она ненавидит меня, - тихо сказал Роман, опустив глаза. – И Андрей тоже.
- Почему? – спокойно и настойчиво проговорил ПО.
- Потому что я… я чуть не утонул в бассейне на их вилле во Франции. Мы поссорились... Андрей не давал мне выйти из бассейна, я сильно ударился головой о бортик и неделю провёл в больнице… Неужели вы ничего не знаете? – всё ещё недоверчиво спросил он, вскинув на Павла Олеговича глаза.
Тот молча и выжидающе смотрел на него.
- Мы оба были пьяны, и… в общем, неважно. Случилось то, что случилось. Я сказал полиции, что ударился по своей вине, я не выдал его, но он, как ни странно, возненавидел меня ещё больше… И Катя теперь меня избегает… Видимо, им невыносимо иметь в моём лице постоянный укор перед глазами. – Роман громко выдохнул и, распрямившись, открытым взглядом посмотрел на Павла Олеговича. – Но я не держу на них зла, я всё понимаю… Тем более я знаю, что они разошлись… И я хочу помочь им и «Зималетто», ну, и, конечно, извлечь определённую выгоду из этой сделки. Если бы я сказал вам, что действую исключительно из альтруистических соображений, вы бы всё равно мне не поверили, верно?.. – Он помолчал немного. - Вот поэтому я и пришёл к вам. Понимаете?
Павел Олегович изучающе смотрел на него.
- Пожалуй, понимаю… Но мне надо подумать. – Взгляд его стал рассеянным, словно уплыл куда-то, и он повторил, уже не глядя на Романа: - Мне надо подумать…
- Хорошо, - решительно сказал Роман. – Сообщите мне, когда примете решение… Вы ведь можете уговорить Катю встретиться со мной, эта встреча «Зималетто» ни к чему не обяжет. Но я уверен, что предложение заинтересует её. Там очень выгодные условия, тем более, что у вас скоро показ, а тут такие непредвиденные расходы… Кстати, как идёт подготовка к показу? «Зималетто» можно поздравить?
- Да, всё хорошо, - задумчиво проговорил ПО. – Катя как раз в четверг летит в Лондон на переговоры, я тебе позвоню до четверга.
- В четверг? – Роман бросил на него быстрый взгляд, но тут же отвёл глаза. – Да, помню, как мы с Андрюхой летали к вам в Лондон… Пару раз даже не останавливались у вас, жили в отеле «Бриксбург»… Помните?
Павел Олегович улыбнулся.
- Ну, в этом «Зималетто» не изменяет своим привычкам. Все сотрудники селятся там. – И он поднялся, вопросительно глядя на Романа. – Ну что – обедать? Маргарита Рудольфовна уже, наверное, заждалась…
Роман энергично покачал головой.
- Нет-нет, что вы. Я и так отнял у вас много времени. Я поеду. – И он пожал протянутую Павлом Олеговичем руку. – До свидания, Пал Олегыч. Буду ждать вашего звонка.

***

После обеда он снова вышел в сад, но от былого радостного подъёма от созерцания природы не осталось и следа.
Не много было на свете вещей, способных по-настоящему потрясти Жданова-старшего, не потрясло его и известие о поступке сына. Но слишком противоречивые чувства вызвало в его душе это известие, чтобы философски махнуть на всё рукой и оставаться спокойным.
Первой его реакцией были привычные досада и раздражение на Андрея за то, что он снова подвёл его, снова заставляет его краснеть. Но события последних недель показали, что во многом в спорном поведении Андрея была и его, Павла Олеговича, вина, и он уже не спешил слепо обвинять его.
Конечно, трудно было представить себе безоговорочными жертвами в равной степени и Романа, и Андрея. Наверняка между ними произошло что-то, в чём оба были одинаково виноваты, и его сын просто оказался сильнее или трезвее, и только это повлияло на то, что именно Рома оказался на месте жертвы. Павел Олегович никогда не питал иллюзий по отношению к другу своего сына, обоих считал бездельниками и прожигателями жизни, но порой всё же чувствовал в Романе некую подкладку, отличавшую его от Андрея, у которого её просто не было – по крайней мере, в пору их круглосуточной дружбы. И у Павла Олеговича были подозрения, что как раз когда эта подкладка наконец появилась, она вошла в конфликт с Роминой и именно тогда-то они и стали отдаляться друг от друга. Как бы отвлечённо ни воспринимал Павел Олегович все эмоциональные проявления жизни, у него всё же был зоркий глаз и жизненная опытность, позволившие ему разглядеть то, что сами Рома и Андрей, возможно, поняли только сейчас. И, возможно, как раз там, у этого бассейна…
Но факт оставался фактом, и именно его сын, его Андрей, стал причиной несчастья, случившегося с Романом. И в этой связи для Павла Олеговича удивительнее всего была реакция Кати. Ведь, судя по Роминым словам, она вроде как приняла сторону мужа и вслед за ним отдалилась от Романа. Да и, несмотря на то, что она оставила Андрея, она во всём продолжала поддерживать его, достаточно было вспомнить все события прошедших недель…
Шаг за шагом, слово за словом, вспоминал Павел Олегович теперь свой разговор с Катей сразу же после её возвращения из отпуска. Тогда она так убедительно говорила о необходимости перемен в компании, оставив за скобками подробности своего ухода от Андрея. Он видел, что ей больно обсуждать это, и не настаивал, тем более, что и не считал важным для себя. Ему достаточно было видеть, что её решение о переменах твёрдо и очень много значит для неё, а ей он привык верить, и теперь он только убедился в правильного такого решения, многое поняв в состоянии Андрея.
Но не это ведь… или не только это побудило её оставить его сына. Был какой-то толчок, какая-то движущая сила. И не случившееся ли у бассейна послужило этим толчком? Возможно, она внешне приняла сторону Андрея и, как всегда, поддержала его, но сама не смогла жить с этим и ушла от него… Вот и ответ на вопрос, заданный им сыну сразу после её ухода. Он тогда спросил Андрея, что он сделал такого, что Катя предпочла уйти от него…
Павел Олегович чувствовал, что не может охватить всего, что случилось между этими двумя любящими людьми, что многое ускользает от него, но в главном он нащупал суть, он был уверен в этом. И Роман, пожалуй, прав: ей больно теперь видеть его, он как живое напоминание о её разрыве с мужем. И стОит ли бередить её раны только лишь из-за какого-то пока эфемерного коммерческого предложения? Андрей уже рассматривает варианты закупки нового оборудования, Павел Олегович знал об этом, и о том, чтобы просить его рассмотреть предложение Малиновского, в подобных обстоятельствах не может идти и речи.
Но Катя – разумный человечек, и она не станет рубить сплеча, смешивая бизнес и личную жизнь. Надо осторожно прощупать почву и, если он увидит, что не всё так страшно и она готова к сотрудничеству с фирмой Малиновского, поговорить с ней об этом. Многолетняя привычка и опыт успешных коммерческих сделок не позволяют ему так просто отбросить предложение Романа, всё должно быть доведено до определённого решения.
И он решил в понедельник же поговорить с Катей.

------------------------------------------------------------------------------------

13/27

Катя вышла из своего кабинета в приёмную и, прикрыв дверь, в задумчивости прислонилась к ней спиной.
Приёмная пуста. Амура уже ушла обедать. А десятью минутами раньше кабинет покинул и Павел Олегович, приезжавший в «Зималетто» узнать о состоянии дел в компании и рассказать ей новость. О том, что к нему в субботу приезжал Малиновский с выгодным деловым предложением для «Зималетто».
Первым её порывом было слепо и решительно отказаться, пояснив Павлу Олеговичу, что она считает неприемлемыми какие бы то ни было связи с Малиновским. Но её остановил чересчур внимательный взгляд Жданова-старшего, наблюдавшего за ней. И она, не найдя в себе решимости пренебречь этим, постаралась сделать вид, что ничего особенного не услышала, и пообещала Павлу Олеговичу подумать над предложением, сославшись на то, что без Андрея она ничего предпринимать не будет при любых обстоятельствах. Единственное, на чём она настояла окончательно, - на том, чтобы Павел Олегович немедленно позвонил Малиновскому, раз уж пообещал это сделать, и передал ему, что она или Андрей свяжутся с ним сами и отныне все переговоры будут вести только они, не привлекая Жданова-старшего. Павла Олеговича такое решение вполне удовлетворило, и он покинул «Зималетто» успокоенным.
Катя оторвалась от двери, переложила сумку в другую руку и, застёгивая на ходу пальто, вышла из приёмной.
Стоя на ресепшн в ожидании лифта, она почувствовала лёгкое волнение, и ей не надо было оборачиваться, чтобы понять, в чём была его причина. Она знала, что в холл вышел Андрей.
Но обернуться всё-таки надо было, и она обернулась, мужественно улыбаясь ему, стоящему уже прямо перед ней, такому красивому в этом его чёрном костюме и белой рубашке, посвежевшему и словно помолодевшему. Он тоже улыбался ей, и в глазах его она видела какую-то светлую печаль и смирение – обычное выражение его глаз в последнее время, когда он смотрел на неё.
- Я иду обедать, - наконец сказала она, ругая себя за то, что хриплые нотки в голосе выдают её с головой. – А ты почему всё ещё в офисе?
- Ну, ты же знаешь Николая Антоныча, - весело сказал Андрей. – Его только выпусти за дверь – потом ищи ветра в поле. Нет уж, пусть поддерживает рабочее настроение в тонусе.
- Что же, ты так и будешь держать его голодным, пока всё не рассчитаете? – Её губы уже невольно растянулись в улыбке.
- А ты как думала? - И его брови поползли вверх, и сейчас он ещё наморщит нос, и тогда она не выдержит… Но он, словно не замечая ничего, весело продолжал: - Ну, если только Светлана спасёт невинного и принесёт ему что-нибудь из «Макдональдса». И, скорей всего, так и будет, она так опекает его в последнее время… - И в глазах его зажглись лукавые огоньки.
- Перестань, - с шутливой укоризной сказала она, едва удержавшись от того, чтобы не хлопнуть его легонько сумкой, как сделала бы раньше. И тут же смутилась и опустила глаза, а когда снова взглянула на него, почувствовала головокружение – столько нежности было в его взгляде. И снова преступная хрипотца выдаёт её: - Как ты думаешь, после обеда вы уже сможете показать предварительные расчёты?
- Конечно, - не раздумывая, кивнул он, словно ждал этого вопроса. – Мы же не зря полдня просидели. Так что – через час в конференц-зале? – И опять лучащаяся из его глаз нежность словно освещает и её душу…
- Договорились. – И она нерешительно взглянула в давно уже открывшуюся кабину лифта рядом с ними. Он проследил за её взглядом и, снова посмотрев на неё, с тёплой улыбкой сказал:
- Приятного аппетита. Мы будем тебя ждать. – И, повернувшись, пошёл в сторону своей приёмной. Она зашла в лифт и нажала кнопку первого этажа.
Вот и всё. Вот так и общаются они теперь, и она словно возвращается каждый раз в то полузабытое время, когда они, будучи в разлуке, ходили по одним и тем же коридорам и сердце её вздрагивало и падало куда-то, едва она видела его высокую стройную фигуру.
Всё так и всё не так, как тогда. Тогда им только ещё предстояло узнать друг друга, тогда они не знали ещё той близости, которая есть теперь в памяти их обоих и которую не под силу отнять у них никаким катастрофам. И потому ещё больнее сознавать, что близости этой у них сейчас нет.
У них? А почему она так уверена, что ему всё ещё нужна её близость?
И она вспомнила, как на днях он машинально отдёрнул свою руку, когда после заседания в конференц-зале они одновременно взялись за одну и ту же папку. Отдёрнул, словно от прокажённой. Потом она поняла, конечно, что это себя он считает прокажённым. Виноватым перед ней, недостойным её. И она едва удержалась от того, чтобы крикнуть ему: «Это неправда! Выбрось это из головы! Ты ни в чём не виноват!». Но она удержалась.
Конечно, он чувствует себя виноватым. После того, как она столько раз отталкивала его, после того, как вслед за признанием в любви снова возвращалась не домой… Он уверовал в свою вину свято и беспрекословно. Возвращая ему самого себя, она сама, своими руками, разрушила то, к чему стремилась теперь больше всего на свете.
Но человек – не манекен для манипуляций, не робот. И ему нельзя сказать сначала «уйди», а потом, как только он выполнит то, чего от него ждали, - «прими меня, теперь уже можно»… На что надеялась она, принимая своё решение? На его понимание, на его терпение? Не было, не было у неё никаких гарантий… Рисковала, ставила на карту собственную душу…
И он не хочет во второй раз рисковать своей душой. Из его чувства ушла болезненная зависимость, очистив его, сделав его светлым и созидающим, и он не хочет вновь испытывать страх и мучения. Возможно, ему просто нужно время…
И как полны надежды и одновременно тяжелы были эти недели. Ведь кроме них двоих, существует ещё окружающий мир, который ждёт объяснений. Пришлось обо всём рассказать отцу, ведь понятно было, что долго не удастся скрывать от него её расставание с мужем. Это серьёзно осложнило её жизнь, а ещё больше – мамину, так как отцу пришлось осознать, что всё это время она жила на съёмной квартире, а это было для него едва ли не самым важным во всей этой истории.
Пришлось полностью отказаться от публичности, а это не могло не вызвать подозрений, так как, несмотря на то, что за эти годы они ограничили свою светскую жизнь и общение с прессой до минимума, всё это присутствовало в их жизни и не могло в одночасье, лишь по одному желанию, испариться из неё. И, отказываясь раз за разом от интервью и приглашений на банкеты или презентации, Катя с тоской думала о том, что это – всего лишь отсрочка и в преддверии показа необходимость в рекламной кампании для «Зималетто» вскоре уже не позволит им отмахиваться от подобных предложений. Юлиана уже и так косо смотрит на неё, и в глазах её она читает осуждение за то, что бывшая её ученица грубо нарушает едва ли не самую главную заповедь, когда-то внушённую ей: не смешивать бизнес с личной жизнью…
Официанту пришлось несколько раз повторить свой вопрос, прежде чем она услышала его. А ведь она хотела… она хотела просто спокойно поразмыслить о том, что делать с этой навязчивостью Малиновского, который уже избрал орудием самого Павла Олеговича… Но эта встреча выбила её из колеи, и теперь она не может думать ни о чём и ни о ком, кроме него, него одного, своего Андрея.
Но ведь и предложение это напрямую связано с ним! Не может быть и речи о том, чтобы решать что-то за его спиной и без его ведома. И она содрогнулась при мысли о том, что раньше она даже и не задумалась бы об этом и это было бы в порядке вещей. Сейчас это было просто немыслимо, и он первый не позволит ей поступить так.
И в который уже раз за последнее время волна гордости и благодарности затопила её. Благодарности – за него самого, за то, что он вернул ей себя, заставил поверить в него. Оказывается, он был полон ожиданием, он был готов к переменам, и ему нужен был лишь толчок, чтобы опомниться и начать путь к самоуважению.
Конечно, окружающие не могли столь же быстро и с такой же радостью, как она, принять эти перемены. Они ещё недоверчиво относились ко всему этому, они ещё порой подтрунивали над ним за его спиной, а когда понимали, что это всерьёз, - то и злобно шипели ему вслед. Но начало было положено, и всё в нём говорило о том, что он к прошлому уже не вернётся, невзирая ни на какие насмешки или злопыхательства. И они тоже не могли не чувствовать этого, и в конце концов им придётся смириться и принять это как данность, и, возможно, скоро они будут с удивлением вспоминать о пренебрежительном отношении к нему, словно относилось это к совсем другому человеку.
Вот она уже и допустить не может мысли о том, чтобы он вообще не узнал о том, что рассказал ей его отец. Но как и когда лучше поставить его в известность – об этом она вполне может подумать самостоятельно.
Насколько бы сейчас легче ей было, если бы Павел Олегович пришёл с этой новостью не к ней, а к Андрею… Но ему и в голову такое не пришло, он ещё не привык к тому, что Андрей готов обсуждать все вопросы наравне с президентом, а президент – полностью доверять ему. Ну что ж, это всего лишь вопрос времени…
Можно, конечно, прямо сейчас позвонить Роману и отказать ему. Но так как промолчать нельзя, Андрей должен будет узнать и об этом. Но тогда снова получится, что она решила всё сама, и, значит, надо ждать его решения, каким бы оно ни было. Хоть она и уверена, конечно, что оно полностью совпадёт с её мнением. И даже больше – то, что именно она расскажет ему, может причинить ему боль, и наверняка причинит, и ещё больше осложнит и без того их непростые теперь отношения.
Но по-другому нельзя. По-другому – на его языке значит опять щадить, опять не доверять. А она больше всего на свете сейчас хотела говорить с ним на его языке…
Сейчас Коля с Андреем сводят предварительный баланс по убыткам после чрезвычайного происшествия. Первые результаты, которые, по словам Андрея, они готовы ей представить, возможно, дадут представление о том, сколько средств они могут себе позволить выделить для закупки нового оборудования. И, уже будучи подготовленной и составив своё собственное мнение, она и расскажет Андрею о предложении Малиновского. Расскажет, прямо и открыто глядя ему в глаза. Им надо заново учиться разговаривать друг с другом…

***

Ах, какая же это сладкая мука – видеть её и не иметь возможности даже прикоснуться… Знать её, чувствовать её, предугадывать все её движения в мельчайших деталях – и сознавать при этом, что всё это когда-то принадлежало ему и больше никогда не будет принадлежать…
И рубец на сердце никуда не делся. Иногда он представляет его себе, он почти видит его – белый, толстый, с омертвелыми тканями. Но он уже почти не болит. Почти.
Иногда ночью, когда нервы оголены, когда беззащитен и уязвим для всего, вдруг нахлынет горячая волна, озарит внезапно искра радости – ничего не было, всё приснилось и стОит только протянуть руку, чтобы убедиться в этом, – и тут же окатит душу ледяным отливом, и комната чужая возвратит на землю безжалостным напоминанием о реальности… И холодная испарина почти заливает глаза, и так тоскливо вдруг становится от вида этих чёрных волос на подушке, что хоть вставай и беги куда глаза глядят…
А он и вставал. И уходил, ничего не объясняя. А Аня почти ничего и не спрашивала. Только всё равно он видит, что ей всё труднее и труднее становится сдерживаться. Не в её всё-таки характере вот так, безмолвно, покоряться… Но ей придётся смириться с этим, если она хочет быть с ним. По-другому всё равно никогда не будет, и она знала об этом с самого начала.
Он запрещал себе надеяться, запрещал себе мечтать. Он всё же сумел отказаться от неё, отпустил её. И теперь, когда все пути отрезаны, каким мечтам осталось место в его душе?..
Нет, он не обманывал себя. Не говорил себе, что забудет, переболеет, разлюбит… Он давно знал всё о своей любви, знал, что любовь эта умрёт только вместе с ним самим.
Но ведь жить, не надеясь, тоже можно. Мечтать только о самом надёжном и простом – о завтраке, например, или чистой выглаженной рубашке, ну, а если требовались мечты посложнее, то всегда можно было прибегнуть к профессиональным планам, а заодно и порадоваться таким замечательным переменам в этой сфере жизни.
Но когда он видел её перед собой, когда смотрел на неё, она соединялась в его сознании с самой собою же, появлявшейся почти каждую ночь в его сне, и тут, как и ночью, он уже не мог совладать с собой и запретить себе мечтать.
Как бы глядя на себя со стороны, он искренне удивлялся, как ему удаётся так вовремя и точно отвечать на её вопросы, самому что-то спрашивать у неё. Видимо, он слышал её каким-то своим вторым «я», которое было свободно от мечты и выступало своеобразным заслоном, прикрывающим то, беззащитное, таявшее от нежности и воспоминаний, «я», которое беспрепятственно и неумолимо уносило его в запретные высоты…
И он не знал, хорошо это или плохо, но, вспоминая то мрачное время, когда первое «я» затмевало всё в нём, он чувствовал, как второе, защитное, теперь помогает ему, не нанося ущерба его любви.
Да, они теперь были запретными, эти мечты. Он говорил себе, что ждёт тепла и покоя, а сам подсознательно сжигал мосты, укрепляясь в мнении о себе, которое приписал ей. Или наоборот – дал себе слово больше не тревожить её и для этого отрезал все пути для отступления, а на самом деле всего лишь хотел согреться, потянулся к живому человеческому теплу, как к оазису в пустыне тянутся усталые путники… Теперь уже, наверное, поздно было размышлять об этом, и он не мог причинить боль ещё и Ане, признаваясь себе, что она была всего лишь орудием, всего лишь средством в его борьбе за самого себя. В любом случае он никогда не сможет дать ей то, чего она так ждёт от него, а значит, боль всё равно неизбежна и незачем ещё усугублять её.
А теперь он смотрит в бездонные Катины глаза, словно шепча ей своими глазами: «Я люблю тебя…», и хочет увидеть в них свою собственную душу, и хочет дождаться от неё ответного признания, и ему страшно поверить в то, что он на самом деле чувствует её любовь и что он совершил непоправимую ошибку.
Но недолго длятся эти сомнения, и вскоре происходит то, что неизбежно должно было вернуть его в реальность. Когда выясняется, что «Зималетто» не может себе позволить сотрудничество со старыми партнёрскими фирмами и на многих направлениях следует искать новые пути и связи, которые впишутся в баланс «Зималетто» без ущерба для подготовки новой коллекции, Катя рассказывает ему и Зорькину о предложении, которое сделал для «Зималетто» Малиновский. И буря противоречивых чувств, охвативших его, словно отбрасывает его назад, туда, где разрушающие силы владели им, повергая во мрак и закрывая доступ всему свежему и положительному.
Но он приказывает себе остановиться и останавливается, вовремя поняв, что её доверие стОит многого и что она пошла на то, чтобы рассказать ему обо всём, прекрасно сознавая, какие могут быть последствия, но рискнув ради уважения к нему. И он, чтобы оправдать это доверие, не позволяет себе дать волю тёмным чувствам, оскорбляющим его, и с достоинством принимает этот удар, утверждающим его в том, что он всё сделал правильно и ему нет больше места в её жизни.
И он с тоской смотрит на неё, проклиная себя за то, что позволил себе обманываться, принимая тёплое участие в её глазах за ответное чувство. Её любовь износилась, пошатнулась в этих боях без правил, и он уже ничего не сможет поделать с этим. Единственное, чего он просто не в силах требовать от себя, - это смотреть спокойно, как она исподволь, всё больше и больше, запутывается в сетях подлого мошенничества.
- Что ты ответила ему? – спокойно спрашивает он, и она, так же открыто глядя на него, отвечает:
- Ничего. Я же говорю тебе – с ним разговаривал Павел Олегович. Он позвонит сегодня Малиновскому и скажет, чтобы он ждал нашего ответа. – И, помолчав немного, она добавляет: - Что ты думаешь обо всём этом?
Притихший Зорькин насторожённо смотрит на них обоих.
И Андрей небрежно – слишком небрежно – пожимает плечами.
- Я не знаю пока. Но, если позволишь, я хотел бы попросить тебя доверить это мне. О результате я сообщу тебе сразу же.
У неё в глазах мелькает что-то похожее на радость, или это снова игра света… или воображения.
- Я согласна. Я уверена, ты примешь правильное решение. И всё же хочу сказать о своём мнении. Мы ничего не знаем о поставщиках и ненамного больше – об этом Новицком и фирме Романа. Мне кажется, можно воспользоваться старыми связями, обратиться к тому же Медведеву. И хоть мы и не сможем воспользоваться его услугами, я уверена, он пренебрежёт конкурентными соображениями и порекомендует нам менее дорогих поставщиков. Он знает, что в дальнейшем это сможет принести ему прибыль, если «Зималетто» будет чувствовать себя обязанным ему.
Андрей внимательно слушал её, потом вопросительно взглянул на Зорькина.
- Ну, я не знаю, - замялся Коля. – Трудно вот так, беспредметно, говорить что-то определённое… Надо осмотреться, а главное – выяснить условия.
Андрей сидел некоторое время в задумчивости, затем встал и решительно произнёс:
- Я подумаю, Катя. Завтра сообщу тебе о результатах. – И, снова переведя усталые глаза на Зорькина, выжидающе посмотрел на него: - Ну что, продолжим?
Коля засуетился, складывая бумаги, лежащие на столе, в папку.
- Перпетум мобиле какой-то, а не человек, - недовольно пробурчал он, поднимаясь. – Скорей бы в отпуск…
Катя и Андрей одновременно улыбнулись.
- Ничего, успеешь ещё под свои пальмы, - сказала Катя. – Показ на носу…
- Показывать, между прочим, модели должны, а не финансовые директора… Что мне показывать? Годовые отчёты на подиуме демонстрировать?
- Именно!.. Ладно, иди уже…
Андрей помедлил немного в дверях, не оборачиваясь, и, так и не обернувшись, вышел из конференц-зала.

-------------------------------------------------------------------------------------

14/28

- Андрюш, похоже, отец твой звонит. Держи быстрее, а то у меня руки мокрые. - Вбежав в комнату, Аня протянула Андрею телефон и поспешно ушла обратно в кухню: там явно что-то подгорало.
Андрей взял телефон, проводив её слегка обескураженным взглядом: слишком много мыслей рождал тот факт, что она ответила на звонок, предназначенный ему. А ведь могла просто принести звонящий телефон в комнату...
- Ну, слава Богу, а то я уже начал думать, что попал не туда или ты номер телефона сменил, - спокойно сказал отец, и по его ровному тону нельзя было сказать, озадачен он или, всё поняв, снова им разочарован. - Как дела с балансом? Положение не угрожающее?
- Нет, всё не так плохо, - ответил Андрей. - Конечно, придётся потуже затянуть пояса, но в целом всё нормально и будет решаться в рабочем порядке.
- Есть возможность связаться со старыми поставщиками по поводу оборудования?
Андрей помолчал. Понятно, что отец спрашивает об этом неспроста, Малиновский и его успел окрутить. Ничего, он распутает этот узел, сделает так, что Роман и шагу не сможет ступить без его ведома.
- Не совсем так, - осторожно сказал он. - Мы ищем другие пути. И ты знаешь об этом... - Последнюю фразу он произнёс чуть тише, но не менее уверенно.
- Значит, Катя рассказала тебе?.. Это хорошо, я рад. Но я не давлю на вас - это ваши дела, просто не хотелось отказывать старому знакомому... Да и для тебя, мне казалось, Роман многое значил...
- Вот именно - значил... - проговорил Андрей и, выдохнув, громко продолжил: - Да ладно, пап, что говорить. Мы с Катей в курсе, будем решать проблему. Тебе будем сообщать обо всём, что предпримем, обещаю.
- Хорошо. Я доволен. - По голосу Павла Олеговича было слышно, что он и вправду рад. - Ну, а как... ты? Как твои дела?
Андрей заставил себя улыбнуться.
- Тоже всё хорошо, вот как раз сейчас собирался ужинать.
- Ужинать?.. Это действительно хорошо... - Он помолчал, словно не решаясь спросить о чём-то, и, так и не решившись, добавил: - Ну, приятного аппетита. Не буду тебе мешать.
- Ты же знаешь, пап, ты мне никогда не мешаешь. Пока, счастливо. - И в задумчивости положил телефон на стол, возле которого стоял. И вдруг через минуту решительно снова взял телефон, нажал несколько кнопок и замер с телефоном в руке, прислушиваясь к длинным гудкам. Едва услышав в трубке голос Романа, быстро сказал:
- Привет.
Роман ответил через секунду.
- Привет.
- Слушай, ты не можешь заехать сейчас на Профсоюзную, буквально на несколько минут?
- На Профсоюзную? - Малиновский был удивлён. - Это что, "Зималетто" на рынке Коньково место купило? Или это ты теперь живёшь на Профсоюзной вместо Фрунзенской набережной?
- Ты же знаешь, меня твои остроты всегда больше раздражали, чем смешили, - сказал Андрей. - На Профсоюзной живёт твоя сестра. Ты забыл? Или и не помнил никогда?
Малиновский молчал. Ни звука не раздавалось в трубке, и Андрей раздражённо повысил голос:
- Эй, Малиновский, ты меня слышишь?
- Слышу, - тихо отозвался Роман. - Ты хочешь, чтобы я приехал к своей сестре на Профсоюзную? С ней что-нибудь случилось?
- Слушай, перестань испытывать моё терпение. Ты прекрасно понял, зачем я позвал тебя сюда. Я здесь, я хочу поговорить с тобой. Ты приедешь?
- Когда?
- Через минут сорок сможешь?
- Смогу.
- Прекрасно. Жду. Не забудь документы, если не помнишь условий поставщика.
- Я всё знаю и так. Документов на данный момент нет. Встречаюсь с поставщиком на этой неделе, тогда и будут документы, если договоримся.
- Хорошо. Жду. Не задерживайся.
Он отключил телефон и удивился тому, как спокойно звучал его голос, как тверды все его движения... Потом взял со спинки стула свой халат и вышел из комнаты. Открывая дверь ванной, крикнул Ане, суетящейся в проёме кухонной двери:
- Ань, я в душ!
Он включил воду, встал под душ… Какой-то неприятный осадок остался в нём, ему хотелось смыть его. Но, вспоминая оба эти разговора, он чувствовал, что, как ни странно, не они были причиной его смутной тревоги. И внезапно мелькнуло воспоминание о неприятной мысли, кольнувшей его, когда Аня принесла ему телефон, и он понял, что именно эта мысль была источником его раздражения.
Всё заходит слишком далеко. Отвечая на звонок, она, конечно, не могла не сознавать, что это значит и какие может иметь последствия. Значит, она сделала это намеренно; значит, всё ещё не решаясь высказать свои претензии вслух, она уже начинает предпринимать какие-то шаги.
Ведь такое уже не в первый раз. Недавно она призналась ему со вполне невинным видом, что в разговоре с Ромой обмолвилась об их связи. И хоть он с нахмуренным мрачным видом и высказал ей всё, что думает об этом, она небрежно отмахнулась от него своей излюбленной фразой: «Какое это может иметь значение?» и ушла из комнаты. Она не хотела говорить вслух о том, что заставляло её действовать, и это бесило его и сбивало с толку. Сейчас, стоя под бьющими по телу горячими струями воды, он ясно это понял. И понял, что нужно что-то менять в их отношениях. Но ведь до этого его всё так устраивало…
Он с теплотой относился к ней, она не была неприятна ему. Ему нравились её живой острый ум, её жизнерадостность, её бескомпромиссность. Он смотрел на неё, не устающую восхищаться им, открывающую в нём всё новые и новые стороны и наслаждающуюся этими открытиями, как смотрят на ребёнка, который растёт и с каждым днём узнаёт для себя что-то новое. Но и в то же время он не мог относиться к ней полностью как к ребёнку, было в ней что-то взрослое, зрелое, чего даже он не понимал порой, и это сочетание в ней невинности и опытности внушало ему интерес и уважение.
К примеру, ещё в первые дни их связи он, ошеломлённый сделанным им открытием, управляемый внушённым с ранней юности убеждением, что в таких случаях девушки нуждаются в бережной опеке, попытался руководить ею в вопросах предохранения. Она лишь снисходительно-ласково взглянула на него и короткой, но не оставляющей сомнений в её осведомлённости, фразой заверила его в том, что ему не о чем беспокоиться. Сперва он недоверчиво отнёсся к этим заверениям, но позже убедился в том, что она говорила правду. И в который уже раз поразился сложности её натуры, насыщенной такими яркими в своём противоречии чертами.
И он оставил свои попытки разобраться в ней и просто позволял ей любить себя, зная при этом, что никогда не сможет ответить ей взаимностью.
Он не хотел думать, что будет завтра. Он точно знал, что эта связь закончится, едва успев начаться, и ему страшно было думать о том, что будет с ней, когда ей придётся столкнуться с этим. Сперва он думал: ничего, ведь она, так же, как и он, просто прибилась к нему от отчаяния, от холода, немного поднаберётся сил и отправится в свободное плавание. Но, видя теперь серьёзность её чувства и зная о том, что только ему она доверилась, а это значило очень многое, по его мнению, он начинал понимать, что всё будет не так легко и просто, как ему представлялось вначале. И нередко она ловила на себе его взгляд, в котором доброта и сожаление смешивались со скрытым страхом, но она ведь не могла до конца разгадать этот взгляд, а говорить ей пока было рано и незачем.
Однако поговорить о происшедшем сегодня необходимо, иначе она так и будет исподволь проникать в его, и только его, жизнь. Да и существует ли в её понятии теперь вообще эта его «отдельная» жизнь? Не разрушил ли он сам эту преграду, в минуту слабости решившись осуществить то, что должно было, по его мнению, воцарить хоть подобие покоя в его душе? И как теперь объяснить ей, что для него-то всё осталось по-прежнему, и стена между ними цела-целёхонька, и она всегда будет преграждать ей доступ в некую неподвластную ей и закрытую для неё область его жизни?
Очень просто. Объяснить именно этими словами, и добавить в голос как можно больше убеждённости, так, чтобы она поняла. Он слишком всё усложняет, слишком боится обидеть её. А если увидит, что она не понимает, а вернее - не хочет понимать, просто встать и уйти - сделать то, что в конечном счёте всё равно должно быть сделано, с пониманием или без. Она взрослая женщина и должна сама отвечать за свои поступки.
При этой мысли его передёрнуло. Водевиль какой-то. Старый сатир-соблазнитель пытается спихнуть всю вину на соблазнённую им невинную девушку. Только он-то не сатир, а она - не так невинна… И, снова поморщившись, он тряхнул головой и энергично закрутил кран в дУше. Хватит препарировать себя. Будет так, как должно быть… И точка.

***
Дверь Роману открыла Аня и, улыбаясь, отступила вглубь прихожей, пропуская его в квартиру. Войдя, он осмотрелся, отметив, что с того раза, когда он был здесь в последний раз, ничего не изменилось. Обычная бетонная коробка с выемками-комнатками. Прихожей практически нет; слева - стена, а в ней, одна за другой, две двери, и коридорчик этот малюсенький заканчивается дверным проёмом в кухню. И, взглянув в этот проём, Роман усмехнулся про себя: да нет, кое-что всё-таки изменилось... В длинном банном халате, с влажными, зачёсанными назад волосами, за столом сидит Жданов и уплетает за обе щеки. И при виде этой почти идиллической домашней картины Романа, как ни странно, неприятно кольнуло что-то.
Всё ещё не в силах оторвать взгляд от Андрея, словно его вид приворожил его, Роман спросил Аню:
- Ну что, как дела? Как учёба? Или работа?.. Никак не запомню. Ничего не смыслю в этих ваших сложных структурах…
Она протянула руку и, улыбаясь, взъерошила ему чёлку.
- И работа, и учёба, ничего сложного. Аспирант-преподаватель, я же тебе столько раз говорила…
- А, бесполезно! - Он махнул рукой и снова покосился в сторону кухни. - Ну что, мы так и будем в прихожей разговаривать?
Аня растерянно оглянулась, но не успела ничего ответить, так как, поднявшись из-за стола, в прихожую вышел Андрей. Будучи ненамного ниже его, Роман вдруг почувствовал себя пигмеем - настолько монументально и значительно выглядел стоящий перед ним Андрей. Не слишком приятное это было ощущение...
- Слишком быстро приехал, - спокойно сказал Андрей. - Я же сказал - минут через сорок…
- Я что, секунды должен считать? - огрызнулся Роман. - Как получилось, так и приехал.
- Ладно. - Андрей провёл рукой по волосам. - Посиди пока с Аней, я сейчас переоденусь и выйду.
Роман проводил его раздражённым взглядом. Что он возомнил о себе? Что он по-прежнему президент «Зималетто», а он, Роман, у него на побегушках и будет снова играть в интересную психологическую игру «Не разозли Жданова, подначивая его», щекочущую нервы и поддерживающую в тонусе? Или и того хуже - в банальное «Есть, господин начальник! Хорошо, господин начальник!»?
Что-то шло не так. Он ещё понять не мог, что именно, но волна тревоги всё больше поднималась в нём. Жданова как подменили, он не мог узнать его. И дело было даже не в том, что в нём и следа не осталось от того мрачного рефлексирующего типа, которого он видел на Лазурном берегу, а в том, что он вообще никогда не видел его таким. Где тот незрелый тридцатилетний подросток с плечами в аршин, который неуверенно шарахался из стороны в сторону, стремясь во что бы то ни стало утвердиться в глазах окружающих, главной идеей-фикс которого было прижать к стенке своего врага Воропаева и тем самым удовлетворить свои детские комплексы? Плечи остались на месте и, кажется, стали ещё шире, а вот неуверенность куда-то испарилась, похоже, уступив место наконец настоящей зрелости… Чушь, показалось. Не может этого быть.
Роман нервно постукивал ребром ладони по краю стола и почти не слушал то, что говорила ему Аня. Вдруг, вскинув на неё глаза, он перебил её на полуслове:
- Давно он живёт у тебя?
Она озадаченно смотрела на него несколько секунд, потом произнесла медленно:
- Нет… Да он и не живёт, в общем-то… Так, ночует иногда…
Роман недоверчиво усмехнулся.
- Что-то не похоже…
- Но это правда. - Аня посмотрела в окно задумчиво, потом снова повернулась к нему. - Я только ещё надеюсь, что это будет не так… Понимаешь?
Роман кивнул.
- Понимаю, конечно. Я вообще удивляюсь, как он оторвался и к тебе прибился…
Аня раздражённо мотнула головой.
- Там у него всё кончилось, я уверена в этом. Он успокоился и начинает забывать.
Роман с какой-то изумлённой насмешкой вскинул на неё глаза, в них опять появился непонятный ей блеск.
- Как ты сказала? - прищурившись, переспросил он.
- Что? - растерялась она.
- За-бы-вать? - Лицо его стало жёстким, и взгляд уплыл куда-то. - Ты дурочка, ты ничего не понимаешь. Это невозможно…
Она смотрела на него, чуть не плача, и, стремясь во что бы то ни стало доказать ему, воскликнула упрямо:
- Но это тоже правда! Ты не веришь, потому что ты… ты сам…
- Ну? Ну что «я»?
Она молчала несколько секунд, затаив дыхание, потом, бросив настороженный взгляд на дверь, выдохнула и покачала головой.
- Это ты ничего не понимаешь… Ты же меня знаешь, я в облаках не витаю. Просто ему нужно время.
Роман пристально смотрел на неё. Казалось, в мыслях у него идёт напряжённая работа. Возможно, он пытался поверить ей. Как он, наверное, должен радоваться теперь. Но он почему-то не радуется, и реакция его совсем не похожа на ту, что испугала её тогда, у машины, когда она сказала ему, что жена Андрея ушла сама. С ним что-то не так…
Андрей, в рубашке, джинсах и накинутой на плечи куртке, вернулся в кухню, они поговорили о фирме-поставщике, об условиях сделки, об оборудовании… Сухим, деловым тоном Андрей задавал ему вопросы, а он, внимательно наблюдая за ним поверх всё больше закипающего внутри раздражения, пытался отвечать ему. Под конец, договорившись с Романом о том, что он приедет на следующей неделе в «Зималетто» с документами и представителем поставщика, чтобы более детально обсудить сделку, Андрей поднялся и, взглянув на Аню, сказал:
- Я вечером приеду. Жди моего звонка.
От тёплого преданного взгляда, которым Аня ответила ему, Роману стало почему-то совсем плохо. Его почти замутило. Он поспешно поднялся и, пробормотав сестре что-то на прощание, быстро вышел из кухни в прихожую.
Из подъезда они вышли вместе. Роман успел вовремя одёрнуть себя - рука сама потянулась для рукопожатия. Как будто ничего не заметив, Андрей снова смотрел на него сверху вниз спокойным, непроницаемым взглядом.
- Ну что, договорились? Во вторник в десять. Ты извини меня, я спешу...
- Да-да, конечно. - Роман посмотрел ему вслед и, когда Андрей сел в машину и завёл двигатель, открыл дверь своей машины. Сел внутрь, но уезжать не спешил.
Андрей не скулит, не выпрашивает милости у Кати. Он ведёт себя на кухне чужой женщины как хозяин. Он не накидывается на него, Романа, с кулаками, у него не дёргается лицо, не наливаются кровью глаза. Он спокоен, твёрд и даже в какой-то степени доброжелателен. Он - чужой ему, Роману. Совсем чужой. До отстранённости, до безразличия.
И вот парадокс: когда он был слабым, униженным самим собою неврастеником, Роману хотелось издеваться над ним и опускать его ещё больше, но стоило Андрею подняться и обрести уверенность, Роман почувствовал, что теряет к нему интерес. Тот Жданов, с которым он разговаривал сегодня, больше ничем не напоминал ему его бывшего друга, с которым его связывали сначала такие близкие, а потом такие непростые, содержащие в себе целый спектр противоречивых ощущений, отношения. Этот Андрей был для него не важнее, чем любой другой человек, с которым он мог случайно встретиться на улице или заключить какую-нибудь сделку в офисе. И он ведь даже не мог предъявить этому незнакомцу никаких претензий, так как и незнакомец этот, в свою очередь, не был ничем не должен ему и не считал его в чём-то должным себе.
И всё же Роман почему-то злился на него. Всё же было что-то, что грызло и точило самую сердцевину случившегося с ним этой осенью.
Ну, конечно. Она…
Жданов обхитрил его! Он, Роман, так стремился к тому, чтобы забрать у него то, что ему принадлежало, что и не заметил, как это перестало принадлежать Жданову и, по крайней мере, внешне, теперь мало интересовало его!
Вот и наступило время разобраться в истинных причинах его болезненного чувства… Была ли важна она для него сама по себе или интересовала его только как женщина, которой обладал Андрей?..
Он с силой провёл руками по лицу, встряхнул головой. Даже если это и не совсем так, то всё же есть какая-то червоточина в его увлечении, если его так взволновала и напрягла эта идиллическая картина отношений Андрея с его сестрой. Он разозлился, почувствовав себя обманутым, потому что до сих пор направляющей и подталкивающей его силой было то, что он видел тогда, в обвитой плющом беседке на вилле во Франции, то, что словно разрядом тока ударило его, перевернуло всё в его жизни с ног на голову, заставило его совершать такие поступки и думать о таком, что впору было самому счесть себя сумасшедшим… А Жданов походя пренебрёг этим, нарушил правила игры, ставшей для него, Романа, смыслом жизни, подсунул ему краплёную карту вместо честно заработанного джокера!
…Когда он заводил машину, у него дрожали руки. Всё это - плоды его обострившегося воображения, уже так долго играющего с ним злую шутку, способного завести его в не имеющие ничего общего с реальностью дали. Он увидится с ней в Лондоне, а потом приедет в «Зималетто» и увидит, что ничего такого нет и в помине, что всё осталось по-прежнему и победа всё так же будет для него победой, а не всего лишь галочкой в ряду таких же не имеющих никакой ценности завоеваний…

----------------------------------------------

15/29

Она почти не удивилась, увидев его около отеля. Подспудно она ожидала чего-нибудь подобного, только не ожидала, что удар будет столь концентрированным – ведь ему удалась его затея с сотрудничеством с «Зималетто», и она считала, что пока он не будет ничего предпринимать.
И вот – ошиблась. Он стоит перед ней и улыбается. И улыбка его многозначительная, он и не пытается разыгрывать случайность судьбы, которая свела их в Лондоне вместе. Знает, что она не поверит ему. Но вместе с тем в улыбке этой сквозит растерянность, как будто он не только не знает до конца её мыслей, но и сам ещё не всё понимает…
И это было внове и, как ни странно, успокоило её. Как будто уверенность Андрея, когда он, приехав к ней в понедельник после встречи с Малиновским, говорил о встрече с ним, передалась и ей. Она почувствовала, как медленно тает исходящая от Романа угроза, которая, как электрический разряд, накаляла воздух между ними, когда они стояли на крыльце «Зималетто».
- Ты, наверное, думаешь, что я специально за тобой приехал, - обезоружил он её сразу своей откровенностью, но голос его был добрым, а серые глаза улыбались.
Она растерялась немного.
- Честно говоря, да…
- Это и так, и не так, - спокойно сказал он. – Мой компаньон и представитель поставщика, того самого, «Кранц-груп», сейчас тоже в Лондоне. – И, видя по её глазам, что она не верит ему, усмехнулся и добавил: - Ты можешь убедиться в этом сегодня вечером.
Она не удержалась:
- Каким образом, интересно?
- Я приглашаю тебя на ужин. – И, не давая ей возможности возразить, уточнил: - На деловой ужин.
Она помолчала, пытаясь собраться с мыслями.
- Сделкой занимается Андрей. Не понимаю, при чём здесь я…
- Как это при чём? Цех развивается, и я думаю, что вы заинтересованы в дальнейшем сотрудничестве. Или нет? – И он быстро взглянул на неё.
- Ну, я не знаю… - замялась она. – С одной стороны, да, а с другой…
- Катя, - мягко перебил он её. – Ну, подумай, чего тебе опасаться? С одной стороны, с другой… Перестань рассматривать всё с разных сторон. Увидишь, жить станет легче. – Тон его уже был шутливым. – У тебя вечер свободен, в Лондоне делать нечего, так почему бы не сходить в ресторан с деловыми партнёрами «Зималетто»? Познакомлю тебя со своим компаньоном, он лёгкий, приятный в общении человек, тебе понравится. Может, и Полянскому больше у вас ловить будет нечего. – И, помолчав, он добавил уже серьезно: - К чему расставаться врагами? Хочешь опять повторить всё сначала?.. Мне показалось, что вот Андрюха не хочет. Почему же ты сопротивляешься?
Вместо ответа она только вздохнула.
- Что скажешь, Катя? – настойчиво спросил он.
Он открыто смотрел на неё, и она, вглядываясь в его глаза, не видела в них ни скрытого нетерпения, ни затаённой злобы, и вдруг, под влиянием его слов об Андрее, вообще перестала понимать, чего боялась. И правда, чем может грозить ей эта встреча в ресторане в присутствии ещё двух незнакомых людей?
- Хорошо, я согласна, - сказала она. – Только я не могу пока точно сказать тебе, во сколько освобожусь. Вообще-то у меня здесь очень ответственная встреча…
Роман кивнул с готовностью.
- Да-да, конечно. Ты можешь звонить в любое время. Не думаю, что те, к кому ты приехала, будут держать тебя в офисе до ночи. Это разумно?
- Разумно, - улыбнулась она. – Пока. Я позвоню тебе.
…Номер был просторным, удобным. Стоя под душем, приводя себя в порядок, она едва заметно улыбалась краешком губ. На душе было светло и легко, как будто с неё наконец сдёрнули какой-то чёрный полог, прикрывавший её.
Да, жизнь налаживалась. И хоть Андрей ничем, ни одним словом или жестом, приехав к ней в понедельник или позже в офисе, и не выказал желания сделать шаг навстречу, она чувствовала, что эта спокойная, доброжелательная близость, установившаяся между ними, послужит началом чему-то новому, долгожданному и выстраданному ими.
Он позвонил ей, сказал, что хочет встретиться. Подумав немного, она пригласила его к себе. В конце концов, какая разница, где разговаривать? Они уже не дети, не влюблённые подростки, чтобы встречаться на улице или в машине.
Неосознанно она, конечно, хотела привлечь его, дать ему знак, что доверяет ему, что открыта для него. Ей уже сильно не хватало его, в душе образовалась пустота, и только он мог заполнить её. И если вначале она с тревогой восприняла перемену в нём, отчасти из-за того, что беспокоилась о нём, а отчасти от того, что привыкла к проявлению его любви и его спокойная отстранённость болезненно отозвалась в ней, то сейчас, привыкнув, обживясь с ним новым, почувствовав, что её любовь к нему вышла на какой-то более высокий, светлый уровень, испытывала радостный подъём из-за предчувствия счастья.
Да, это ощущение было стойким, надежда всё больше крепла в ней. Он огляделся в её квартире, было видно, что он недоволен, раздосадован. Спокойно предложил ей переехать домой, сказал, что сам снимет квартиру. Она, конечно, отказалась. Зачем ей это?.. Она ждала.
С гордостью, с восхищением слушала она его рассказ о встрече с Малиновским, о том, что он решил принять его предложение. И таким зрелым, таким непохожим на то, чего она ожидала от него, и на то, к чему сама она склонялась, обдумывая сообщение Павла Олеговича, выглядело его решение, не имеющее никакой подоплёки, двойного дна, коварных замыслов или желания отомстить, что, само по себе ничего не знача для неё, как свидетельство его становления говорило о многом.
Она почувствовала, что ей больше незачем бояться за него. Он может сам справиться со всем, и его сил хватит на то, чтобы помочь и ей. Только теперь она осознала, как ей не хватало в последнее время перед расставанием его поддержки, подспудно всё-таки она давно чувствовала, что он, как потерянный ребёнок, нуждается в поддержке сам. И теперь, благодаря расставанию многое открыв в себе и осознав собственные ошибки, она поняла, почему такой уставшей и неудовлетворённой она чувствовала себя в последнее время. Пока он терял себя, теряла его и она; обретя себя вновь, он вернулся и к ней.
Но пока вернулся лишь так, во внутреннем ощущении. Как же ей хотелось, чтобы он вернулся на самом деле… Она видела, что он не верит в свои отчаянные предположения о её измене. Всё же внутренняя вера в безусловность их любви жива в нём, он не допустит, чтобы такие мысли на самом деле завладели им. Нужно постепенно, шаг за шагом, сделать так, чтобы он доверился ей, почувствовал её близость, её тепло, не боясь, что она снова оттолкнёт его. Дать ему понять, что она любит его, любит ещё сильней, чем прежде. Сказать о своей любви. Да, говорить о ней, убедить его, растопить защитную корку льда на его сердце.
Как, должно быть, просто поступают другие женщины. Броситься к нему, обнять. Целовать, говорить какие-то милые, глупые, ничего не значащие слова. Она почти никогда не умела этого, даже в тот далёкий день их примирения некая печать сковывала её уста. А ведь когда у них всё только начиналось, он так расположил её к себе, заставил поверить в свою любовь, что она перестала чувствовать себя зажатой и скованной. Но это длилось совсем недолго. Узнав о его предательстве, она вся сжалась в комок, ушла в себя, словно улитка в раковину, и так тяжело ему было раскрыть её вновь… Теперь нужно раскрыться самой, ведь сейчас она верит ему больше, чем когда бы то ни было.

***

Когда она подошла к столику, за которым сидели Малиновский и его спутники, все трое поднялись, приветствуя её. Роман скользнул по ней взглядом, улыбнулся. Выглядел он почти так же невозмутимо, как утром, разве что был немного бледен.
Он познакомил её со своим компаньоном – немолодым уже человеком, тихим, немногословным, сразу же располагающим к себе. Вторым его спутником был бизнесмен, с которым «Зималетто» предстояло заключить сделку. Внимательным, изучающим взглядом глубоко посаженных светлых глаз он рассматривал Катю, словно хотел заворожить её. Видя такое внимание к своей персоне, она мысленно рассмеялась. Если бы всё в жизни решалось так же легко, как подобные деловые игры.
Умело поведя разговор, уже через несколько минут она расставила все точки над «I», выделила приоритеты, ознакомила его с позицией «Зималетто». Собственно, главенствующим в её собственной позиции по данному вопросу было только одно – полное доверие к решениям своего заместителя, занимающегося сделкой. Недвусмысленно дав понять это господину Серову, представителю фирмы-поставщика, она с улыбкой откинулась на спинку стула, выжидающе глядя на него. Он смотрел на неё несколько секунд, потом рассмеялся.
- Я теперь понимаю господина Жданова-старшего, - весело сказал он, глядя на Романа. – Потерять такого специалиста, как Екатерина Валерьевна, с его стороны было бы непростительной ошибкой.
Катя непонимающе взглянула на Малиновского, вопросительно подняв бровь. Тот отвёл глаза и, неуверенно улыбаясь, пожал плечами.
- Господин Серов в курсе вашей карьеры, Екатерина Валерьевна, - неохотно сказал он. – Слухами земля полнится…
- Слухами… - тихо сказала Катя, но в голосе её не было недовольства. – Не вы ли, Роман Дмитриевич, пополнили её?
Серов поспешно, но в то же время осторожно накрыл ладонью её руку, лежащую на столе, и тут же убрал свою руку.
- Нет-нет, Екатерина Валерьевна, не беспокойтесь. Роман здесь ни при чём. Просто я давно дружен с Воропаевым, Александром Юрьичем… А также знавал когда-то Ветрова Ярослава… помните такого? Они-то и просветили меня, да это уже давно было… Но вы ни о чём таком не думайте, они относятся к вам с уважением, я бы даже сказал, с некоторым священным трепетом…
Катя усмехнулась. С Ветровым сложнее, но ещё бы Воропаеву не относиться к ней с трепетом, пока она обеспечивает ему стабильный годовой доход. И тут же она мысленно одёрнула себя – не она обеспечивает, а «Зималетто»: Андрей, Зорькин, модельеры, специалисты на производстве, словом, все те, кто работает в компании. Долго, долго ещё придётся одёргивать себя и таких, как этот Серов, пока в сознании не укрепится простая мысль о невозможности полной заслуги во всём одного-единственного человека.
Вечер прошёл тихо, приятно. Роман наблюдал за ней. Она раскрепостилась, в глазах появился какой-то особенный свет, которого он не видел прежде. Зная, что она не живёт с Андреем, он спрашивал себя, в чём причина такого преображения. Безумную мысль о том, что у неё есть другой, мелькнувшую у него в голове, он отмёл сразу. Не из таких… А из каких? Какая она? Не потому ли и сходит он с ума всё это время, что ему постоянно приходится разгадывать эту головоломку?
И снова какое-то неприятное чувство охватило его. Он вспомнил свою сестру, рядом с ней Жданова… Они ведут себя так, как будто почти женаты. Жданов доволен жизнью, обласкан новой возлюбленной. Он всё-таки променял свой индпошив на… нет, не то чтобы ширпотреб, а так, товар средней дороговизны, но всё-таки выпускаемый в массовом производстве… Так не ищет ли и он чёрную кошку в тёмной комнате? Не гоняется ли за призраком, за тем, чего и вовсе не существует? И не окажется ли этот штучный бриллиант, завладеть которым он так стремится, заурядной побрякушкой, отвергнутой даже таким любителем ценностей, как Жданов?
Ведь Роман помнил, хорошо помнил, как из-за этого бриллианта Жданов не мог банально переспать ни с одной из своих женщин, как его колбасило, бросало из стороны в сторону, выворачивало наизнанку… Ведь теперь и он сам повторяет этот же путь, с некоторыми особенностями, обусловленными временем, обстоятельствами и чертами своего характера. Он помнил также слишком хорошо ту искрящую, дрожащую в терпком воздухе, как нежная натянутая струна, исключительную близость между теми двоими, которая стала для него поистине откровением…
Так что же произошло? Куда подевалась эта исключительность? Быть может, она существовала только в его поражённом и ждущем подобных откровений воображении?
Он смотрел на Катю и не находил ответа на свои вопросы. Ответить сможет только она сама – своей близостью с ним. И снова он приходит к одному и тому же…
Сколько трудов, сколько уловок пришлось ему предпринять, чтобы оказаться здесь, в Лондоне, в такой не вызывающей подозрений компании… И пока всё идёт так, как надо. Он уже сделал несколько шагов вперёд – теперь она знает точно, что небезразлична ему. И вот – сидит перед ним, доверчивая, улыбающаяся. Давай, Малиновский, вперёд, медленно, осторожно, но вперёд, чтобы забыть, как страшный сон, эти опустошающие мгновения, когда она уходила из его больничной палаты…
Когда они вышли из ресторана, сильный ветер чуть не сбил их с ног, и он инстинктивно потянулся к ней, чтобы защитить её от ветра. Но, опомнившись в последний момент, вздохнул с облегчением, увидев, что она ничего не заметила. А может быть, и надо наконец, чтобы заметила… Не ударила же, не оттолкнула же она его, когда он обнял её там, на вилле. И опять он думает о ней так же, как о других. Это они, другие, были прозрачны для него. С ней всё не так, её нельзя мерить общими мерками. Кто знает, какие сложные конструкции были у неё в голове в тот момент, когда она увидела, что Андрей смотрит на них…
В такси он сел на переднее сиденье и почти не оборачивался к ней всю дорогу. Выйдя из такси, открыл дверь с её стороны, помог ей выйти. Зажав в руке воротник чёрного элегантного пальто, она доверчиво смотрела на него снизу вверх, и у него на миг сжалось сердце из-за чего, очень похожего на угрызения совести… Но это длилось всего секунду, и он снова ожесточился и заковал своё сердце в броню. Его-то сердце никто не жалеет… Не будет жалеть и он.
- Ну, как ты? – с участием спросил он. – Устала?
Она мужественно покачала головой.
- Ну, если только немножко… Я пойду?
- Иди, - кивнул он и тут же добавил: - Подожди минутку…
Она выжидающе смотрела на него, и внутри у него всё разрывалось от противоречивых чувств.
- Кать… Как ты живёшь… одна?
Она нахмурила лоб, пытаясь понять, что он имеет в виду.
- Ты ведь совсем, совсем одна… Как и я, - сказал он.
Лоб её разгладился, глаза тепло блеснули.
- Я не одна, Рома… С чего ты взял? – тихо сказала она.
- Ну, Андрей, ведь он…
- Это временно, - мягко произнесла она. – Мы не рядом, но мы вместе. Понимаешь?
Он покачал головой.
- Как это можно понять? – Он помолчал и добавил: - Как можно жить с одной и быть вместе с другой? Не понимаю…
…Не то чтобы свет сразу совсем исчез из её глаз, нет. Он как-то болезненно изломался, пронзив глаза какой-то неестественной вспышкой, потом стал меркнуть, расползаться и вскоре исчез вовсе, сделав огромные глаза тёмными и пустыми.
- Ты не знала, - полуутвердительно сказал он. – Он ведь давно живёт с моей сестрой. И в понедельник я встречался с ним у неё… Как ты могла не знать?
Вот как бывает, когда люди задыхаются. Он стоял и смотрел, как её глаза наполняются слезами. И вдруг ему захотелось обнять её, опровергнуть свои слова, попросить прощения… Это желание было столь велико, что ему пришлось до боли вонзить ногти в ладони, чтобы удержать свои руки на месте, а слова, готовые сорваться с губ, - в мыслях. Потом, потом… он успеет обличить себя, когда останется один.
Но всё же… всё же невозможно ведь стоять вот так и смотреть, как она тает у него на глазах.
- Кать, пойдём в отель… Если хочешь, я побуду с тобой, - сказал он, уже и не помышляя ни о какой стратегии и желая только утешить её.
Она медленно покачала головой, но не сдвинулась с места. Казалось, уже ничто не заставит её пошевелиться.
- Прости меня, - произнёс он. – Прости, Катя...
- Ты не виноват, - вдруг хрипло прошептала она. – И никто не виноват… Я пойду…
Сделав шаг, она покачнулась, но, шагнув один раз, уже не остановилась и, всё так же продолжая сжимать в руке воротник, медленно вошла в стеклянную дверь отеля.
Он шёл за ней и, только удостоверившись, что она вошла в лифт, взбежал по лестнице на второй этаж, где находился его номер.

-------------------------------------------------------------------------

16/30

Они стояли в прихожей друг напротив друга.
- Куда ты едешь? – спросила Аня.
- По делам. Ты ведь знаешь, скоро у нас выход коллекции, показ… Я приеду вечером, - сказал Андрей. - Ты будешь дома?
- Конечно, буду, зачем ты спрашиваешь?.. Я буду ждать…
Он как будто в замешательстве смотрел на неё некоторое время, но, так ничего и не сказав, со вздохом сожаления протянул руку и погладил её по щеке.
…Она постояла немного, глядя на закрывшуюся за ним дверь, потом медленно вошла в комнату, легла на диван и уткнулась лицом в подушку. Тревожное чувство не отпускало её.
Он как-то странно смотрел на неё в последнее время. Если бы она не была настроена на победу, не допуская и мысли о том, что он может повернуть назад, она бы сочла выражение в его глазах жалостью к ней из-за скоро расставания. Но она не могла позволить себе так прочитать его взгляд, потому что с самого начала внушила себе уверенность, что он не сможет так поступить с ней.
Она открыла в нём много нового. Собственно, это и не было открытием, просто она поняла, что, как бы ни изменился он со времени их знакомства в эмоциональном и личном плане, к ней это не имело никакого отношения и с ней он будет вести себя так же, как было с самого начала. Просто резкие перемены в настроении немного сгладились, просто слова, которые раньше сразу слетали с губ, теперь иногда обдумывались и не произносились, лишь прочитываясь в глазах. Но какое это имело значение? Конечно, он не мог постоянно находиться в острой стадии своих переживаний, когда-то это должно было перейти в вялотекущую форму. Но она-то надеялась, что он избавится от этого вовсе, надеялась, что, успокоившись и отогревшись, он станет другим. Надеялась, что ей удастся, как когда-то той, другой, гармонично заполнить все его пустоты и изгибы, как легко и естественно смыкаются части детского конструктора.
Но части никак не хотели смыкаться, они пытались со скрипом войти друг в друга, но, заведомо имея разные формы, неминуемо распадались, всё так же оставаясь отдельными частями.
Окончательно она поняла это, когда он недвусмысленно объяснил ей, что она никогда не сможет отвечать на его звонки и вообще каким-либо образом проявлять себя в его внешней, не касающейся их отношений, жизни. Когда она спросила его: «Как ты это себе представляешь?», он спокойно посмотрел на неё и ответил вопросом на вопрос: «А как ты себе представляешь иное?». При этом он смотрел на неё в упор, как будто действительно ожидал ответа, и она почувствовала, что если ответит ему, следующим его шагом будет правда о его отношении к ней и его уход. И она испугалась этого и промолчала.
Вообще, всё шло не так, как она предполагала. Все мужчины, которым она нравилась и с которыми она встречалась раньше, искали её расположения и выказывали готовность предупредить и исполнить любое её желание. Здесь же онА была вынуждена постоянно наблюдать, угадывать и высчитывать, и если поначалу это щекотало нервы, будило воображение и волновало, то со временем стало раздражать и вызывать чувство протеста. К тому же она обнаружила в его лице, движениях, фигуре, которые когда-то так поразили её своим совершенством, несколько неприятных для неё черт, что было неизбежно в ежедневном общении с живым человеком, но, признавая это, она ничего не могла с собой поделать и иногда с болезненной досадой вглядывалась в очертания его губ, которые в некоторые моменты напоминали ей выражение губ нелюбимого ею отца, или, стоя за его спиной, машинально клала руки ему на плечи, выпрямляя их, когда он сутулился, сидя за столом. И с каждым днём она всё яснее понимала, что, как бы красив он ни был в остальное время и как бы ни замирало её сердце в те минуты, когда он обнимал и целовал её, эти неприятные открытия уже никуда не исчезнут и навсегда останутся в её восприятии, наверняка только усилившись со временем.
Всё это заставило несколько охладиться её пыл, и она уже не так болезненно реагировала на его становившиеся всё более частыми отлучки и ночёвки в собственной квартире. Она была растеряна и подавлена сознанием того, что совершила ошибку, и тем сильнее стало её желание настоять на своём и убедить себя и его в том, что это не так.
Но у неё ничего не получалось. Она видела, что он отдаляется от неё всё больше и больше, и, пытаясь ухватиться и остановить его, только хватала руками воздух. И это злило и унижало её, и она всё никак не могла признаться себе в том, что вся её связь с ним от начала до конца была унижением. Она была для него временным пристанищем, перевалочным пунктом, колодцем на некоем длинном тяжёлом пути. Сперва он проходил мимо колодца, огибал его окольными путями, закрывал глаза, когда видел его, но колодец всё чаще возникал на его пути и манил всеми прелестями желанного отдыха. И он, в минуту слабости отчаявшись дойти до конечной цели своего пути, а может быть, и спасая эту цель от самого себя, всё же приник к этому источнику и утолил свою жажду. Но, как бы ни был соблазнителен этот колодец, как бы ни была свежа и прохладна вода в нём, он всё же имел дно и был вычерпан им до дна. И пополнить его ей было нечем – ведь целью на его пути был какой-то сладкий, таинственный, тягучий напиток, а у неё не было ничего, кроме пресной воды.
Да, это было унизительно. И только сознание того, что сам он не осмелится признать это и этим признанием оскорбить её ещё больше, давало ей надежду на то, что он всё же смирится и будет утолять свою жажду тем, что она давала ему, не мечтая о чём-то более изысканном и непонятном для неё.

***

Все несколько часов перелёта Катя сидела неподвижно и безучастно смотрела в иллюминатор. И всё это время Роман сидел рядом с ней и с жалостью смотрел на неё. А что он мог поделать? Он сам был виноват в том, что случилось с ней, и теперь ничем не мог помочь ей.
Как ни странно, главным его чувством сейчас была злость на Андрея. Что он возомнил о себе, кто он такой, чтобы так поступать с ней? Да знает ли он вообще, как мучается она сейчас, пока он развлекается с его, Романа, никчемной сестрицей?..
Его руки сжимались в кулаки в бессильной злобе. Когда прошли первые страшные часы после того, как он проводил её до лифта в гостинице, когда ему всё же удалось взять себя в руки и утишить боль в своём сердце, он понял, что даже если бы он и не пытался оправдать себя, факт всё равно оставался фактом и рано или поздно она узнала бы об этом. И эта ситуация сейчас бесила его: вместо того, чтобы сделать её своей и наслаждаться мучениями Андрея, он вынужден смотреть, как она медленно умирает из-за измены, а этот самый Андрей сидит в эту минуту у телевизора с газетой, заботливо поданной ему любящей женщиной! И ведь он даже не уверен теперь, взволнует ли хоть сколько-нибудь этого сибарита близость его жены с другим...
И он всё чаще ловил себя на том, что холодная злая расчётливость его планов уступает место обычному человеческому сочувствию и настоящей, искренней, естественной нежности. И это одновременно и пугало, и успокаивало его. Впервые за долгое-долгое время, уже начинавшее казаться ему вечностью, он вдруг обрёл покой в душе, почувствовал себя способным вновь испытывать обычные человеческие чувства. Только чувства эти теперь были возведены в какую-то высокую и не известную ему до этого степень.
Стюардесса предлагала ей воды, чего-нибудь поесть – она отказалась. Он пытался подбодрить её, отвлечь какими-то шутками, рассказами – она почти не реагировала. Поникшие плечи, бледное лицо, на котором остались одни глаза, а в них даже не боль – пустота… Из неё словно вытряхнули душу, и весь вид её словно взывал к миру: за что?.. Нет, такие, как Жданов, не заслуживают таких, как она. И кто мог заслужить её? Он не знал… И если ещё недавно с озлобленной самонадеянностью он говорил себе, что достоин такой женщины, то теперь готов был признать растерянно, что ошибался.
Он привыкал к этим своим новым чувства, он прислушивался к себе. Никогда ещё ему не хотелось дотронуться до руки женщины просто так, чтобы поддержать её; никогда и ни на кого ещё не смотрел он с такой нежностью; никогда и никому ещё не хотелось ему сказать тех слов, что сейчас вот-вот готовы были сорваться с его губ. И никогда и никого, включая ещё недавно и её саму, ему не хотелось утешать и защищать – и в первую очередь от самого себя.
Ему так хотелось, чтобы она выговорилась, избавилась от той боли, которая съедала её изнутри… Выплеснула ему свои чувства, эмоции, пусть бы даже заплакала или закричала, - он бы принял в себя всё это, освободив её хотя бы от толики страданий. Но она закрылась от него и от мира, как слой за слоем закрываются сшиваемые неумелым хирургом ткани, пряча в тёмной глубине тела ещё недавно алеющую на свету рану, и он не знал теперь, кто или что заставит её открыть эту рану снова, чтобы залечить её.
Молча шла она рядом с ним по стеклянному проходу в аэропорту, и он мучительно придумывал, что бы сказать ей такое, что убедило бы её остаться с ним. Он увёз бы её куда-нибудь подальше от людских глаз, от машин, от города, он сумел бы найти способ успокоить её… Сам ушёл бы и не тревожил, но был бы рядом готовым прийти на помощь в любую секунду. Он не представлял себе, как сейчас посадит её в такси или, даже поехав с ней, будет беспомощно смотреть, как она выходит из машины у своего дома и остаётся совсем, совсем одна.
Но он не успел ничего сказать ей. Как только они вышли из дверей здания аэропорта, солнце, такое внезапное после нескольких часов в салоне самолёта, такое неожиданное в это время года солнце ослепило им глаза, и Катя невольно замедлила шаг, привыкая к свету своими близорукими глазами, и вдруг остановилась, замерла на месте, испуганно глядя куда-то… И потом повернула к нему побелевшее лицо. Он проследил за её взглядом, и внутри у него всё перевернулось: среди скопления машин на стоянке, у распахнутой двери своей машины, стоял, напряжённо вглядываясь в толпу выходящих из здания людей, Андрей Жданов.
Роман медленно, чтобы не спугнуть Катю, перевёл на неё глаза. Она прошептала словно онемевшими губами:
- Рома… я не могу… помоги мне… уехать… пожалуйста…
Он мягко, но решительно взял её за руку и повёл в другую сторону, к стоянке такси. Она шла нетвёрдыми шагами, и её рука безвольно лежала в его руке.
Как только они подошли поближе, к нему сразу же подскочил таксист, на ломаном русском языке предлагая свои услуги. Не слушая его, он кивнул ему нетерпеливо, подвёл её к такси и открыл дверь. Когда таксист обежал свою машину и юркнул за руль, Катя уже сидела в салоне. Губы её дрожали, она смотрела прямо перед собой. Роман достал из кармана первую попавшуюся купюру и, перегнувшись через Катю, протянул деньги таксисту. Тот, изумившись, удовлетворённо цокнул языком и повернул ключ зажигания. Роман быстро наклонился, шепнул что-то Кате на ухо и захлопнул дверь. Немного постоял неподвижно, провожая взглядом выезжающую со стоянки машину. Потом обернулся и посмотрел туда, где недавно стоял Андрей. Не увидев его, он медленно тронулся со стоянки, и вдруг Андрей вырос прямо перед ним, как из-под земли. Он едва не сбил его; видимо, он видел, как Катя садилась в машину и вбежал на стоянку с другой стороны.
- Что ты сделал с ней? – задыхаясь от ярости, проговорил Андрей. – Почему она уехала? – И, шагнув к нему, он схватил его за воротник рубашки, так, что от него отлетела пуговица, и с силой рванул на себя.
На лице Романа не дрогнул ни один мускул, только уголки рта опустились вниз и губы крепко сжались. Он бесстрашно смотрел в ставшие совсем чёрными глаза Андрея, и через несколько секунд тот невольно ослабил хватку.
- Что тЫ сделал с ней, - повторил Малиновский его слова, но сделав упор на слове «ты».
Андрей, словно ослепнув, моргнул несколько раз и выпустил воротник совсем. Роман отступил на шаг, распрямился.
- Ты рассказал ей… - тихо произнёс Андрей, словно был не в силах поверить в то, что говорит. – Ты поехал за ней и рассказал ей…
- А как ты думал? – усмехнулся Роман. – Неужели действительно думал, что она не узнает?
- Я убью тебя… - почти прохрипел Андрей, глядя на него исподлобья, и руки его снова сжались в кулаки. – Мразь, да ты ведь… ты уничтожил её…
Лицо Романа дёрнулось, словно его ужалили, и он снова шагнул вперёд, приблизившись к Андрею вплотную.
- Слушай, ты… - тихо, но угрожающе сказал он, стараясь говорить твёрдо, хоть у него тряслись губы. – Это не я, это ты уничтожил её, понял? И запомни это… на всю жизнь… И если ты ещё раз причинишь ей зло, будешь иметь дело со мной. И уж я не пожалею тебя, будь уверен… И это тоже запомни. – И вдруг он выдохнул свободно, и быстро отстранился от него, и уже через секунду смотрел на него безмятежным, ничего не выражающим взглядом своих светлых глаз.
- Да ты понимаешь, что говоришь? – вдруг насмешливо проговорил Андрей, и плечи его тоже распрямились. – Кто ты вообще такой, чтобы говорить это?
- Я люблю её…
Андрей изумлённо вскинул на него глаза, словно не расслышав.
- Что? Что ты сказал, повтори…
- Я люблю её, - просто и спокойно повторил Малиновский.
Напряжённо хмуря брови, словно силясь поверить в услышанное, Андрей всматривался в его лицо.
- Ты – любишь – Катю? МОЮ Катю? – с какой-то кривой, болезненной улыбкой произнёс он.– А она? Она…
- А она любит тебя, - так же спокойно, как будто не замечая его волнения, сказал Роман. – И всегда любила. Она ведь всегда была загадкой, ты помнишь это…
Андрей пристально смотрел на него. В его словах не было подтекста, это была простая констатация факта. А ведь он, Андрей, сделал всё, чтобы отвлечь его внимание, чтобы лишить подпитки его болезненные устремления… А этот новый, неизвестный Малиновский, вместо того, чтобы махнуть на всё рукой, поняв, что больше не перед кем метать бисер, взял да и влюбился в его жену, в его Катю… Да ещё и стоит перед ним и спокойно признаёт, что о взаимности не может быть и речи. Да что же случилось с ним, чтО так изменило его?.. В любом случае, он сказал ему то, что было для него важнее всего на свете, и он верил ему.
- Рома… - мягко сказал Андрей. – Ты знаешь слишком мало, чтобы осуждать меня. Я не знаю, смогу ли оправдаться перед Катей... Но я уверен - мы опять будем вместе, и у неё всё будет хорошо...
- А моя сестра? – внезапно перебил его Малиновский, и в глазах его снова появился какой-то нездоровый блеск. – У неё тоже всё будет хорошо? Или ты собираешься чередовать их по дням недели?
Андрей вздрогнул, но сдержался и взял себя в руки. Теперь, когда он знает самое главное, ему не страшны никакие обвинения. А Роман… конечно, трудно ожидать от него, что он так и будет оставаться спокойным, как пару минут назад, во время своих признаний… А ему самому надо сохранить силы, во что бы то ни стало сохранить силы… для неё.
- Обещаю тебе – я сделаю всё, чтобы Аня не страдала, - сказал он. – А теперь… теперь я поеду, и ты езжай тоже. К себе домой, - многозначительно добавил он.
Малиновский раздражённо повёл плечами.
- Сам разберусь, куда мне ехать…
- А мы разве не разобрались? – Андрей снова пристально посмотрел на него.
Роман отвёл глаза.
- Даже больше, чем нужно…
- Не жалей… - Андрей осёкся, чуть не произнеся слово «дружище». – Не жалей ни о чём. Ты всё сделал правильно. – И, не дожидаясь, пока тот что-нибудь ответит ему, развернулся и пошёл прочь со стоянки.
Роман обессиленно оглянулся в поисках опоры и прислонился к стоявшей рядом машине такси. Кругом суетились и шумели люди, въезжали и выезжали машины, но он не замечал этого, задумчиво вглядываясь в пустоту.

-------------------------------------------------------------------------

17/31

Всё выглядело так красиво. Так достойно. Благородно. Его заверения были так патетичны и тверды, прощание с Малиновским - таким светлым и обнадёживающим. И только в душе его было темно, как в могиле. Её, рвущуюся, мятущуюся так долго, словно придавили тяжёлой неподъёмной плитой и она обрела наконец долгожданный покой, но покой этот был покоем смерти.
Смятения больше не было. Всё было ясно и понятно. У него было такое чувство, как будто после долгого головокружения все предметы вокруг него наконец обрели фокус и встали на свои места. Это было резко и больно, и ему стало тяжело дышать, и вот так, задыхаясь и обводя блуждающим взглядом вставшие на место предметы, он привыкал сейчас к своему новому зрению.
Да, всё было просто. Стремясь оградить её от боли, которую причинял, находясь рядом с ней, он причинил ей новую боль, в стократ превосходящую потенциальную. Он выстроил сложную систему психологического взаимодействия в своей душе – а на самом деле всё это время знал правду. Всё выяснилось в тот момент, когда он понял, что она знает о его измене. Его подсознание сработало чётко, без сбоев, уверенно выдав правду о её реакции на это известие, и тем самым ясно показало ему, что всё это время он жил в каком-то тумане и настойчиво закрывал руками глаза и уши, не желая верить в аксиому, не желая видеть очевидного.
Глупо сейчас заламывать руки и сходить с ума от бессмысленных предположений, как бы могло всё сложиться, признайся он себе с самого начала в том, что её любовь так же сильна, как и прежде. Случилось то, что случилось, и виноват в этом был только он сам.
Он вёл машину и чувствовал, что какой-то жар поднимается в нём изнутри и, достигнув лица, опаляет ему щёки. И от жара этого дышать было ещё тяжелее. Ему хотелось приложить к щекам что-нибудь холодное, чтобы отдать этому предмету хоть часть сжигающего его огня, но ничего холодного не было и приходилось терпеть, со страхом ожидая, что жар будет всё усиливаться и в конце концов он просто перестанет дышать из-за него.
Она ушла, спасая его. Она уходила, а сердце её разрывалось от боли. Он сопротивлялся, не верил, хотел принудить её – а она, больше всего на свете мечтая остаться с ним, собирала последние
силы и отталкивала его – к себе другому, настоящему, такому, каким он должен был быть.
Вдруг так ясно, так чётко представилась ему их последняя встреча в машине. Он вспомнил своё ощущение, как будто внезапно оборвалась в нём какая-то струна в тот момент, когда она положила ему руку на губы. Он выпрямился, поднял голову – и успокоился. И слова эти обозначали не просто движения, не просто сиюминутные ощущения. Изменившись тогда, в машине, он изменился навсегда.
Но не понял, что она отвергла его именно для этого. Не понял, что успокоился и стал другим, подумал, что просто смирился. Окончательно решил, что неприятен ей, что она страдает из-за близости с ним – тем более, что, увидев её накануне с Малиновским, был ослеплён ревностью и почти убедил себя в том, что она больше не любит его. И память несла его дальше по волнам воспоминания… и неминуемо привела к тому, от чего он отмахивался впоследствии, потому что боль от удара, который она нанесла ему, оттолкнув его, была слишком сильна и заслонила собою всё, что было до этого… А ведь она сказала ему «я люблю», ведь это её душа словно выдохнула признание. Но он решил потом, что выбил у неё эти слова, что вынудил её ответить ему…
Зачем он врал себе? Зачем так настойчиво искал объяснения тому, что не нуждалось в объяснениях? Всё просто: он во что бы то ни стало хотел оправдаться перед ней и перед собой, хотел доказать ей, что жертвы эти ни к чему и что она совершила ошибку, оставив его… или оставила просто потому, что не любила больше и ей было уже всё равно, что будет с ним дальше.
И ведь в глубине души он знал, всегда знал, что врёт себе. Но признаться окончательно значило запутать себя, сбить с лёгкого и удобного пути, а потом уже и не было другого выхода. Как можно было бы жить после этого?.. Вот он и умирает теперь.
И именно теперь, когда это невозможно, немыслимо, он так хочет снова услышать от неё слова любви, сейчас, когда он больше не обманывает себя! Он вспомнил ещё один вечер, далёкий, потерявшийся в дымке времени… Как желание захлестнуло его, когда он услышал от неё «люблю» - вымученное, неохотное, тоже почти вырванное, но так и полоснувшее по сердцу своей искренностью, потому что в глубине души, так же, как сейчас, он знал – это правда.
Это было всегда так важно для него. Её любовь проникла в него задолго до того, как он осознал свою собственную, и он понимал уже, что просто не сможет жить без этой любви. Она давала ему силы, она поддерживала его, всё, всё делалось только благодаря ей. И так же, как тогда, как раз в тот момент, когда он ясно осознал это и все разрозненные до этого кусочки мозаики сложились в определённую картину, - стало слишком поздно и осознание это ни к чему не вело.
Как он смешон теперь… Так жестоко оскорбив её, ожидать от неё признания. Мечтать о ней, вспоминать. Вспоминать, как, уснув после глупой размолвки во время медового месяца на другом краю кровати, утром целовал маленькие ступни её ног, выглядывавшие из-под одеяла, а ей было щекотно, и она
морщилась во сне, и прятала ноги под одеяло, а он всё равно тянулся к ним губами; вспоминать, как не выпускал из рук и клал ночью рядом с подушкой её случайно найденную им под комодом перчатку, когда она уезжала по делам на несколько дней; вспоминать, как, зайдя однажды в её кабинет за оставленным там пиджаком, увидел её сидящей за столом в этом пиджаке, накинутом на плечи… Или вспоминать, как смотрел на неё среди множества народа в конференц-зале, или на какой-нибудь вечеринке, или в
салоне самолёта, - и вспоминал всё это… и ещё что-нибудь…
И как раз сейчас, когда чувство его снова стало светлым, ничего не требующим, спокойным, когда оно перестало вносить смятение в его душу и конфликтовать с другими чувствами – как раз сейчас надо похоронить все эти воспоминания, не имея возможности разделить их с нею. А заодно… заодно похоронить и своё вечное стремление думать только о собственных желаниях. Ведь сейчас надо думать о ней…
Но думать о ней, о её чувствах слишком больно. Тут надо не думать, тут надо действовать. К родителям она, конечно, не поехала, это ясно. Лежит в этой чужой маленькой квартире, накрывшись одеялом с головой…
Катя… Катя… Что же мне делать? Как убедить тебя поверить мне?..
Пока он ехал, небо заволокли тучи и стал накрапывать мелкий дождик. Когда машина въехала во двор и остановилась у подъезда, дождь уже вовсю барабанил по стёклам.
Её сотовый отключен, в окнах нет света. Но ещё рано, окончательно не стемнело. Да и вряд ли она бы стала включать свет.
Он открыл дверь, вышел из машины и, не обращая внимания на дождь, подошёл к двери подъезда. Снял с лица залитые водой очки и набрал номер квартиры на панели домофона. Он набирал цифры раз за разом, но каждый раз ответом ему были длинные гудки. Наконец он стукнул по двери кулаком и в изнеможении прислонился лбом к двери, отделявшей его от неё. Вот она, долгожданная прохлада. Медленно отстранив голову от двери, он приложил руку к тому месту, где только что было его лицо. Металлическая поверхность стала тёплой.
Он вернулся в машину. Дождь заливал лобовое стекло, сквозь струйки воды проступали расплывчатые яркие пятна - в квартирах люди включали свет. Он снова достал телефон и набрал номер. На этот раз ему ответили сразу.
- Елена Александровна, добрый вечер.
Прошло несколько секунд, пока тёща откликнулась.
- Елена Александровна, извините, ради Бога, вы не знаете, где Катя?
- А это я у тебя, миленький, должна спросить, где Катя. - Тон этот был хорошо знаком ему и не предвещал ничего хорошего. - Это мы когда-то привели к тебе Катю, а ты сейчас звонишь и спрашиваешь у нас, где она.
- Ну, неужели вы ничего о ней не знаете? Разве она не звонила вам?
- Даже если и звонила, тебе передать ничего не просила, - тонким, почти нежным голосом сказала Елена Александровна. - Андрюша, не мешало бы тебе разобраться, нужна ли она тебе. Что ты ей устраиваешь?.. То она ещё две недели назад бегает счастливая, подарок на день рождения тебе выбирает, то сегодня звонит, еле слова выдавливает, говорит, что телефон отключит, потому что голова болит… Но я-то знаю, из-за кого у неё голова болит.
Он слушал её, сцепив зубы. Это было неизбежно, через это надо было пройти. И всё же он не ожидал от своей скрытной, осторожной, всегда немного отстранённой от внешнего мира тёщи такой откровенности. И это было ещё одним доказательством того, что он действительно многого не видел…
- Елена Александровна, если она ещё раз позвонит, вы не могли бы передать ей…
- Нет, миленький, всё-всё! Я больше тебе помогать не буду. Сами, сами… У отца сам знаешь какое давление, да и я не вечная… Отец сильно сдал, еле по квартире ходит. Вот и опять говорим ему с Катенькой, что она домой вернулась, он всё удивляется, что ты не приезжаешь… Не знаю, что у вас там произошло, но то, что она квартиру снимает, тебе чести не делает. Как ты это позволяешь?.. Не ожидала такого от тебя.
Рука крепко сжала телефон, так, что, казалось, сейчас раздавит его.
- Я всё объясню вам, Елена Александровна. И Валерию Сергеичу объясню. У Кати всё будет хорошо.
- Вот-вот, три года уже твердишь, как заведённый, - «у Кати всё будет хорошо»… Я уж было и поверила тебе, да не тут-то было. Ладно, Андрюша, мне некогда, блины горят… Делай что хочешь, но знай - Катю мы в обиду не дадим.
Он не успел ничего ответить - в трубке раздались короткие гудки. Он представил себе, как она вытирает натруженные руки о фартук и подходит к плите, встревоженно оглядываясь на мужа.
И вот это тоже. Её мать права - он причиняет боль и им.
Он приоткрыл дверь машины, поднял голову к её окнам. Дождь заливал ему лицо.
Он снова придвинулся к рулю, захлопнул дверь и завёл двигатель. Надо немедленно покончить с тем, что должно было закончиться ещё вчера, ещё неделю назад. С тем, чего никогда не должно было произойти. С тем, что отрезало ему все пути. И когда он покончит с этим, он подумает, как найти способ вернуться на свою дорогу.

***
Он, конечно, мог ничего и не говорить ей. Несколько раз с ней уже было такое - когда мужчины, не удовлетворившись теми способами разрядки, которые она им предлагала, и устав добиваться её, уходили. Уходили молча, постепенно исчезая из её жизни. Она, конечно, не допускала мысли, что сейчас, когда она отдала мужчине всю себя, подарила ему свою близость, может опять случиться такое, но постоянно держала это в голове, особенно в последнее время, когда его глаза говорили ей всё без слов.
Но он сказал, что приедет вечером, и она знала, что так и будет. Ведь он никогда не лгал ей. Не отводил глаза, не мямлил, как другие. Если ему что-то не нравилось, говорил об этом прямо, спокойно глядя в глаза. А если думал о чём-то, что не касалось её, а если не врать и не прикрываться туманными фразами - думал о своей жене, то просто молчал и взглядом приказывал и ей молчать, и не оскорблял себя, опять же как другие, болезненными обсуждениями этой темы, рождёнными задетым самолюбием.
И теперь, ожидая его приезда и ощущая, как какое-то тяжёлое, неприятное предчувствие нарастает в ней, она не могла точно сказать, чего она хочет больше - чтобы он откровенно рассказал ей обо всём и она попыталась бы вернуть его, или не рвать себе сердце этим разговором, после которого уже трудно будет снова подняться.
И когда он всё-таки пришёл, весь вид её умолял его молчать. Говорить о чём угодно, делать что угодно, даже уйти сейчас, не остаться сегодня с ней - только не произносить тех слов, которые означали бы крушение всех её надежд.
Она ведь была так уверена в себе. Ей казалось - сделай он этот вожделенный шаг к ней, и она больше не отпустит его, своей близостью будет удерживать его рядом с собой. Но теперь всё чаще вспоминала его слова о краткосрочности подобного безумства и понимала, что он оказался прав.
- Вот видишь, я оказался прав, - с мягкой улыбкой сказал он, отстраняя её от себя, когда она, желая отвлечь его многословными жалобами на настойчивое внимание своего коллеги, над которым они так часто смеялись раньше, порывисто обняла его в прихожей, крепко обхватив руками и прижимаясь щекой к его плечу.
Она испуганно посмотрела на него, вздрогнув от этого неожиданного эха её мыслей, но он ведь улыбался и на её лице в ответ невольно тоже появилась неуверенная улыбка.
- Я не нужен тебе, Анюта… Рядом с тобой должен быть другой мужчина. - Его руки окончательно опустились вниз, и теперь они просто стояли друг напротив друга. С лица её исчезла улыбка, оно ожесточилось.
- Ничего не хочу слушать, - резко сказала она. - Чушь.
- Согласен, - устало проговорил он и, оглядевшись, прошёл в комнату, не снимая куртки. Она шла за ним и, когда он сел на край кресла, встала перед ним. Он поднял на неё глаза. Она так боялась этих глаз в последнее время, что машинально отвела от них свой взгляд. Но на этот раз, чувствуя, что не удастся заставить его молчать, невольно снова посмотрела на него.
- Да, это чушь или, по крайней мере, сейчас действительно кажется тебе такой, - сказал он. - Но когда я говорил тебе правду, ты тоже называла её чушью. Ты помнишь?
Она молчала, сжав губы.
- Я знаю, всё, что бы я ни сказал тебе сейчас, не будет порядочным до конца, но у меня нет другого выхода. Я вынужден говорить тебе всё это…
- Почему? - быстро спросила она, и в глазах её блеснуло что-то.
Он помедлил немного, но потом, всё так же прямо глядя на неё, произнёс просто:
- Потому что я не люблю тебя.
Она на секунду прикрыла глаза, но тут же открыла их вновь, и он увидел, что блестели они не от слёз.
- Я тебе уже говорила - это не имеет значения. Ведь Я люблю тебя, - настойчиво, словно пытаясь убедить и себя саму, сказала она.
Он медленно покачал головой.
- Это не так, я тебе говорил с самого начала, и ты уже сама понимаешь это. А даже если бы это было правдой и ты на самом деле любила бы меня, этого бы всегда было мало. Тебе - в первую очередь. Особенно тебе.
- Я имела в виду другое, - упавшим голосом сказала она, в глубине души понимая, что это безнадёжно. - Это пока достаточно того, что я люблю тебя. Со временем и ты…
- Нет, Аня, - мягко, но решительно произнёс он. - Нет. И ты знаешь это.
Её лицо исказила вдруг какая-то смешанная гримаса боли и злости.
- Из-за твоей единственной, да? - прищурив глаза, процедила она, нарушая данное когда-то самой себе слово не говорить вслух об этом. - Так вот, запомни: не бывает единственных женщин, это кто-то обманул тебя…
- Может быть, и так, - спокойно сказал он, и ни один мускул не дрогнул на его лице. - Может быть, я один такой, не знаю. Да и я ведь оказался не святым, верно? Вряд ли именно ты можешь спорить с этим… Но это ничего не меняет. Я могу продолжать жить с тобой, могу найти другую, но и это ничего не изменит. Всё останется по-прежнему. Вот почему я говорил и говорю тебе, что тебе нужен другой мужчина.
Она смотрела на него в бессильном отчаянии и чувствовала, как злость и раздражение постепенно покидают её, и пустоту заполняют какие-то другие чувства, ещё не осознанные, ещё не определённые.
- Тогда почему ты… - И она умолкла многозначительно и усмехнулась, и в усмешке этой он увидел нечто, похожее на презрение.
- Зачем ты спрашиваешь? - Он пожал плечами, словно не замечая перемены в ней. - Зачем заставляешь меня говорить то, о чём потом пожалеешь? Ведь ты сама всё понимаешь… Всё, что я говорил тебе тогда, в ту ночь, и потом, всё было правдой от первого до последнего слова. Может быть, это дало тебе надежду… В любом случае я виноват перед тобой и не собираюсь отрицать этого. - Он поднялся с кресла, подошёл к ней и, протянув руку, попытался погладить её по щеке. Она резко увернулась и с вызовом посмотрела на него.
- Прости меня, Аня, - мягко сказал он. - Я знаю, ты сможешь забыть обо всём.
Она криво улыбнулась.
- Как можно забыть такой урок презрения? - Она покачала головой. - Нет, Андрей, никогда…
Он с некоторым изумлением посмотрел на неё.
- Как ты сказала? Урок - чего?
- Презрения, - повторила она. - Я не ненавижу, я презираю тебя! Рядом с такой женщиной, как я, ты мечтаешь о какой-то… Она крутит шашни за твоей спиной, а ты рассуждаешь о вечной любви. Да ты просто идиот, и мне жаль тебя.
Он смотрел на неё и чувствовал, как между ними всё быстрее с каждой секундой вырастает ледяная стена и скоро уже ничто не будет в силах разбить этот лёд. Холод словно сковал его сердце.
- Мы чужие, - хрипло проговорил он. - И всегда были чужими. Я как будто и не знал тебя никогда. Прощай.
Слёзы вернулись к ней, только когда за ним захлопнулась дверь. Она хотела побежать за ним, попросить прощения, сказать, что жалеет о том, что так грубо обидела его. Но она никуда не побежала и, опустившись на диван, долго ещё сидела неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходит в её опустошённой и обманутой самой собою душе.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

18/32

…Дождь, дождь за окном… Её уже кажется, что он просочился сквозь щели в раме окна, ручейками пролился в комнату, затопил пол и начинает подбираться к стенам. Может быть, добравшись до постели, он зальёт и её лицо, увлажнив сухие до рези глаза, и она сможет наконец сомкнуть веки и отдохнуть… Она очень, очень устала.
Ведь она прошла длинный путь.
На этом пути было много всего.
Обожание, ничего не требующее преклонение, жертвенная готовность быть рядом всегда и помочь в трудную минуту. Почти фантастический шаг навстречу, неверие, осознание, сомнение и – вот она, после второй ночи, проведённой с ним, идёт к подъезду, а он едет за ней на машине, и нет счастливее на свете человека, чем эта девчушка, беззвучно, одними губами признающаяся в любви в лучах света фар…
Потом удар, боль, разочарование. Смех сквозь слёзы, игра на поражение. И - возмездие… И ему, и себе.
Попытка забыть обо всём, попытка подняться и начать новую, не похожую на прежнюю, жизнь. А потом возвращение в ту прежнюю жизнь, которая уже никогда не станет прежней. И он говорит – я люблю, и он постоянно пытается вернуть её туда, в прежнюю жизнь, чтобы она вспомнила, каково это – быть прежней. Но она не хочет вспоминать, не хочет второй раз потом смеяться сквозь слёзы.
Но всё же – поверила, всё же – вернулась. Но стала ли прежней? Нет, да это было и не нужно, и невозможно. Стала другой, стала новой – стала его. Без уловок, без условий, без страха и сомнений. По-настоящему. Честно и счастливо.
А потом исподволь вернулись самые первые чувства. Они пришли на помощь автоматически, они жили в ней, казалось, она родилась с этим желанием оберегать и защищать его, но затаились на время за ненадобностью, потому что это он оберегал и защищал её, потому что это он дал ей почувствовать, что она в безопасности. И вдруг снова стал уязвимым, и вдруг снова его сила превратилась в слабость, и она, сама не замечая этого, опять поменялась с ним местами и стала сильной.
Она зашла далеко в своей силе. Она готова была терпеть многое, она готова была простить многое. И если бы тогда, в тот страшный день, он признался ей, что на берегу моря совершил непоправимое, она бы тоже простила его. Потому что была сильной. Потому что хотела помочь ему, несмотря ни на что.
Он называл эту силу жалостью, и потому она признала очень быстро, что сила её была и слабостью. Он был готов встретить самое страшное наказание за то, что мог бы совершить, только бы она не была такой сильной и не жалела его. Но она не могла наказывать его – ни за что. Даже когда он чуть не совершил убийство, она потянулась к нему и отдала ему своё тепло, чтобы успокоить его, чтобы поддержать его.
Но он противился этому. Испытывая сполна всю горечь своего наслаждения, он хотел, чтобы её тяга к нему была свободна от сострадания, он хотел почувствовать её любовь такой, какой она была до этого, хотел снова видеть её слабой и просто любящей. А она уже не могла себе позволить сбросить со своей любви груз ответственности – ведь этот груз всё равно оставался частью её любви, настоящей любви, а не какого-нибудь другого чувства.
Но он не желал верить в это. Это подавляло его, это было для него напоминанием о причинах краха его личности и ещё одним подтверждением этого краха. И он отдалялся от неё всё больше и больше. Разговаривал лишь с собой, прислушивался лишь к себе. В его душе поселились призраки, которым он позволял управлять собой – и ею. И тоже уже не мог поступать иначе, не мог смириться с её помощью, с её участием, потому что считал их лишь жалким суррогатом любви.
Это был тупик. Каждый из них заведомо проигрывал в борьбе с самим собой, победить тогда было просто невозможно. И она, видя тупик для него в целостности своей любви и будучи не в силах разделить её на части, освободила его от неё целиком.
Она знала, что будет с ним, когда шла на это. Знала, что это будет для него подтверждением его мыслей о том, что она больше не любит его. И в том состоянии, в котором он находился, не могла объяснить ему, что всё наоборот, что те сострадание и готовность помочь, которые она чувствовала в начале их знакомства, благодаря годам близости и родства приобрели силу и цвет, делавшие её любовь ещё ярче, ещё объёмнее. Они тихо дремали, поддерживая её чувство, когда он сам был в силе, и вышли на первый план, как только ему понадобилась помощь. Но он не мог тогда понять этого.
Столько всего случилось за это время. Ему всё-таки удалось преодолеть себя, одному или с её помощью – не так важно, и всё же она чувствовала, что не зря отталкивала его от себя, что именно это сыграло решающую роль… В нём произошёл перелом, после которого уже некуда было отступать, после которого уже можно было только идти к той самой желанной и нежеланной одновременно цели.
Ведь она поняла потом, почему таким исполненным спокойного смирения он стал после их встречи в машине. То, что она оттолкнула его, было последним пределом, последней каплей, переполнившей чашу его сопротивления.
И вот - оставался всего лишь шаг. Один или несколько – не имело значения. Всего лишь шаг до понимания, до настоящего воссоединения. Она чувствовала, что после такого испытания в их взаимоотношениях что-то изменится, они станут гармоничными, цельными, неподвластными больше опасным поворотам. Они станут такими, какими неминуемо должны были стать с самого начала, просто понадобилось больше времени, чтобы сделать их такими. И она жила уже в ожидании этих новых отношений, успокоившись, испытывая гордость, не тревожась больше за него.
Но, видимо, вместе с переломом в его сознании по отношению к собственному будущему в нём сломалось что-то и по отношению к ней. Это произошло одновременно, это стало и победой её, и поражением! Тогда, в машине, он решил окончательно, что уважение к себе достигается для него ценой её любви, что она не колеблясь платит эту цену, отвергая его.
Если бы она… если бы она сдалась тогда, уступила, перестала сопротивляться – этот смех за его спиной, который она слышала, разговаривая с ним, пьяным, в этот день, так и остался бы смехом. Просто маленьким напоминанием о случайной попутчице, просто эхом его переживаний, неизбежным осадком в её собственной душе… Ведь она была давно готова к чему-то такому и заранее знала, что он не будет в этом виноват, потому что тот его, прежний, образ предполагал подобные жертвы. И она сама неосознанно готовилась принять эту жертву, не обвиняя его ни в чём.
Да, это осталось бы случайной связью, и они снова были бы вместе. Но тогда всё началось бы сначала. Снова бы стала накапливаться неудовлетворённость, снова он начал бы терять себя рядом с ней. Поговорил бы он с отцом так, как говорил он с ним назавтра? Принял бы решение работать в комиссии, заниматься цехом? Нет, даже если бы поначалу и согласился, то снова его стало бы тяготить то, что она приняла решение за него, и он снова стал бы сопротивляться этому…
Благодаря её поступку он всё же вышел из душевного тупика. Он стал другим, но она потеряла его для себя. А обладательница переливчатого смеха обрела, и это было уже не случайной связью, не порывом ослабленной страданиями души, это было целенаправленным решением выпрямившегося, уверенного в себе человека. Он знал, что пути назад не будет, и осознанно пошёл на это.
Может быть, в тот жаркий день на берегу моря эта девушка заронила в него искру, и искра эта тихо тлела у него внутри. Может быть, он, сам не замечая этого, с этого дня был связан с ней невидимой нитью, которая окрепла, когда он остался один. Может быть, тогда в машине он осознанно сделал последнюю попытку порвать эту нить, загасить эту искру. Может быть, уже тогда перед ним стоял выбор и он говорил себе, что, если она отвергнет его в этот последний раз, сомнений уже не будет и он останется с Аней.
Она отвергла его - и он простился с ней навсегда. А она не поняла этого и продолжала ждать. Она сама, своей рукой, толкнула его к другой – и продолжала надеяться.
Вот почему с такой тихой печалью, с таким нежным сожалением смотрел он на неё в последнее время. Он прощался с нею, а она приняла прощание за надежду. Она ждала, когда сможет сделать к нему шаг или он сможет шагнуть к ней, - а в это время его уже ждала другая. Он сбросил с себя груз сомнений и, не оглядываясь, шёл вперёд, а она думала, что они всё ещё стоят друг напротив друга. Его больше не было вместе с ней, а она продолжала с ним разговаривать.
И зачем она отключила телефон? Зачем второй день сидит без света? От кого она прячется, от кого скрывается? Увидела его в аэропорту, по привычке решила, что он приехал за ней, приехал её уговаривать. За долгие годы его любовь стала для неё аксиомой, она привыкла, что он всегда в размолвках искал её расположения. Она увидела его – и снова убежала. От чего? Ведь впору смеяться над собой – откуда он мог знать, что она узнала о его связи с Аней? И зачем, если бы он даже узнал об этом, ему нужно было бы искать её? Для него всё осталось в прошлом, он больше не раздумывает о том, что могло бы остановить его, потянуть назад…
Она вернулась из Лондона, из очень важной поездки, очень важной для него в том числе. От этих переговоров зависело его будущее, его профессиональный рост, и это интересовало его теперь больше всего на свете. Вот почему он приехал в аэропорт, вот почему хотел встретить её. Вот почему вчера и сегодня утром настойчиво звонил домофон. А она всё продолжала бегать от его тени, прежде искавшей её…
Как холодно, как пусто вокруг. И «Зималетто» - тоже тень для неё теперь. Что её удерживает в «Зималетто»? Ничего… Отдать долг этой компании, Павлу Олеговичу, да и Андрею, выпустив коллекцию и проведя показ, - и уйти. В его новой жизни ничего не должно напоминать ему о ней. А «Зималетто» - это и его новая жизнь тоже.
Что она позволила себе? Скрываясь от несуществующих притязаний любимого человека, скрылась от владельцев компании. Возможно, они искали её. У родителей, наверное, оборван телефон – ведь она не открывает дверь. Павел Олегович, конечно, понимает, что серьёзных поводов для беспокойства нет, он доверяет ей, и всё же не может не беспокоиться. Ведь вся стратегия «Зималетто» в последние месяцы была направлена на этот показ, окончательное решение по которому было принято в Лондоне. И для Павла Олеговича этот показ был последней, завершающей вехой на пути к процветанию «Зималетто». А она лежит, дрожащая, разбитая свалившимся на неё горем, в тёмной квартире и боится звука собственного голоса!
Она включила телефон, прислушалась. Тихим, но уверенным голосом поговорила с Павлом Олегович, успокоила его. Сказала, что всё в порядке, что через неделю англичане ждут её, Андрея и Ларису в Лондоне для подготовки к показу. Павел Олегович пытался сказать ей, что её искал Андрей, она ответила устало: я знаю, и поспешила попрощаться с ним. Потом набрала номер родителей. И мама тоже сказала, что Андрей искал её. Подробно пересказала ей разговор с ним. И мама тоже пыталась разговаривать с тенью, увещевала его… Правильно, он ответил ей, что всё объяснит её родителям, что у неё всё будет хорошо… У неё. Он не сказал – у них, он сказал: «У Кати всё будет хорошо». Всё правильно. Он всё сказал правильно. Для него у неё действительно всё будет хорошо, она не будет тянуть его на дно, когда он только что выплыл.
Едва она снова положила телефон рядом с подушкой, раздался звонок. Почувствовав, как сердце подпрыгнуло и потом резко ухнуло вниз, она взглянула на экран: звонил Рома. Колеблясь, чувствуя, как щёки заливает краска, она ответила на звонок.
- Катя, как ты? – тихо спросил он, но по скрытой тревоге в его голосе она поняла, что он тоже звонит ей не в первый раз.
Преодолев неловкость, она попыталась успокоить и его. Но он, конечно, не поверил ей.
- Ты выходила на улицу? Ты что-нибудь ела? Как ты вообще сидишь там одна всё время?
Он сделал упор на слово «одна», и она поняла, что он пытается выяснить, не виделась ли она с Андреем.
- Рома, говорю тебе: у меня всё в порядке. А есть я не хочу…
- Ну, это ты сейчас говоришь, что не хочешь. А увидишь еду – сразу поймёшь, что проголодалась… Давай поужинаем, терпеть не могу есть один.
- Позвони кому-нибудь…
- Я уже позвонил. Тебе. – Он говорил спокойно, но настойчиво, как будто убеждая ребёнка сделать необходимое. – Катя, я прошу тебя. Ты увидишь – сразу станет легче… Не захочешь долго сидеть – не надо, я сразу же отвезу тебя. – Он помолчал и добавил тихо: - Если ты боишься того, что я сказал тебе вчера, то не беспокойся: я уже забыл об этом и больше словом не обмолвлюсь.
Опять её обезоруживала его откровенность. Она ещё не успела встревожиться, осмыслить свои ощущения – а он уже опережал её, озвучивая их за неё. И смутное чувство опасности, рождённое тем, что она знала о нём, отступало, и становилось вдруг легко и вообще непонятно, чего она могла бояться.
А ведь вчера он сказал ей такое, чего она действительно испугалась. И он знал, что это сначала ошарашит её, но потом, возможно, поможет ей. Она поняла это позже, обдумывая его неожиданное признание, слова, которые он шепнул ей за мгновение до того, как захлопнуть дверь такси, увозившего её. Это не могло быть правдой, он сказал это только для того, чтобы поддержать её. Сказал, и она уехала, а потом…
И она, в который уже раз за два дня, похолодела при мысли, что могло случиться потом. Но тут же её новое знание одёрнуло её. Ничего не было, ничего не могло быть. И она вспомнила, как неожиданно спокойно воспринял Андрей новость о том, что Малиновский навязывает свои услуги «Зималетто», вспомнила, как он рассказывал ей о встрече с ним… Рассказывал, только что вернувшись от…
И она почувствовала, как снова начинают полыхать её щёки. Неужели же ей ещё целый вечер, и ночь, и весь завтрашний выходной придётся провести в этом аду, прежде чем работа сможет отвлечь её? К тому же, несмотря ни на что, тревога не отпускает её, и надо всё-таки узнать, что было после того, как она уехала из аэропорта…
- Хорошо, - сказала она. – А где мы встретимся? Куда мне подъехать?
- Подъехать?.. – Казалось, он поразился этой нелепой мысли. – Не надо никуда подъезжать, просто выйди через пятнадцать минут во двор. Только, Катя… - Он замялся, и ей показалась, что он улыбается.
- Что?
- Я ведь не знаю, где ты живёшь. Скажи адрес.
Помедлив немного, она назвала ему адрес. Закончив разговор, медленно откинула одеяло, встала с дивана и подошла к окну. В этот субботний ненастный вечер двор, освещённый фонарями, был пуст.
Нечего бояться, не от кого бежать. Он сидит сейчас в уютной квартире, а за плотно закрытыми окнами идёт дождь. Но дождь не просачивается в эту квартиру, не заливает её. Он не утонет в этом дожде, как тонет она. Он счастлив и умиротворён. И пусть он больше никогда не нарушит сво й покой, и пусть он больше никогда не посмотрит на неё. Андрей… Не её Андрей. И всё же – всегда, всегда её Андрей…

-------------------------------------------------------------------------

19/33

Никогда прежде она не была в этом ресторане. Зал был огромным, с разноцветными витражами-окнами во всю стену, от пола до потолка. Столик, за которым сидели Катя и Роман, стоял у самого окна, почти в самом углу зала.
Рома оказался прав: как только официант принёс еду, она почувствовала, как сильно проголодалась. Некоторое время они молчали, поглощённые едой. Роман изредка взглядывал на Катю, но она, перехватив его взгляд, не могла ничего прочесть в нём и поспешно отводила глаза.
- Что ты будешь делать? – как бы невзначай, откидываясь на спинку стула, вдруг спросил Роман, и взгляд его всё так же был непроницаем.
Катя помолчала. Она, конечно, поняла, что он имел в виду не сегодняшний вечер. Но что она могла ответить ему, если не могла ещё толком ответить себе самой?
- Не знаю. Наверное, уйду из «Зималетто»…
Его лицо изменилось, он порывисто наклонился вперёд.
- Ты серьёзно? Зачем? Что тебе взбрело в голову?! Катя, остановись… - И он протестующе покачал головой, как бы показывая ей, что это плохой выход.
Она удивлённо смотрела на него.
- Рома, ты что?..
Но он, не обращая на неё внимания, продолжал горячиться, словно стремясь во что бы то ни стало убедить её.
- Я ожидал чего-то подобного… При чём здесь «Зималетто»? Почему ты всегда принимаешь какие-то глобальные решения? Другая на твоём месте просто дала бы по морде, и дело с концом…
- Кому, Рома? – спросила Катя, с жалобной улыбкой глядя на него. – Кому давать? Всё закончилось…
Он замолчал и некоторое время пристально смотрел на неё.
- С чего ты взяла? – наконец медленно спросил он.
- Я не могу тебе это объяснить… Это сложно очень…
- Это ты Аньку боишься? – не слушая её, произнёс он, и брови его насмешливо поползли вверх. – Не выдумывай, там нет ничего такого…
Катя продолжала смотреть на него, обречённо улыбаясь.
- Ты ведь сам сказал – давно…
- Мало ли что я сказал. Это, может, и правда, но только всё не так, как ты думаешь. Ты ведь не дала мне договорить тогда, всё решила сама… И сейчас опять всё сама решаешь.
Она смотрела на него, силясь понять, чего он добивается. Зачем оправдывает Андрея, зачем пытается убедить её в том, что связь Андрея с Аней несерьёзна. Ведь всё его поведение до этого, все его слова и поступки говорили о том, что он должен убеждать её как раз в обратном. Ясно ведь было, что то, что он шепнул ей в аэропорту, не могло быть правдой, а даже если бы в какой-то безумный момент ей и показалось, что это действительно так, то разве смог бы он так жертвовать собственным чувством ради её счастья? Это немыслимо, просто невозможно.
Скорее всего, именно потому, что это неправда, он и поступает так. Возможно, он сам испугался того, что наделал, того, к чему привели его надрывные, неестественные отношения с Андреем, и теперь пытается загладить свою вину и помочь им снова обрести друг друга.
Он усмехнулся, как будто прочитав её мысли, и сказал:
- Думаешь сейчас, почему я вдруг такой добрый?.. По субботам всегда так, ничего не могу с собой поделать. – И он снова откинулся на спинку стула, с видимым безразличием глядя на неё. Но она видела, что он продолжает наблюдать за ней и что ему далеко не безразлично то, что с ней происходит. И она вдруг как-то особенно ясно осознала, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не сможет причинить ей вреда. Она вдруг поняла, что он скорее навредит себе, чем причинит боль ей. И в который раз уже она удивилась тому, почему никто, кроме неё, не понимает, что хорошего в нём больше, чем плохого, что он самый обычный человек со своими слабостями и недостатками.
- Спасибо тебе, Рома, - сказала она.
Он вспыхнул и поморщился.
- Это ещё за что?
- За то, что вытащил меня. За поддержку.
- Я не Иисус Христос и только хлебом тебя накормить бы не смог, - пожав плечами, небрежно сказал он. – Поэтому мы и сидим в ресторане… И если хочешь знать, мне бы сейчас было бы легче, если бы ты сидела не здесь со мной, а…
- Почему? – спросила она, внимательно глядя на него. – Почему, Рома?
- Потому что… - Он умолк, с сомнением и каким-то вопросительным выражением в глазах глядя на неё, словно искал чего-то в её лице, и, не найдя этого, выдохнул и отвернулся от неё. – Потому что чувствую, что виноват перед тобой, потому что это из-за меня тебе сейчас так плохо, - быстро договорил он.
- При чём здесь ты? – вздохнула она. – Я всё равно должна была узнать. И Андрей был готов к тому, что я узнаю…
Он с какой-то загадочной усмешкой посмотрел на неё.
- Ты уверена?
- Ну, конечно. По-другому и не могло быть.
- А если я скажу тебе, что ты ошибаешься? – Взгляд его стал отчаянным, лицо напряглось. – Если я скажу, что у него чуть крышу не снесло, когда он узнал, что ты всё знаешь?
И если я скажу, что он всё ещё любит тебя, добавил он про себя. Ведь тебя нельзя не любить, ведь тебя нельзя разлюбить… Но он не произнёс этих слов.
Она побледнела и встревоженно посмотрела на него.
- Ты… ты видел его?.. в аэропорту?
- Видел, - нарочито небрежно сказал Роман. – И твой Отелло чуть не придушил меня, когда узнал, что я рассказал тебе об Аньке.
Она недоверчиво смотрела на него. Значит, Андрей всё знает. И он искал её… Искал именно поэтому… Нет, неправда. А если даже правда, то… Он испытывает чувство вины, он хочет всё объяснить ей, это нормально. Сказал же он маме: я всё объясню…
Роман снова наблюдал за ней. Она сомневается, она не верит, что Жданов и не думал меняться, и не думал бросать её. Интересно, неужели она готова простить ему всё, если он покается и убедит её в том, что он, Роман, даже и не ставит под сомнение? Ведь никакие семейные ужины с его сестрой не могут обмануть его. Мало ли постелей на свете. Но только одна постель по-настоящему интересует Жданова, как бы он ни прикидывался добропорядочным буржуа на кухне другой женщины. Ведь это было просто написано на его лице… всегда, всегда, и даже на той кухне тоже.
Возможно, он и не хотел никого обманывать; возможно, он хотел обмануть самого себя. Да ведь и Аня… ведь и она не обольщалась особо по этому поводу, если вспомнить их последний разговор. Она старалась держаться изо всех сил, но не выглядела счастливой. То, как уверенно, по-хозяйски держался Жданов на её кухне, её преданный взгляд поколебали его, Романа, уверенность, что ничто на свете не сможет отвратить Андрея от Кати, но теперь, вспоминая эту встречу, он находил всё больше доказательств тому, что этого и не произошло. С горькой усмешкой думал Роман о том, как необратимо всё изменилось за эти дни. Тогда, с неприятным и даже брезгливым осадком в душе глядя вслед уезжающему Жданову, он всё бы отдал ради того, чтобы увидеть его снова влюблённым по уши в свою жену, потому что это было смыслом того, к чему он, Роман, так стремился. А теперь он хочет того же, но только ради гораздо менее изощрённой цели – просто ради того, чтобы она не мучилась.
- Ты не веришь мне? – спросил он.
Она ответила не сразу.
- Верю, - наконец сказала она. – Но это ничего не меняет. Понимаешь, он изменился… он стал другим. У него новая жизнь. И ему наверняка хорошо с… с Аней, - с усилием произнесла она, и он видел, как больно ей было произносить это имя.
Как убедить её? Да и нужно ли переубеждать её? В конце концов, он что, в няньки Жданову нанялся? Пусть сам убеждает её…
- А если… - осторожно проговорил он, и она доверчиво, открыто смотрела на него. – А если ты всё же убедишься в том, что ничего не изменилось, что всё это ничего не значит для него? Что будет тогда?
Эта настойчивость сбивала её с толку, заставляла поверить ему… Какое-то чувство нереальности постепенно охватывало её, влекло её туда, назад, к лондонскому отелю, к первым мгновениям своего горя, от которых бежала она потом, загоняла в глубины памяти, о чём старалась не думать. Она не произносила слова «измена» даже про себя, она боялась его… И сейчас, когда настойчивые уверения Романа поставили её лицом к лицу с предположением о том, что Андрей осознанно пошёл на этот шаг, продолжая любить её, и тем самым предал её, и это уже нельзя было объяснить и оправдать смятением и горькой обидой в его душе, толкавших его на необдуманные поступки до того, как ему удалось справиться с собой, - ей вдруг стало страшно. Так страшно, как ещё не было никогда в жизни. Ей захотелось вскочить, закричать, сделать что-нибудь, что заставило бы её не думать об этом. Ведь она так быстро, так слаженно и гармонично выстроила логическую цепочку его мыслей и поступков, что в цепочке этой просто не осталось места тому, в чём так настойчиво её пытался убедить Роман. А ведь тогда, у отеля, и позже, в самолёте, она неосознанно чувствовала этот страх, ведь это именно он подкосил её. И это было в стократ больнее, чем то, чем она в конце концов объяснила его поступок! И, хоть она и не верила в это, и по-прежнему не допускала и мысли об этом, ей всё равно было больно...
И Роман снова, как тогда, у отеля, смотрел, как её глаза наполняются слезами, и у него вдруг перехватило дыхание. Господи, да сколько же ещё он будет мучить её.
- Забудь, Катя, - хрипло сказал он. – Забудь о том, что я говорил. Пусть всё будет так, как будет. Но я хочу, чтобы ты знала: тогда, в аэропорту, я сказал тебе правду. Я… - Но он умолк внезапно, словно опомнившись, остановленный её застывшим, умоляющим молчать взглядом. Он моргнул несколько раз, приходя в себя, и добавил: - Я всегда помогу тебе, когда ты попросишь. Всё будет хорошо. И ещё… - Он взглянул на неё мельком и снова отвёл глаза. – Аня… Ане тоже несладко, поверь мне. Это то, что я знаю. А всё остальное… всё остальное пусть он объясняет тебе сам.
И нетерпеливым жестом он подозвал к столику официанта. Казалось, он не мог больше находиться в этом ресторане ни минуты. И смотреть на неё он тоже не мог.
И снова вдруг вернулось мучительное чувство неловкости, которое она испытывала при прежних встречах с ним. И, прощаясь с ним, она сознавала, что ей жаль этой внезапно пропавшей сейчас близости, которая уже установилась между ними, и с сожалением ощущала внутри пустоту, которая пришла ей на смену.
Едва она вошла в подъезд, у него зазвонил телефон. И, горько улыбаясь иронии судьбы, сидя в ослепшей от дождя машине, он выслушивал свою всхлипывающую от злых бессильных слёз сестру, которая, не выдержав в какой-то момент, позвонила ему, чтобы рассказать о том, что с ней случилось, о том, что было достойным подтверждением тому, в чём он пытался убедить Катю. И он, утешая и снисходительно увещевая Аню, думал о том, что не пойдёт сейчас к Кате и не расскажет ей о том, что только что услышал.
У него иссякали силы. Он просто чувствовал, как они по капле уходят из него. Он хотел говорить с ней о своей любви, а приходилось говорить о чужой. Он хотел отдать ей свои чувства, а она ждала чужих. Он вдруг сделал удивительное открытие: когда душа его была пуста и холодна, он был силён и уверен и плохо ему было только от того, что он не видел её и потому бездействовал; но стоило ему признаться самому себе, что он наполнен не только жаждой мести, не только жаждой обладания, но и каким-то другим, светлым, лёгким, чувством, оказалось, что чувство это лишает его сил, лишает опоры и уверенности. И он не мог сказать сейчас себе, готов ли он променять это неведомое ему чувство полёта, которое испытал он в последние дни благодаря ей, на прежние жёсткость и холодность, которые, опустошая его душу, прочно удерживали его на земле.

***

Только одна минута – и целых шестьдесят секунд. Всего лишь минута – и целых сто ударов сердца. И с каждым ударом – впитывание, узнавание, прилив родного тепла и запаха.
Растерянная, внезапно дезориентированная в пространстве и времени, она стоит, прижавшись к нему, и считает удары сердца – своего или его, сейчас не важно, ведь удары переплелись так же, как переплелись сердца. И он берёт её лицо в свои ладони и бережно приподнимает его к себе, внимательно и нежно вглядываясь в него в неверном свете тусклой лампочки под потолком подъезда.
- Ты плакала? – говорит он, и голос его так бархатно, так мягко звучит в этом внезапно обрушившемся на неё волшебном сне. – Ты плакала…
Она тихонько качает головой в его ладонях, словно хочет заверить его, что это не так, что абсурдно думать о слезах в такую счастливую минуту, - и вдруг, как будто этот отрицающий жест посылает некий импульс её сознанию, испуганно замирает в его руках и, прощаясь с последними мгновениями ласки в его глазах, отступает назад, а он, от неожиданности не успев задержать её, чувствует, как ускользает она из его рук, уступая место такой привычной, уже почти сроднившейся с ним боли.
И вот они стоят, уже отделясь друг от друга, уже не касаясь друг друга, но оба всем своим существом ощущают, что близость не исчезла, что они по-прежнему связаны невидимыми нитями, которые когда-то протянулись между ними. И тем больнее сознавать им, что этот разговор их душ и тел безмолвен сейчас и всё же есть в мире что-то, что оказалось сильнее его.
- Пойдём, - вздыхает она и, не дожидаясь его ответа, поворачивается и начинает подниматься по лестнице. И он, идя за ней, чувствует, как то, что казалось ему таким ясным всё то время, пока он ждал её, вдруг становится тяжёлым, неподъёмным, запутанным, и как ему трудно будет убедить её поверить ему и главное – снова поверить в их любовь.
В квартире он снова попытался притянуть её к себе, но она отстранилась и, войдя на кухню, присела на круглый металлический стул с высокой спинкой, стоявший у стола. Он тоже вошёл и сел напротив неё, опустив голову.
- Я люблю тебя, - наконец подняв на неё глаза, произнёс он. - Ты знаешь это…
Она медленно покачала головой.
- Ты знаешь это, - повторил он. – Ты не можешь этого не знать. И я… я теперь тоже знаю, что ты любишь меня. Кать…
Как странна, как непривычна эта цезура, эта тишина после его призыва. Она молча смотрит на него, и в глазах её умирает любовь. Нет. Она должна откликнуться, он сделает всё, чтобы она откликнулась на его зов… Не может быть, чтобы она не простила его. За всё.
Он протягивает руку к её руке и хочет взять её в свою, но она убирает руку, и он, соглашаясь, кивает покорно.
- Я понимаю… Я понимаю. Но неужели ты никогда не сможешь простить меня? Я не верю…
- Тебе так важно это, Андрей? – устало спрашивает она. - Да, наверное, всё-таки важно… Я простила тебя. Я не виню тебя ни в чём, это я во всём виновата.
- Ты? – Его брови удивлённо поднимаются, и в глазах зажигается протестующий огонёк. – Ты опять пытаешься обвинить себя в чужих грехах. И особенно в моих…
- Нет-нет! – поспешно говорит она, испугавшись, что он неправильно поймёт её. – Не обижайся... Просто… просто это так и есть на самом деле. Я виновата в том, что нас больше нет… И ты знаешь, это правда.
Он сцепил зубы, на скулах заиграли желваки.
- Во-первых, ты ни в чём не виновата, - глухо, с нажимом проговорил он. – А во-вторых, я никогда не поверю, что нас – нет… Как раз сейчас, когда я знаю, что ты…
Она ласково смотрела на него.
- Ты всё-таки не верил мне? Не может быть…
- Это правда. Я думал… я думал, ты только жалеешь меня, как жалела бы ребёнка, или Зорькина, или своего отца, как жалеешь, в конце концов, того же Малиновского… Я знаю, ты опять была с ним. – Его лицо помрачнело, но тут же снова приобрело обычное выражение. – Но неважно, я не хочу сейчас об этом говорить… Я хочу, чтобы ты поверила мне. Мне, Катя!
- Я верю тебе, - сказала она.
Он вглядывался в её глаза, но видел, что она не понимает его.
- Не то. Не то, Кать… - Он снял очки и, положив их на стол, провёл рукой по лицу. – Послушай меня. Я люблю тебя и только тебя. Мне больше никто не нужен. У меня там всё кончилось, я расстался с… - И он осёкся, увидев, как исказилось внезапно болью её лицо, и, не заботясь больше о её реакции, схватил её руку, лежащую на столе, и крепко сжал её. – Я прошу тебя, прости меня, поверь мне! Это правда!
Всё кончилось? Расстался? Конечно, она верит ему, он не может лгать ей. Но неужели теперь он жалеет её? И опомнился, узнав о том, что ей всё известно, и именно поэтому расстался с Аней - чтобы не причинять ей, Кате, боль?.. Она осторожно вынула свою руку из его руки.
- Я верю тебе, - снова сказала она. – Но… зачем ты сделал это? Я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо… Это главное для меня.
Он изумлённо смотрел на неё несколько секунд, потом лицо его как-то странно дёрнулось, и она вдруг поняла, что ему трудно сдерживаться.
- Ты не слышишь меня… - тихо сказал он. – Ты слушаешь только себя, разговариваешь только с собой. Или Малиновский наплёл тебе бог знает что…
- Нет, Андрюша, нет! Он… он, наоборот, уверял меня, что ты любишь меня…
- Серьёзно? – Он усмехнулся. – С чего это вдруг такая благотворительность? – Но, увидев, что ей неприятен его тон, он снова заставил себя сдержаться и терпеливо, словно собравшись с новыми силами, продолжал: - Ты сказала, что хочешь, чтобы у меня всё было хорошо. Говорю тебе: мне может быть хорошо только с тобой. Да пойми же ты наконец!! Ведь это так просто, Кать… Помнишь? Ты любишь меня, я люблю тебя… Ну, что тебе мешает поверить мне?
Она побледнела, в глазах вдруг вспыхнуло что-то, и снова он почувствовал, что ей почему-то больно, очень больно.
- А если я поверю тебе, - медленно сказала она, - как жить мне потом? Как жить, Андрюша?
Он непонимающе смотрел на неё.
- Ведь ты… ведь если ты любил меня, то… как же ты смог сделать это? Как?
И она пронзительным, вопрощающим взглядом смотрела на него, словно и правда силясь понять его мотивы.
Издав какой-то полустон-полувздох, он опустил голову. Долго длилось молчание. Наконец он сказал глухо:
- Я думал, ты больше не любишь меня. Думал – я противен тебе, тебе неприятно со мной. К тому же… к тому же я ведь делал тебе больно… ты помнишь… обморок, и потом, в день отъезда… Я сходил с ума, я чувствовал, что если не предприму что-нибудь, то просто разорвусь на части, потому что хотел быть с тобой, а ты меня не хотела… Я понял, что должен оставить тебя в покое и сам обрести покой. Понимаешь? Ну, пожалуйста, пойми меня, Катя!! – И он поднял на неё потемневшие глаза, вложив в свой взгляд всю свою любовь и всю свою боль.
Со страдальческой гримасой на лице она слушала его, чувствуя, как накатывают на неё безысходность и отчаяние.
- Я… не могу, - беспомощно проговорила она. – Не могу сейчас ничего сказать тебе. Может быть, и ты… может быть, и ты заблуждаешься. Нам надо подумать. Подождать…
- Подождать?!.. – Его восклицание взвилось вверх и внезапно оборвалось, и он с покорным сожалением посмотрел на неё. – Прости меня. Я понимаю. Хорошо… Я подожду. Я буду ждать… - И он тяжело поднялся со стула и встал перед ней. Она тоже поднялась.
- Я пойду… Поздно уже. – И он, взяв со стола очки, надел их. – И всё же… и всё же ты должна вернуться домой. Это твой дом, мне там нечего делать без тебя. Я поживу у родителей. – И, видя, что она собирается протестовать, поспешно добавил: - Не спорь, Кать… Я прошу тебя – сделай это… для меня.
И она покорно опустила голову, соглашаясь.
- Если хочешь, завтра я заеду за тобой и перевезу вещи, - сказал он.
- Нет, не надо. – Она помолчала. – Я попрошу Колю, он поможет мне…
Он с сомнением посмотрел на неё, но промолчал и, повернувшись, пошёл в прихожую.
- Андрюша… Павел Олегович, наверное, звонил тебе. В Лондоне всё хорошо, через неделю полетим с Ларисой, - сказала она, когда он уже стоял в дверях. Он обернулся к ней и устало улыбнулся.
- Хорошо. Ты молодец. Спасибо тебе. – Он провёл глазами, словно погладил, по её волосам, лицу, губам. – Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - ответила она.

----------------------------------------------------------------------

20/34

Амура пришла на работу поздно – опоздала на целых полчаса из-за огромной пробки. В последнее время на этом перекрёстке постоянно была пробка, и Амура старалась объезжать её, но сегодня рискнула – и ожидаемо проиграла, проторчав в пробке сорок минут.
И теперь, запыхавшись, прибежав на рабочее место и спешно включив компьютер, она уныло рассматривала своё лицо в маленькое зеркальце и с тоскливой обречённостью размышляла о том, почему же ей так не везёт. Когда она жаловалась на это своему парню, он утешал её, ссылаясь на пресловутые белые и чёрные полосы, которыми испещрена жизнь, а она говорила ему, что это банально и давно потеряло актуальность, потому что есть такие люди, как, например, она, у которых в жизни чёрные полосы имеют обыкновение не заканчиваться никогда.
Она захлопнула пудреницу и встревоженно посмотрела на дверь президентского кабинета. Можно, конечно, сделать вид, что она сидит здесь с вечера, но это не обманет Катю. Амура слишком давно знает её, чтобы обольщаться: Катя, конечно, в курсе, что её секретарша опоздала. И остаётся надеяться только на то, что она не придаст этому значения, потому что в последнее время сильно озабочена чем-то и у неё хватает проблем и без таких мелочей, как её, Амурины, опоздания.
Да, этот светлый и добрый человечек почти не улыбается в последнее время. На её лицо словно легла тень, когда она рассталась с Андреем, и с тех пор тень как будто всё увеличивается. Несмотря на то, что она так успешно справилась с ЧП в компании, которое так напугало всех их, рядовых сотрудников, несмотря на будущий показ в Лондоне, несмотря на то, в конце концов, что Жданов так сильно поднялся в последнее время…
Да что там поднялся - его было не узнать. Конечно, в нём больше почти не было тех света и лёгкости, которые отличали его в пору его бесшабашного президентства, но и от незрелых попыток казаться внушительным и сильным, которые были прозрачны даже для них, его подчинённых, не осталось и следа. В принципе, зрелость стала появляться в нём давно, ещё в ту пору, когда он вылетел из президентского кресла, но потом будто что-то подкосило его, он словно потерял смысл в жизни. Слухи разлетаются быстро, и сотрудники не преминули присвоить ему звание подкаблучника, понимая, что дело в том, что Катя подавляет его и работа перестала его интересовать. И он постепенно изменился, стал апатичным, мрачным, раздражительным, а вместе с ним изменилось и отношение к нему сотрудников компании. Но теперь, после того, как он расстался с Катей, он вдруг заставил всех вспомнить о том, каким он был раньше, и добавил к этому ещё какую-то новую уверенность, и стал таким, каким и должен быть стать с самого начала. И мало того: можно было бы предположить, что Катя уйдёт из «Зималетто», освободив ему поле для деятельности, но она не сделала этого и явной, открытой помощи ему не оказывала. Она, как всегда, поступила по-своему, необычно, непредсказуемо и – результативно, что уж тут говорить.
Вот только почему-то это не помогло им наладить отношения, и все гадали – из-за чего это. Ходили слухи, что Жданов провинился в чём-то перед Катей, вроде бы даже была какая-то другая женщина, но точно никто ничего не знал. Только понятно было, что смотрит он на Катю, словно умоляя её о чём-то, а она вообще тает на глазах. И всякий раз, когда Амура видела этот взгляд Андрея, обращённый на Катю, она вздрагивала невольно, потому что во взгляде этом было столько боли, сколько не было даже тогда, когда Катя вернулась в "Зималетто" и он убеждал её поверить ему.
Но Катя давно установила дистанцию между собой и своими подругами-подчинёнными, и немыслимо было, как прежде, требовать от неё объяснений.
Амура вздохнула. А ведь они просто хотят помочь ей, как и когда-то…
Размышления прервал телефонный звонок. Амура не успела договорить приветствие, как тихий голос Светланы в трубке перебил её:
- Амурчик! Ты как? Катя у себя?
- Ещё не знаю, - снова вздохнула Амура. – Я только что прибежала. Эти пробки…
- Да чёрт с ними, с пробками! У меня такая новость!
- Что случилось?
- Угадай, кого я сейчас встретила на ресепшн!
- А я откуда знаю? Мало ли кого ты могла встретить на нашем ресепшн! Ну, не Деда Мороза же? – с сомнением проговорила Амура.
Света, казалось, была озадачена.
- Какого Деда Мороза?.. А! Ты что, с ума сошла? До Нового года почти два месяца!.. Ты представляешь, кто только что заявился в «Зималетто»? Малиновский!!
- Малиновский… - напряжённо соображая, повторила Амура, и мозг тут же выдал лежащую на поверхности догадку: - А, это врач из медпункта! Знаю, и что?
- Нет, ты сегодня совсем не в форме, - разочарованно сказала Света. – Какой врач, какой медпункт?! Малиновский, Роман Дмитрич! – И последние слова были произнесены внушительно и чуть ли не по слогам.
Воспоминание вихрем пронеслось в голове у Амуры, и её лицо просветлело.
- Правда? А что он здесь делает?
- Так вот в том-то и дело, что не знаю! Эх, была бы Шурка… Эта Полина такая колючая, попробуй узнай у неё…
- А при чём тут Полина?
- Так он же прямой наводкой направился к Жданову в кабинет! А Сонька с ресепшн перед этим позвонила Жданову, потом положила трубку и спокойненько так говорит: «Проходите, вас ждут». То есть Жданов знал, что Малиновский придёт! Ты представляешь, что это может значить?
- Подожди, Светик, не торопись… - Мозг Амуры снова напряжённо работал, и через несколько секунд она решительно заявила: – Это может значить только одно – для тебя на безрыбье и рак хорош. Конечно, ведь это так удивительно – Малиновский к Жданову пришёл! А зимой, говорят, снег бывает… Они же друзья, Светик, чего ты всполошилась?
- Да? Друзья? А то, что ноги его здесь не было с тех пор, как он уволился, тебя не волнует? А вдруг он в «Зималетто» возвращается, ты об этом не подумала?
Нахмурив брови, Амура раздумывала над предположением подруги.
- Ну, не знаю… - наконец протянула она. – Всё это так туманно… Но можно выяснить. А ты у своего Зорькина спрашивать не пробовала?
- Не пробовала… У нас с ним сейчас период непонимания, - после секундного молчания сказала Света, и в голосе её послышалось смущение.
- Ой-ой-ой! – насмешливо проговорила Амура. – У тебя что дома, плита сломалась или продукты закончились?
- Амура! – прикрикнула Света. – Не отвлекайся! Сходи к Кате и скажи ей, что пришёл Малиновский. Ей ведь тоже небезразлично, что в компании делается. А если даже не скажет ничего, всё равно по её реакции увидишь, знает она или нет.
- Ой, выдумываешь ты, Светка, то, чего нет, - вздохнула Амура. – Ладно, жди моего звонка, скоро вернусь.
Амура постучала, осторожно протиснулась в дверь кабинета.
- Кать… к тебе можно?
- Конечно, проходи. – Катя щёлкнула «мышью» и повернула к ней голову. – Что-то случилось?
Амура пристыженно покраснела, вспомнив свои недавние мысли о том, что Кате известно о её опоздании, и поспешила заверить её, что у неё всё в порядке.
- Кать, там… Малиновский пришёл, Роман Дмитрич… Я подумала…
Катя спокойно смотрела на неё.
- Он сюда пришёл? В приёмной ждёт?
- Так в том-то и дело, что нет, - доверительно сообщила Амура. – Он сразу к Андрею… к Андрей Палычу пошёл…
- Ну, и что? В чём дело, Амура? Что тебя смущает?
- Ну, я подумала… что ты должна знать об этом…
- Зачем? Андрей сам разберётся со своими посетителями. Катя устало смотрела на неё, и Амура растерянно молчала. Ну, не могла же она сказать ей, что пришла к ней потому, что раньше не было ничего в «Зималетто», что могло бы пройти мимо неё, что раньше она контролировала каждый шаг и каждую мелочь.
- К тому же я знаю об этом, - добавила Катя. – Роман предлагает «Зималетто» свои услуги, Андрей занимается этим. Так что нет ничего удивительного в том, что Роман пошёл сразу к нему.
Амура кивнула.
- И ты не пойдёшь туда? Тебе не надо поговорить с ним?
- Нет… Я и в Лондон поеду скоро в последний раз, Андрей заменит меня. А ты говоришь – Малиновский…
У Амуры вдруг сжалось сердце от жалости. Катя выглядела такой уставшей, такой измученной, и казалось, не осталось в жизни ничего, что могло бы порадовать её. И если раньше она с гордостью произнесла бы эти слова, то сейчас в её голосе не было ничего, кроме безграничной усталости.
- Кать… - вдруг проговорила Амура, с сочувствием глядя на неё, словно решившись на что-то. – У тебя что-то случилось? Что с тобой?
Катя улыбнулась через силу, но лоб её был наморщен, брови сдвинуты, и, несмотря на улыбку, казалось, она вот-вот заплачет.
- Нет. У меня всё хорошо… С чего ты взяла?
- Я знаю, у тебя с Андреем проблемы, - осторожно сказала Амура. – Ты извини меня, но нет же сил смотреть, как ты мучаешься… И он мучается, и даже ещё больше, чем тогда… когда ты никак не могла поверить ему, помнишь? Я не знаю, что он сделал, но он ведь не ангел с крылышками, не бывает идеальных людей… И тебе самой сразу станет легче, ты же сама знаешь.
Катя молчала, растерявшись от такой неожиданной откровенности. Она уже успела отвыкнуть от подобной близости с подругами и не знала, как ей теперь реагировать. И чувствовала, как всё её существо против воли снова обрастает бронёй, закрываясь от внешнего вмешательства.
- Спасибо, Амур, - опустив глаза, еле слышно сказала она. – Не беспокойся, у меня всё будет хорошо… И у «Зималетто» тоже всё будет хорошо, - добавила она, рассеянным взглядом глядя прямо перед собой, словно думая о чём-то своём.
Амурой вдруг овладела неловкость. Что она себе позволила? Куда влезла? Что растревожила? Вечно эта Локтева сбивает её с толку… не дают ей покоя воспоминания…
- Извини, Кать, - пробормотала Амура. – Я не буду больше… это не повторится. – И, заведя руку назад, приоткрыла дверь кабинета.
Катя покачала головой.
- Всё нормально, Амура. Спасибо тебе.
Испытывая сильное желание провалиться сквозь землю, Амура выскользнула из кабинета. Помедлила чуть у стола, с сомнением глядя на телефон, но передумала и решительно вышла из приёмной.
Светы на её рабочем месте не оказалось, но Амура безошибочно обнаружила её у приёмной Андрея. Той всё же удалось расшевелить неподатливую секретаршу Жданова, и она уговаривала её зайти в кабинет и разузнать обстановку. После объяснений Амуры пыла, конечно, поубавилось, но всё равно было интересно, как встретились бывшие друзья. Когда Полина, взяв со стола какую-то бумагу, скрылась за дверью кабинета своего начальника, Амура повернулась к Светлане с решительным видом и высказала ей всё, что она думает о её жажде сенсаций и тяге к сплетням.

***

Андрей вопросительно взглянул на Полину и опустил глаза на документ, который она держала в руке. Полина быстро подошла к столу и положила перед ним бумагу.
- Вот, Андрей Палыч, распишитесь, пожалуйста, - сказала она и, пока он читал и расписывался, разглядывала его собеседника – привлекательного мужчину средних лет в хорошей, дорогой одежде, небрежно развалившегося на стуле. Лицо его было непроницаемо, так же, как и лицо её начальника, и Полине было непонятно, что Светлана хотела от неё услышать. Цвет куртки этого загадочного Малиновского? Или размер его ботинок?.. Взяв со стола документ, Полина повернулась и вышла из кабинета.
- Ну что, договорились? – Андрей поднял на Романа глаза.
- Договорились, - сказал Роман, но с места не сдвинулся и позы не поменял, а это значило то, что оба они и так знали: что разговор не закончен. – Хорошо бы ещё и по другому поводу договориться…
- Вот в этом я с тобой абсолютно согласен, - ровным голосом ответил Андрей. – Потому что вижу, что наш разговор, который я считал последним, на тебя не подействовал… Итак, возвращаясь к началу: чего ты от меня хочешь?
Роман усмехнулся. Как всё изменилось со времени этого исторического вопроса. Тогда ведь Андрей действительно спрашивал о себе, а он, Роман, отвечал ему о Кате. Теперь же Андрей имеет в виду Катю, а он скажет ему, чего ждёт от него самого.
- Нет, я, конечно, помню, что ты говорил мне в клинике, - продолжал Андрей. – Но ведь с тех пор кое-что изменилось, как я понимаю, и теперь твои намерения не столь прямолинейны… Вот я и спрашиваю тебя: что теперь тебе нужно от Кати?
- А ты поверил мне? – мягко, без улыбки спросил Роман. – Вот так вот, взял и поверил? Мне?
Андрей помолчал, внимательно вглядываясь в него, но Роман видел, что лицо его остаётся спокойным, и, когда он заговорил, голос его тоже был спокойным.
- Ты хочешь продолжать игру? Мне казалось, мы всё выяснили в аэропорту. И я знаю, что ты сказал мне правду. Так зачем опять начинать всё сначала?
Роман отвёл глаза и небрежно махнул рукой.
- Ничего я не начинаю… Просто мне было интересно, как это ты смог мне поверить. Видно, и правда что-то изменилось… - Он перевёл дыхание и снова посмотрел на Андрея, и тот вдруг увидел, что Роман очень, очень устал. Под глазами у него залегли глубокие тени, и даже говорить ему, казалось, было трудно. – Она сильно страдает. Ты знаешь об этом?
Андрей откинулся на спинку стула. С какой стати он должен обсуждать это с кем бы то ни было, тем более с Малиновским? Но что-то подсказывало ему, что он должен поддержать этот разговор.
- Знаю, - сказал он. – И надеюсь всё исправить.
- А откуда ты знаешь, о ком я говорю? – И какой-то злой лукавый огонёк зажёгся в глазах Романа. – У тебя ведь их две…
Андрей вздрогнул, но тут же снова расслабился. Рано, рано он потерял бдительность.
- Я знаю, о ком ты говоришь, - твёрдо сказал он.
Взгляд Романа тоже смягчился, и в нём промелькнуло даже что-то вроде восхищения.
- А ты молодец, - сказал он. – Не теряешься… Ладно, не беспокойся, я действительно говорил не об Аньке. У неё всё нормально, я уже позвонил Вадиму, и он скоро будет в Москве… - И он насмешливо посмотрел на Андрея.
Андрей поморщился.
- Рома, у меня времени мало. Ты сказал: хорошо было бы договориться по другому поводу? По какому?
Но Малиновский не ответил, а вместо этого обвёл взглядом кабинет и широко улыбнулся.
- Хороший кабинет, - сказал он. – Помнится, было время…
Сузив глаза, Андрей смотрел на него острым, проницательным взглядом.
- Так вот зачем тебе понадобилась Катя, - убеждённо проговорил он, и это не было вопросом.
Роман взглянул на него и небрежно улыбнулся.
- Да, когда-то давно, почти в другой жизни, - сказал он.
- А теперь? – медленно спросил Андрей.
- А теперь… - И Роман открыто посмотрел на него, и лицо его внезапно посерьёзнело. - А теперь она сильно страдает, и ты должен успокоить её. Она думает, что ты переметнулся к Ане, потому что влюбился в неё. Я-то знаю, что это не так, и ты знаешь, а вот Катя…
- Ты знаешь? – насмешливо перебил его Андрей. – Откуда?
Но Роман не принял этой игры, и лицо его ещё больше ожесточилось.
- Неважно. Знаю – и всё. Ты уже убедился, что я многое знаю. Так вот: я встречался с ней в субботу, потому что она была одна и ей было плохо, и непонятно, где в это время был ты, так что ты вряд ли можешь предъявлять мне претензии… Ей вообще всё время плохо, можешь ты это понять наконец? Ей было плохо с тобой, плохо без тебя, и вот опять ты сделал так, что ей плохо. – Он помолчал немного и вдруг с каким-то даже любопытством взглянул на Андрея. – Ей вообще когда-нибудь было с тобой хорошо? Ну, кроме того, о чём мы с тобой говорили однажды…
Лицо Андрея напряглось. Да, чёрт побери, когда-то ей было с ним хорошо! Когда-то было время, когда это было смыслом его жизни – сделать так, чтобы ей было хорошо. И они были счастливы… она была счастлива… а потом всё так запуталось, и он сам в себе так запутался, что знал только одно: он без неё не сможет жить, ему без неё никогда не будет хорошо!
Перед глазами снова всплыла картина: он с отцом на балконе. Театр одного актёра… Декорация… Она любит тебя, но ей с тобой плохо… хуже, чем без тебя… и она думает, что и тебе плохо с ней… поэтому она и ушла. Поэтому она и сейчас не возвращается. После случая с Аней она не верит… и не поверит, что они смогут быть счастливы. Она боится новой боли, боится, что он заблуждается, думая, что всё осталось по-прежнему! Она снова не может поверить ему, она снова думает, что знает о его намерениях лучше него самого…
Ну, почему всё так? Все, все верят ему, он заставил отца, подчинённых, деловых партнёров уважать себя, ему удалось убедить и приструнить даже Малиновского, и только она по-прежнему не доверяет ему… Ответ прост: как можно доверять человеку, обманувшему твоё доверие, предавшему тебя? И если и раньше было так трудно убедить её, но он сделал это, и оставался всего лишь шаг, но он всё испортил, то как теперь заставить её поверить в то, вера во что им разрушена?
- Рома, я сказал тебе тогда, в аэропорту, повторю и сейчас: у неё всё будет хорошо, - хрипло сказал он, но Роман не слышал в его голосе внутренней убеждённости. Это было упрямством, пусть и высшей пробы - бесстрашным, отчаянным, настойчивым, презирающим все препятствия, но настоящей, сильной уверенности у Андрея ещё не было, он чувствовал это. Такой уверенности, с которой он вёл дела, такой уверенности, с которой он разговаривал с ним самим. – А ты… ну, перестань ты ходить за ней, как привязанный. Ну, сам подумай: что у вас за отношения? Она думает, что ты хочешь поддержать её, как друг, но мы-то с тобой знаем, что такой дружбы не бывает. И если ты говоришь, что хочешь помочь ей, то тебе в первую очередь должно быть понятно, что ты должен оставить её в покое. Ну что мне, каждый раз морду тебе бить?.. Ведь всё это глупо, бессмысленно, и ты сам это понимаешь.
Роман как-то странно смотрел на него всё время, пока он говорил, и не стал возражать ему. Он спокойно встал со стула.
- Понимаю, - сказал он. – Хорошо, я верю тебе…
И он добавил мысленно: «Я подожду». Но, конечно, не сказал этих слов, а повернулся и вышел из кабинета.

-------------------------------------------------------------------------

21/35

- Пошли быстрее, Пушкарёва, опоздаем! – канючил Зорькин, стоя у открытой двери в прихожей. Катя поцеловала мать и с тревогой смотрела, как отец, взяв трость, стоявшую у стола, медленно поднялся со стула и вышел к ней из кухни.
- Пап, ну зачем ты… Тебе же тяжело…
- Мне? Тяжело? Никогда! – Лицо отца светилось от широкой улыбки. – Подумаешь, нога… Она уже давно еле сгибалась. Дай поцелую тебя, дочка… - И он, наклонившись, прижался твёрдыми губами к её щеке. Она с нежностью смотрела на него. – Не люблю я эти твои самолёты… А чего Колька опять везёт в аэропорт? Андрей как же?
- Он будет ждать нас там, у него дела ещё в городе…
- Ну, всё, всё, Катенька, опоздаете. – Мама перекрестила её. – Идите быстрее. Коля, веди машину осторожно…
Катя бросила на родителей последний взгляд, улыбнувшись им ободряюще, и вышла за дверь.
Коля, ворча, спускался по лестнице, потом, насупившись, садился в машину. Сев с ним рядом, Катя внимательно посмотрела на него.
- Что это с тобой в последнее время? Какая муха тебя укусила?
Он недовольно покосился на неё.
- А что, нельзя? Только у тебя могут быть проблемы?
- Да что с тобой, Зорькин? Что у тебя случилось?
- Какая разница… Ты со своим разберись сначала…
Катя замолчала, и они ехали какое-то время в полной тишине. Он иногда бывал таким – резким и озлобленным, но быстро остывал и просил прощения. Но на этот раз это состояние длилось слишком долго и не могло не встревожить её. И она всё же решилась продолжить разговор, если это вообще можно было назвать разговором.
- Коля, - мягко начала она, повернувшись к нему. – Ты же знаешь, я всегда могу помочь тебе… Только если ты так и не скажешь, что с тобой, я ничего не смогу сделать…
Он досадливо поморщился в ответ.
- Ой, отстань, Кать… Ну, что ты можешь сделать? У тебя своих забот хватает, чтобы ты ещё мои проблемы с женщинами решала…
Она помолчала немного. Значит, вот в чём дело. Значит, у него опять нелады со Светланой.
- Опять со Светой поругался? И что ты от неё вечно хочешь? Она такая хорошая, добрая… Ты вспомни, с кем тебя судьба раньше сталкивала. Да тебе просто повезло…
- Да? – как-то зло и остро глянул на неё Зорькин. – А сам по себе я, по-твоему, уже ничего не значу? – ехидно поинтересовался он. – Значит, тебя нужно было любить с дурацкими косичками и в затрапезной кофте и, чтобы ты снизошла наконец, превратиться в принца на белом коне, а я, такой убогий и никчемный, молиться должен, что хоть кто-то обратил на меня внимание? Так, по-твоему?
Ошарашенная таким неожиданным отпором, она молчала некоторое время, напряжённо размышляя над его словами. За долгие годы она привыкла никогда не пренебрегать тем, что он говорил, пусть даже в конечном счёте у неё складывалось и противоположное мнение.
- Ты о чём? – наморщив лоб, спросила она. – Что ты имеешь в виду?
- Ни о чём, - буркнул Коля. – Всё и так понятно. Я знаю, что ты… все вы думаете обо мне. Тоже мне, нашли шута горохового. Что-то я не замечал, чтобы ты себя не ценила, даже когда мы в одежде с блошиного рынка ходили… - Он перевёл дыхание и включил поворот. Раздалось размеренное тиканье.
- Продолжай… - тихо сказала Катя, опустив голову.
- А что продолжать? Светка вот тоже, как и ты, считает, что облагодетельствовала меня… А если ты о своём Жданове спрашиваешь, то и тут всё ясно, как божий день. Он, конечно, поступил подло, никто не спорит, но что ты заставила его вытворять, чтобы наконец ему поверить? Хорошо, что хоть не огонь глотать или в клетку со львом зайти. И он ещё потом добрый год трясся от страха, чуть ли не в рот тебе заглядывал, чтобы ты, не дай Бог, опять в чём-нибудь не усомнилась. Что я, не помню, что ли… А всё потому, что ты изначально слишком высокую планку для него установила, он ведь как тигр в цирке – прыгает, а ты всё выше обруч поднимаешь… Ну, как же, мы же Пушкарёвы, куда до нас всем остальным. – И он умолк, тяжело дыша, поворачивая руль. – Только и я не в угол носом рос, понятно? И насмехаться над собой не позволю…
В машине воцарилось молчание. Через некоторое время Коля украдкой повернул голову и увидел, что по лицу Кати, обращённому к окну, текут слёзы. Сердце его дрогнуло. И с чего он так взвился? Чего его понесло в какие-то обличительные речи? И Светка не так уж виновата, и измену Кате просто так из сердца не вытравить…
- Кать… - мягко произнёс он, краем глаза продолжая следить за дорогой. – Ну, Кать… Прости меня, ну прости… Ты ведь знаешь, всё не так… не совсем так… Я разозлился, а зло на тебе срываю… Простишь?
Она повернула к нему голову и, качая головой, жалобно улыбнулась.
- А что прощать, Коля? Что? Всё, от первого до последнего слова, - правда… Так что не переживай, ты всё правильно сказал. Наверное… наверное, я просто не умею любить, вот и всё.
Всё в нём перевернулось от этих слов. Тем более, что они были отголоском его собственных мыслей. Нет, она не то чтобы не умела любить… она просто любила как-то неправильно, искажённо, по-своему… Он давно хотел сказать ей об этом и пытался намекать иногда, хотя бы вот даже когда она вернулась из Франции и рассказала ему о своём разрыве с Андреем. Но всё это было косвенно и слишком конкретно, и ему всё же не удавалось донести до неё главную мысль. И вот – случайно, неожиданно, когда он совсем не хотел этого, он наконец высказал ей всё – и высказал именно так, что теперь нечего было опасаться, что она не поймёт. И она поняла. И теперь можно было только ожидать с тревогой, куда заведёт её это понимание.
- Эй-эй-эй! – предостерегающе воскликнул он. – Пушкарёва, не перегибай! Так и знал, что нельзя тебе этого говорить! У тебя и так чувство вины зашкаливает…
Она слабо улыбнулась ему сквозь слёзы.
- То планка высокая, то чувство вины… Уж ты определяйся, Зорькин…
- А тут и определяться нечего, - вздохнул он с облегчением, увидев, что самый тяжёлый момент остался позади. – Ты в точку попала… Уж такая у тебя натура, что всё это в ней соседствует. И заметь: всё это поддаётся изменению. Ты просто измени угол зрения – и увидишь, все твои проблемы покажутся тебе другими.
И тогда, глядишь, ты станешь Ждановой окончательно, добавил он про себя. Какой же я умный, аж дальше некуда, вздохнул он. Этот бы ум да в мирных целях, и желательно, в своих собственных…
Остаток дороги они почти ни слова не сказали друг другу. Катя обдумывала свои невесёлые открытия, а Коля не мешал ей, поглощённый своими мыслями, ведь их разговор тоже помог ему понять многое.
С горьким сожалением смотрела Катя на лицо Андрея, когда они встретились в аэропорту и позже, когда сидели рядом в самолёте. Надо же, какая солнечная нынче осень, и какое потемневшее, уставшее у него лицо. Она знала, что и она со стороны выглядит так же. Что же произошло с ними, когда из его глаз ушёл этот свет, который так привлёк её когда-то?
Она вспоминала слова Амуры, наложившиеся на откровения Зорькина, вспоминала, каким был Андрей когда-то и каким стал теперь, и понимала, что изменение это произошло из-за неё. Нет, не надо врать себе и убеждать себя в том, что он лишился лёгкости недавно, с тех пор, как стал чувствовать себя ненужным и неудовлетворённым. Это случилось гораздо раньше… Как сказала Амура… Не ангел с крылышками? А ведь эту простую истину, не требующую доказательств, она так и не приняла до конца. Что он сказал ей когда-то давно, во время второй проведённой вместе ночи? Этот простой, такой со стороны мирный, наполненный согласием и доверием, диалог может и сейчас вменить ей в вину невидимый обличитель на невидимом суде… «Нимб немного запылился, - шутя сказал Андрей. – И крылья… крылья на работе оставил. – И, уже с серьёзной нежностью глядя на неё, добавил: - Не думай, пожалуйста, обо мне лучше, чем я есть. Иначе мне будет трудно… соответствовать…». А что она ответила ему? На первый взгляд ничего особенного, логично и последовательно: «Я в тебя верю. Я тебя люблю». А на самом деле? На самом деле она сказала ему, что верит в нимб и крылья, верит, что он сможет соответствовать - и тогда она будет любить его. И так и получилось. Она заставила его «соответствовать», он боялся сделать лишний шаг, лишь бы она не усомнилась в этом соответствии и не разлюбила его… И в этой погоне за её расположением он растерял весь свой свет, который был ценен когда-то для неё сам по себе, без всяких соответствий. Когда-то, когда она любила его без оглядок и условий, когда-то, когда она принимала его таким, каким он был, со всеми его погрешностями и неправильностями.
Страшно подумать. Страшно предположить. Но нельзя не признаться себе: если бы он не изменил ей, она бы, возможно, так никогда и не поняла всего этого. И продолжала бы идеализировать его и их отношения, а это, возможно, был бы снова тупиковый путь, потому что всё равно не давал ему личностной свободы, потому что всё равно он чувствовал бы свою зависимость от её завышенных требований. Поэтому он так и не уверен в себе с ней, поэтому по-прежнему дезориентирован. Он испуган тем, что перестал «соответствовать», и своим настойчивым, но не очень убедительным призывом вернуться на самом деле просил её об одном: поверить в него такого, какой он есть…
А теперь он сидит рядом с ней – такой отстранённый, далёкий, почти разуверившийся… Нет, не о той, с кем свела его судьба, думает он. Он почти перестал понимать, в чём смысл, в чём цель... Он теряет последние силы, а она снова не может помочь ему. И нет здесь ни Урядова, ни Фёдора, ни девушек из цеха, ни женсовета, ни ящиков и митингов – нет ничего, что помогло бы соединить их… И нужно самим, самим продираться сквозь сумерки… чтобы наконец выйти к свету и поверить друг в друга.

***

Встреча с организаторами показа прошла очень хорошо, несмотря на то, что Лариса немного волновалась. Но Катя видела, что Ларисе доставляет удовольствие её новая ответственность, что она гордится ею и приложит все силы к тому, чтобы показать, на что способна. Лариса не могла не понимать, что такой шанс, возможно, выпадает раз в жизни и о бОльшей удаче российский модельер вряд ли может мечтать. Готовя эту коллекцию, она выложилась на все сто, и теперь со спокойным достоинством представляла свои «Лики Весны», тем самым показывая английским бизнесменам, что, независимо от их решения, коллекция её ценна сама по себе и найдёт себе дорогу в модном бизнесе. И это не могло не произвести на них впечатления, они с одобрительным вниманием слушали её.
Катю немного тревожило то, как они отнесутся к тому, что всю дальнейшую работу будет проводить Андрей. Несмотря на то, что они вполне благосклонно и уважительное относились к её заместителю, оставалась теоретическая возможность того, что их встревожит её отсутствие на дальнейших встречах.
К счастью, этого не произошло. То, что Андрей держался так спокойно и уверенно, ещё больше расположило их к нему и укрепило их во мнении, что ему можно доверять. И, спокойно отреагировав на заявление Кати, Робертсон с широкой улыбкой протянул Андрею руку на прощание и выразил надежду на сотрудничество.
Выйдя из высотного офисного здания, они втроём уселись в такси, которое подвезло их к одному из кафе в нескольких кварталах от отеля, где они остановились. Такой успех следовало отметить, и Катя и Андрей чувствовали, что должны поздравить и поддержать Ларису.
- Итак, Лариса… - Улыбаясь, Катя подняла бокал с лёгким вином. – Позвольте мне поблагодарить вас за всё, что вы делаете для «Зималетто»…
- Ну что вы, Екатерина Валерьевна, - смущённо зарделась Лариса. – Рано ещё благодарить, не за что! Самое ответственное впереди…
- Нет, Лариса, - твёрдо сказала Катя. – Теперь от вас уже мало что зависит, вы сделали главное – подготовили коллекцию. Теперь всё решать будут организаторские способности вашего руководства, - и Катя снова улыбнулась. – И неизвестно ещё, сможет ли оно заслужить вАшу благодарность.
- Да-да, Лариса, Екатерина Валерьевна права, - поддержал её Андрей. – Вы не думайте, мы ведь благодарим вас не из альтруистических соображений, а в расчёте на ответное признание наших заслуг.
И, несмотря на то, что говорил он без улыбки, в голосе его было столько тёплого лукавства и доброй, без насмешки, иронии, что Лариса невольно улыбнулась и с благодарностью посмотрела на них обоих.
- Как говорится в моей любимой книге, - сказала она, - какое счастье, что мы обошлись без патетики: убили её той же патетикой… Спасибо вам, Екатерина Валерьевна, Андрей Павлович… Надеюсь, что вы и дальше будете довольны мной.
Взглянув на Андрея и увидев одобрение в его глазах, Катя сказала:
- Конечно, Лариса. Мы как раз хотели предложить вам участвовать в подготовке следующей коллекции. Если вы не против, конечно…
Лариса расцвела и снова благодарила их. И такое удовольствие было видеть, что работа приносит отдачу и может сделать счастливым хотя бы одного человека…
Они ещё немного посидели в кафе, выпили по бокалу вина, поговорили о каких-то отвлечённых, не связанных с работой, вещах.
В отеле, извинившись, Лариса попрощалась с ними и уехала к себе в номер, не дожидаясь, когда они зайдут за ней в лифт.
Андрей поднял на Катю усталые глаза. Впервые за день он смотрел на неё просто так, не привязывая взгляд к будничным, деловым проблемам.
- Ты не устала?.. Мы можем ещё посидеть в ресторане.
Она покачала головой.
- Слишком много событий для одного дня… Голова идёт кругом, - вздохнула она. – Я хочу лечь. Ты не обидишься?
- Нет, - ответил он, словно и не ожидал, что она ответит по-другому. – Пойдём, я провожу тебя.
В лифте она стояла рядом с ним, чувствовала его надёжное тепло, и это успокаивало её, принося отдых после такого тяжёлого дня.
Они вышли из лифта, прошли по коридору, остановились у двери её номера.
- Ты не пойдёшь к себе? – спросила она. – Спустишься вниз?
Он равнодушно пожал плечами.
- Не знаю… Что делать в номере так рано? Я всё равно не засну.
Она с сомнением посмотрела на него, но сказала лишь:
- Тогда до завтра… Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - ответил он, но остался стоять, глядя, как она достаёт ключи и открывает дверь. И, едва она открыла дверь и сделала шаг, чтобы переступить через порог, он вдруг придвинулся к ней и упёрся руками в дверь по обе стороны от неё, так, что дверь жалобно скрипнула и прочно застыла на петлях, а она сама оказалась плотно прижатой спиной к двери.
- Послушай, - прошептал он, и она чувствовала его горячее дыхание у своего лица. – Одна ночь… Всего лишь ночь, а завтра всё останется по-прежнему, я тебе обещаю. Останься со мной, я прошу тебя! Мне сегодня очень, очень тяжело, но это даст мне силы жить завтра. Я люблю тебя… - с тоской проговорил он.
От неожиданности и волнения, нахлынувшего на неё, она не могла выговорить ни слова. К тому же она была так крепко зажата между ним и дверью, что, казалось, не может даже пошевелиться. Но она чувствовала, она знала: даже самое слабое, самое незаметное её движение заставит его отступить и отпустить её. И она замерла. Она не хотела, чтобы он отступил и отпустил её.
Он склонился к ней ещё ниже, вдохнул запах её волос, потом поднял голову и тряхнул ею, словно пытаясь сбросить наваждение. Она смотрела на его обращённое вверх лицо: оно было исполнено какого-то спокойного страдания. Он снова опустил голову и посмотрел в её глаза.
- Прости… прости меня, - изменившимся голосом произнёс он. – Я не должен… Это слабость. Это сейчас пройдёт. – И он снова отвёл взгляд и прикрыл глаза.
И она, чтобы не дать ему разувериться окончательно и отпустить её, осторожно, но настойчиво высвободила одну за другой свои руки и обняла его голову, с нежностью глядя на него и заставляя его посмотреть на неё.
- Я не жалею тебя, ты слышишь? – тихо сказала она. – Я буду с тобой, но только потому… только потому что я люблю тебя. Я тоже люблю тебя, Андрей! – И голос её дрогнул от внезапно подступивших к горлу слёз.
В его глазах вдруг вспыхнуло что-то при этих словах. Он наклонился и, помедлив секунду, напоследок скользнув, словно погладив, по её лицу взглядом, нежно и спокойно поцеловал её в губы. Она ответила ему, чувствуя, как возвращается домой всё её существо, и он отнял руки от двери и, обняв, крепко прижал её к себе.
Они оба возвращались домой.

-------------------------------------------------------------------------

22/36

Свет. Хмурый, серый свет поздней осени пробивается сквозь щель между неплотно задвинутыми шторами. Всё-таки пришло утро. Глупо было ожидать иного, но они ждали. Радовались, как когда-то, темноте за окнами – долгой и, казалось им, вечной. Но утро всё-таки пришло – неумолимое, равнодушное, с философским безжалостным спокойствием просочившись сквозь шторы.
Какое же это наслаждение – без конца повторять её имя, не во сне, а наяву. Смаковать каждый звук, растягивать, пробовать на вкус все возможные вариации… И сама она перед ним – не во сне, а наяву. Её волосы, ресницы, её руки. Её руки, неповторимые, единственные. Она – единственная. Она – его. Только его. И он её. И так будет всегда.
Она спит – и как же сказать ей, когда она проснётся, что он уже никогда не уйдёт, сколько бы она ни прогоняла его? Сердце на мгновение привычно заходится от страха и тут же возвращается на место. Ведь она верит ему? Она теперь верит ему...
Он боится пошевелиться, чтобы не нарушить её зыбкий утренний сон. Разглядывает её такое родное, такое знакомое лицо – и в то же время как будто впервые. Он прислушивается к себе. Он хочет узнать, ушла ли боль. Как странно… Боль всё ещё живёт внутри него. Горечь исчезла, а боль осталась. Или это просто отголоски?.. Ведь не может в одночасье исчезнуть то, что мучило так долго.
- Катя… - шепчет он. – Ка-тя… Ка-тю-ша…
Она спит, но веки её неспокойны. Она спит, но в любую минуту готова проснуться. И он продолжает тише, еле слышно, почти одними губами: «Ка-ать…». Он не может молчать, ему нужно повторять её имя.
Всё же веки её затрепетали, он всё-таки разбудил её. Ну, ничего, она выспится… выспится дома.
Она открыла глаза на мгновение и тут же, улыбнувшись и замурившись, закрыла их снова.
- Ты боишься? – тоже улыбнулся он. – Не бойся, любимая, всё будет хорошо.
Она снова открыла глаза и посмотрела на него. Какой он другой… не такой, каким был раньше, каким она уже привыкла видеть его.
Этот рассеянный, неповторимый взгляд. Он готов был весь мир отдать за то, чтобы снова увидеть его.
- Сколько времени? – пробормотала она.
- Девять часов. Ты спала почти два часа.
Она поёжилась, и глаза её опять закрылись.
- Холодно…
Он потянул за край одеяло и полностью укрыл её. И обнял сверху своей рукой.
- Мерзлячка, - ласково сказал он и, наклонившись, поцеловал её в лоб.
- Да… - жалобно поморщившись, как ребёнок, согласилась она, не открывая глаз.
- Надо позвонить Ларисе, - сказал он. – Она, наверное, ждёт.
Она испуганно распахнула глаза.
- Ну, конечно, Андрей! Конечно, позвони! – И она попыталась приподняться, но он прижал руку крепче, и она снова откинулась на подушку.
- Времени до самолёта много, - сказал он. – Лежи, не вставай.
Он откинул одеяло и поднялся с кровати. Долго шарил в карманах брюк, отыскивая телефон, и, отыскав, набрал номер. Поговорив с минуту, положил телефон на тумбочку и с улыбкой повернулся к Кате.
- Ну, вот и всё. Лариса сама отсыпалась, так что не переживай.
Она смотрела на него, немного прищурившись. Он присел на кровать и погладил её по руке, лежавшей поверх одеяла. Как странно… Он всё ещё не может полностью открыто посмотреть на неё. В воздухе недосказанность, неопределённость. Не бойся, сказал он ей. А разве он сам не боится?
- Как я рад, что с показом всё уладилось, - проговорил он – Всё-таки Лариса хороший модельер. Но мне кажется, ей тяжело одной. Как ты думаешь, может, есть смысл найти ей помощника? Это Милко не терпел никого вокруг себя, кроме Ольги Вячеславовны, а Лариса, мне кажется, только обрадуется…
Катя улыбнулась.
- Ты прав. Делай, как считаешь нужным…
Как странно: он начал этот разговор, чтобы что-нибудь сказать, чтобы оттянуть неизбежное объяснение, но увлёкся и говорил уже искренне…
- И ещё… Я недоволен до конца работой цеха. Там много нестыковок, много лишних, ненужных звеньев, утяжеляющих производство. Надо многое переделать, я уже давно думал об этом.
Она высвободила свою руку и тоже погладила его по руке.
- Андрюша, у тебя всё получится. Всё, что бы ты ни задумал. Я уверена в этом…
Что-то в её голосе заставило его внимательно взглянуть на него.
- У меня?.. У нас, у «Зималетто»…
Ему показалось или лицо её действительно неуловимо изменилось, как-то напряглось? Она помедлила немного и потом всё-таки сказала:
- У тебя и у «Зималетто»…
Он прикрыл глаза. Вот оно. Вот чего он боялся, ещё не зная, что именно разрушит их хрупкую обретённую близость. Да и она боялась, только точно знала чего. А может быть, не только этого? Может быть, она с самого начала знала, что ничего не получится?..
- Ты не сделаешь этого, - ровно сказал он. – Ты не поступишь так с компанией… и со мной.
- С тобой? – Она испуганно взметнулась к нему, сжав его руку. – Нет, ты здесь ни при чём… Просто я давно, ещё во Франции, думала о том, чтобы уйти, но потом решила, что это будет неправильно! Ну, пожалуйста, поверь мне! – И она умоляюще смотрела на него, и он видел, что она говорила правду. Но легче от этого не становилось.
- Что же теперь? Что изменилось? – спросил он, и она почувствовала, как от него словно повеяло холодом.
- Ты, - просто сказала она, по-прежнему вглядываясь в его лицо.
Он насмешливо-удивлённо посмотрел на неё.
- Я?..
- Да, ты… Ты ведь и сам знаешь это. – Как трудно было подбирать слова, как тяжело ей давалось это объяснение. Ведь каждое неосторожно оброненное слово может унизить его.
Он высвободил свою руку и провёл ею по лицу. Потом посмотрел на неё. Нет, в нём не было прежней отчаянной надломленности, но всё же… всё же его взгляд показался ей знакомым. Тогда, на вилле, он смотрел так же, только теперь боль его смягчилась, ушла вглубь.
- Значит, мальчик повзрослел и можно предоставить ему игрушку в полное владение, - медленно и спокойно проговорил он. – Значит, уже можно отойти в сторону и просто наблюдать…
Что-то оборвалось в ней. Может, это была надежда? А может быть, у неё просто не хватило сил. Она почувствовала, как он ускользает от неё, становится далёким и призрачным. Он снова становится мечтой. Ещё недавно – сбывшейся, а теперь – опять маячащей в зыбком тумане.
Она обмякла в постели, её рука безвольно легла на одеяло.
- Я не понимаю, из-за чего ты злишься, - устало сказала она. – Что здесь такого? Почему я не могу уйти и найти себе другую работу? Пойми, это не имеет отношения к нам с тобой… И если ты… если ты говоришь, что любишь меня, то это ничего не должно значить для тебя.
Он вздрогнул, и ей показалось, что у него задрожали губы.
- Если я… говорю… что люблю тебя? Ты так и не поверила… не поверила мне до конца?! – И он изумлённо смотрел на неё, как будто был не в силах поверить в то, о чём спрашивает.
Она отодвинулась от него и, натянув одеяло до подбородка, повернулась на бок и устало опустила голову на подушку. Он продолжал смотреть на неё, ожидая ответа. Наконец она произнесла, глядя прямо перед собой:
- Я боюсь, что это ты зря себе веришь. Если бы ты действительно любил меня, ты бы не оттолкнул меня сейчас.
...Вот она, перед ним. Ещё несколько часов назад она была ласковой и нежной, она шептала ему слова, которые сделали бы счастливейшим из смертных любого мужчину. А теперь она лежит на этой постели – чужая и далёкая, и он опять обидел её, и опять сделал ей больно. У него вырвался тяжёлый вздох
- Ну, хорошо, - примирительно сказал он. – Хорошо… Но ты ведь не объясняешь мне причины, ты просто говоришь, что это не из-за меня. Из-за чего же тогда?
- Сначала это было действительно из-за тебя, - усталым, безразличным голосом сказала она. – Но теперь… Я чувствую, что в любом случае это правильное решение. Мне надо это сделать… ради себя. Я выжала из себя всё, что могла дать «Зималетто». Ты ведь знаешь, это никогда не было главным для меня. Теперь, когда система управления меняется, я могу спокойно уйти, не боясь, что подведу компанию.
Он медленно покачал головой.
- Нет, Катя… Ты не говоришь всей правды. Ты хочешь уйти в том числе и из-за меня… хочешь дать мне дорогу, да и где-то в подкорке у тебя сидит, что я не вернулся к тебе до конца, и ты хочешь обезопасить себя на случай, если вдруг моя любовь окажется моим же заблуждением. Вот правда…
- Может быть, - проговорила она. – Может быть, ты и прав.
Удивлённый тем, что не чувствует боли, он продолжал:
- Ты так и не поверила мне. Вот в чём дело.
- Может быть.
Ничего не получалось. Это снова был тупик. Слова, слова… а что в них толку? Он снова чувствует отчуждение из-за этого её решения, которое она приняла самостоятельно. А он так хотел… так хотел, чтобы они были вместе во всём. Но она не готова к этому, и он снова должен отпустить её.
Но как странно: он больше не чувствует в себе этого безумного разрушающего желания быть с ней во что бы то ни стало, жертвуя всем вокруг, жертвуя собой. Может быть, это потому, что круг, в который он поместил себя когда-то, разорвался, впустив в его жизнь что-то важное извне? Ведь нельзя не почувствовать, нельзя не признать - хоть он и сопротивлялся, узкое русло его жизни под давлением произошедшего с ними всё-таки наполнилось сильным течением, которое вынесло его к устью, впадающему в некий совсем другой, бескрайний, полный бушующих волн и подводных течений водоём. Вода в нём не застаивается, не мутнеет, не успевает прогреться обманчивым теплом. Она свежа и быстра, она непредсказуема и опасна – как и сама жизнь…
Снова ждать. Снова ждать, пока они поверят друг другу до конца. И ради того, чтобы дождаться этого, он действительно готов пожертвовать многим – и в первую очередь близостью с ней. Нельзя проводить ночи в наслаждении с примесью страха, что скоро наступит утро и магия рассеется, уступив место мучительному непониманию. Нельзя мельчить своё чувство. Или всё – или ничего.
И она… и она должна пройти свой путь до конца. Если она приняла решение сама – значит, это ОН не готов принять её полностью.
Смирение и обречённость, с которыми он принял её отказ от близости когда-то, сменились теперь пониманием. Как странно… вопреки всему он как будто впервые почувствовал твёрдую почву под ногами, обрёл некую опору, он впервые не на словах, не неким рассудочным заклинанием, а истинно, душой осознал значение своих слов: я буду ждать.
…Он лёг за ней на постель, чтобы обнять её сзади, но она, как будто только и ждала того, чтобы он к ней прикоснулся, в тот же миг порывисто повернулась к нему и крепко-крепко обняла его, положив голову ему на плечо.
- Я хочу уехать, любимый, - с тоской прошептала она. – Пожалуйста, пойми меня… Я так устала…
- Хорошо, хорошо, - говорил он, гладя её по голове, успокаивая её. – Ты уедешь, ты отдохнёшь…
- Ненадолго… Всего лишь на несколько недель… на месяц…
- До показа, - успокаивающе шептал он. – Ты отдохнёшь и приедешь к показу… - Он бережно обнял её голову и слегка отстранил от себя, с нежностью и тревогой вглядываясь в её лицо. – Ты ведь… ты ведь приедешь на показ?
- Конечно, - закивала она, и на щеках её блестели слёзы. – Обязательно приеду, обещаю тебе! Ты со всем справишься, вот увидишь, это будет лучший за все годы показ!
Он вздохнул и, протянув руку, осторожно вытер слёзы на её лице. Потом снова прижал её к себе.
- Ну, а как же отец?.. Он ведь не отпустит тебя… - И тут же почувствовал, как её губы слабо улыбаются у него на плече. Она покачала головой.
- Отпустит… Он доверяет тебе, он знает, что «Зималетто» ничто не угрожает…
Он помолчал немного, лицо его постепенно светлело, разглаживались глубокие складки, залегшие у рта, морщины на лбу и под глазами... И он сказал наконец, как будто приняв некое решение:
- Хорошо, Катя… Хорошо. Успокойся, не думай ни о чём. Всё будет хорошо, всё наладится. Я верю в это.
Голос его был твёрд, боль покинула его. Впервые за всё время эти слова наполнились настоящим смыслом и внутренней убеждённостью. Он теперь точно знал, что когда-нибудь наступит такой день, когда вся она – и телом, и душой – вернётся к нему и больше никогда не будет плакать, больше никогда не будет уставать. Он сделает так, чтобы она улыбалась. Он сделает так, чтобы она была счастлива.

-------------------------------------------------------------------------------------

23/37

За столом в конференц-зале сидели трое. Эти люди были близки, как только могут быть близки между собой люди, ведь они были родными, они были одной семьёй. Но теперь каждый из них думал о своём, и иногда получалось так, что мысли одного были прямо противоположны мыслям другого. Слишком неоднозначное событие должно было произойти в этом зале через каких-то четверть часа, и отношение к этому у всех троих было тоже неоднозначное.
Маргарита и хотела бы поддержать мужа в его противоречивых чувствах, да не могла. Как-то так получалось, что все выборы, которые состоялись за последние годы, они с мужем провели в противостоянии друг с другом. В логике Маргариты не было запутанных резонов, сложных ходов – она всегда поддерживала своего сына, что бы ни случилось. Не была исключением и нынешняя ситуация.
Она всегда верила, что когда-нибудь наступит такой день, когда она сможет вновь увидеть Андрея на месте президента за этим большим круглым столом, и теперь не очень удивилась, узнав, что Катя решила уйти из компании и предлагает для своей замены кандидатуру Андрея. В последние годы Маргарита совсем отдалилась от внутренних проблем «Зималетто» и не очень чётко представляла себе, какие события могли предшествовать решению Кати, поэтому избрание Андрея выглядело для неё логическим завершением некоего этапа становления компании. Андрей будет президентом – и всё на этом, а в том, что так и должно было быть с самого начала, она нисколько не сомневалась.
Единственное, в чём она могла бы согласиться с мужем, но в своеобразной, присущей только ей форме, - это то, что невестка-самодурша, как она её нередко называла про себя, опять выкинула номер и поставила их перед фактом, ни с кем не посоветовавшись. Павел Олегович, конечно, мог бы объяснить ей, что всё было не совсем так, но она считала, что не нуждается в объяснениях, а он и не спорил с ней.
У самого Павла Олеговича с размышлениями о случившемся всё было совсем не так просто, как у его жены. Всё его существо противилось уходу Кати, восставало против ломки устоявшейся системы, резкого изменения в руководстве. Катя для него была лучшим руководителем «Зималетто», настоящей находкой, управленцем, которого ждёт любой бизнесмен-собственник. Он понял это ещё тогда, в ту далёкую весну, когда она выводила компанию из кризиса. В глубине души он тогда очень опасался, что Катя решит уйти из компании, отработав обещанные полгода, и, когда сын объявил ему о своём намерении жениться на ней, он решил подстраховаться, как бы невзначай, походя выразив надежду на то, что она ещё долго будет управлять компанией. И очень обрадовался, увидев, что ни для сына, ни для его будущей жены это не подлежало сомнению на том этапе.
С тех пор он не волновался. Спокойная, уверенная манера Кати вести дела, живой аналитический ум, способный быстро охватить проблему в целом, отсекая всё несущественное, наметить основные направления, при этом не выпуская из поля зрения и мелочей, открытость, постоянная готовность учиться и познавать что-то новое импонировали ему и были, по его мнению, залогом стабильности и процветания. И до недавнего времени он был уверен, что и сын с невесткой довольны существующим положением дел, пока не убедился в обратном, выслушав Катю по её возвращении из отпуска.
Но и тут он во всём доверился ей. Он был уверен, что она не допустит изменений к худшему, не подведёт его и компанию. И вскоре понял, что не ошибся, что она оправдала его ожидания. Мало того, это её он должен был благодарить за качественно новый виток своих отношений с сыном. Она помогла ему поверить в Андрея, во многом именно она вернула ему уважение к сыну – тем, что это из-за неё Андрей изменился и поверил в себя.
Теперь она просила поверить ей снова. Но если раньше он был готов принять все её предложения, так как знал, что всё происходит внутри компании и она сама остаётся внутри компании, то сейчас он неминуемо должен был рискнуть и поставить на карту многое – то, что было так дорого ему, так как даже она не могла полностью гарантировать ему успех от предлагаемых изменений.
Он понимал, что такого успеха не мог гарантировать никто. Это в любом случае был риск и в какой-то степени даже игра, ибо если Андрей добился осязаемых положительных результатов на месте заместителя руководителя, никто не мог гарантировать, что он сможет сделать то же самое на посту президента. И игра эта была по-крупному, в очень важный, возможно, самый важный за все годы, период для компании. Вопрос этих выборов состоял в вопросе доверия, только и всего. И Павел Олегович, вспоминая просьбу сына поверить ему не благодаря, а вопреки, теперь, если рассуждать справедливо, не мог не признать, что не существует особых препятствий для того, чтобы поверить ему уже благодаря достигнутому успеху. И он решил рискнуть. Он пошёл навстречу Кате, он согласился с её доводами, пообещав поддержать её, но в глубине души всё же надеялся, что она просто переутомилась и ей понадобился отдых. И, отдохнув, она поймёт это и вернётся в компанию… хотя бы на правах вице-президента, а там будет видно. В конце концов, они одна семья и корабль их по-прежнему на плаву, какие бы бури ни сотрясали его.
Андрей сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на родителей. Он понимал чувства, владеющие ими. Перед тем, как прийти сюда, отец долго разговаривал с ним, выразил надежду, что он справится, сказал, что верит ему. При этом он не скрыл от него своего беспокойства, своей тревоги по поводу Катиного ухода, в том числе и независимо от судьбы компании. Он, как мог, успокоил отца. А что ещё он мог сделать? Придёт время – и отец сам убедится в том, что его опасения напрасны и что он, Андрей, сделает всё, чтобы у неё всё наладилось.
В те минуты, когда он, обнимая и утешая её, обдумывал её слова, в нём словно вспыхнуло что-то, заставив увидеть то, что она предлагала, в другом свете и сделав это не таким уж фантастическим. Он думал о том, что это на самом деле может помочь им; он думал о том, что на самом деле способен наконец поспорить с судьбой. Он был готов к этому, он словно только и ждал чего-то, что поможет ему проявить себя. И даже то, что он не нервничает, не суетится, как бывало раньше в подобных случаях, уже говорит о многом. Он с достоинством примет любое решение и расценит его как адекватную оценку своих возможностей.
Размышления всех троих были прерваны появлением Юлианы. Маргарита с таким удивлением смотрела на неё, что Юлиана поспешила объяснить ей своё присутствие: Катя пригласила её на Совет, так как российский показ на носу и ей нужно многое обсудить с Андреем. Маргарита пожала плечами.
- Ну, если так, Юлианочка… Ты не пойми меня неправильно, просто…
- Всё, всё понимаю, Маргарита Рудольфовна, - успокаивающе проговорила Юлиана, усаживаясь в кресло рядом с Андреем. – И если понадобится, оставлю вас по первому же требованию.
- Не понадобится, не понадобится, - спокойно сказал Павел Олегович. – Ничего такого здесь нет. Ты для нас уже как член семьи, и ничего не будет страшного, если ты поприсутствуешь на Совете. – Он огляделся и, развернувшись, взглянул на закрытую дверь Катиного кабинета. Юлиана перехватила его взгляд и произнесла:
- Мне в приёмной Амура сказала, чтобы я сразу прошла сюда. Там что-то серьёзное?
Отец и сын переглянулись. Павел Олегович вздохнул.
- Да уж, серьёзное… Там Кира с Анатолием, обсуждают с Катей предстоящее решение.
Юлиана философски подняла брови.
- Ну, Кира всегда была здравомыслящим человеком.
И при этих словах Андрей с какой-то странной улыбкой взглянул на неё, словно спрашивал её, действительно ли она верит в то, что говорит. Но ничего не сказал, и она тоже решила не развивать тему. И тоже улыбнулась, доброжелательно глядя на него:
- Ну что, будем работать вместе, господин президент?
- Ты торопишься, мой друг, - спокойно сказал Андрей. - Ещё ничего не известно.
Юлиана промолчала. Она, конечно, могла сказать ему, что не помнит случая, чтобы у Кати чего-то не получалось, но тогда это будет выглядеть как оценка заслуги Кати в том, что он будет управлять компанией, а это в такой щепетильной ситуации было недопустимо. Да и что-то в лице Андрея, во всей его фигуре, останавливало её. Сегодняшний Андрей словно напомнил ей того, прежнего, с которым она работала когда-то и в разговоре с которым она не так легко разбрасывалась словами, всегда чувствуя в нём, несмотря на внешнюю лёгкость, какую-то скрытую силу.

***

Кира смотрела на Катю и торжествовала. Вот он, вот этот момент, когда она сможет наконец заставить её почувствовать себя зависимой от неё, Киры. Да, зря Катя в своё время отказалась от акций «Зималетто», удовольствовавшись ролью менеджера. И теперь именно от голоса их, Воропаевых, семьи будет зависеть будущее и «Зималетто», и самой Кати.
И то, что она давно уже не Воропаева, не играло здесь никакой роли. По сути, Анатолий – тоже член их семьи, семьи крупных акционеров.
Саша давно предоставил ей карт-бланш в принятии решений на Советах, а Анатолий присутствовал на них только номинально и всегда готов был поддержать жену во всём. Значит, только она, Кира, будет решать на Совете всё, так как на стороне их семьи перевес в один голос.
Она давно ждала такого случая. И, хоть внутри всё и перегорело и от прежней ненависти осталась лишь зола, она мечтала о том, чтобы однажды увидеть замешательство на лице Кати и хоть сколько-нибудь живое чувство по отношению к себе – на лице Андрея. Но его нет сейчас здесь, а на большую, крупную игру у неё ни сил, ни времени, и она не будет вставлять им палки в колёса, заставляя искать другую кандидатуру, но в её власти оттянуть развязку, чтобы насладиться хотя бы Катиной тревогой.
И, хоть внутри у неё сейчас бушевал пожар торжества, она холодно и надменно смотрела на Катю. Она понимала, что та ждёт от неё ответа, что за стеной собрались акционеры, которые тоже ждут её, но не торопилась раскрывать свои карты.
- Ну вот, видите, Катя, как всё обернулось, - мягко проговорила она, вложив в свой тон как можно больше сочувствия. – Всё-таки и я понадобилась «Зималетто», так ведь тоже бывает…
Катя молчала и терпеливо-выжидающе смотрела на неё. Как же ненавидела Кира когда-то это выражение лица! Она всегда была скрытной, себе на уме, и когда смотрела вот так, Кире всегда хотелось хорошенько встряхнуть её, чтобы вытащить наружу все секреты, наличие которых выдавал этот загадочный взгляд! Она всегда смотрела так, как будто знает что-то, чего не знает она, Кира, и это просто выводило её из себя. И оказалось ведь, что всё это было правдой, что с первого дня она недаром чувствовала опасность в этой тихоне!
И вот сейчас: неужели она догадывается о её мыслях? Неужели знает, какие чувства сейчас обуревают её? Нет, не может быть. Она ведь так осторожна.
Она украдкой взглянула на Анатолия. Тот сидел, развалившись на стуле, и равнодушно вертел в руках карандаш. Казалось, мысли его были далеко-далеко. Вот уж кто не догадывается о буре, царящей сейчас в её душе. Для него всё просто, всё понятно, этап пройдён, и мысленно он уже не здесь, а там, у себя в офисе, или… Ну, или тоже у себя в офисе, только не в кабинете, а в приёмной, где за столом сидит нахальная молодая блондинка, готовая в любой момент по его требованию скинуть с себя одежду. Ну и пусть, ей на это уже давно наплевать.
А та, на которую ей никогда, и даже сейчас, не было наплевать, сидит и терпеливо ждёт, глядя на неё, как на неразумного ребёнка.
- Ну, что же вы, Катя? – не выдержала она. – Что же вы молчите?
В глазах Кати на миг вспыхнуло что-то, и тут же они снова приобрели своё обычное выражение.
- Что вы от меня хотите услышать, Кира Юрьевна?
- Ну, я думала, что вправе рассчитывать на признание своих заслуг… Как-никак лучшие годы отданы компании, - немного заносчиво сказала Кира, чувствуя, как внутри у неё закипает раздражение.
- Эти заслуги – неоспоримый факт, - спокойно проговорила Катя. – Именно поэтому я пригласила вас и Анатолия Фёдоровича для отдельного разговора. Я благодарна вам за всё, в том числе и за то, что вы с пониманием отнеслись к сложной ситуации в «Зималетто», возникшей из-за ЧП, и поддержали нас в отсрочке выплаты платежей, уговорив подождать и Александра Юрьевича. Так же и теперь я не сомневаюсь в вашем благоразумии и уверена, что вы примете правильное решение. – Она помолчала и многозначительно добавила: - Решение, лучшее для «Зималетто».
«Зималетто», «Зималетто»! А что оно дало мне, это ваше «Зималетто», хотела выкрикнуть Кира. Разочарование, боль, унижение – вот и всё, что вынесла она отсюда!.. Но что-то внутри останавливало её, не давало начать подобные откровения. И Андрей… О, Андрей в очередной раз убедится в её несдержанности. И так уже, когда он возвращает глаза из каких-то далей, разговаривая с ней, ничего, кроме досады, она на его лице не видит… Вначале хоть были попытки создать видимость добрых отношений, а потом и они пропали. Они были чужими, чужими и остались, и ничто уже не сможет сблизить их. Он словно на другой планете – смотрит на неё и не видит, и началось это ещё тогда, четыре года назад…
И от сознания этой обречённости буря постепенно стала утихать, уступая место усталой опустошённости, как было всегда, когда она вспоминала о нём.
- Катя, неужели вы совсем не боитесь, что я могу и не проголосовать за Андрея? – спокойно, даже с каким-то любопытством спросила она. – Ведь тогда все ваши расчёты полетят в тартарары, и вам придётся искать другую кандидатуру… И не удастся уехать, а вы ведь убедили меня, что для вас это важно…
Катя едва заметно, краешками губ, улыбнулась.
- Боюсь, - просто сказала она. – Конечно, боюсь, по-другому и быть не может. Но, как я уже сказала, всё-таки надеюсь на вас.
…Интересно, не беременна ли она? Что это за внезапный отпуск в ноябре, да и ездили они недавно в отпуск, Маргарита же говорила… Скорее всего, её догадка верна и Кате действительно удалось забеременеть. И Кира усилием воли прогнала неприятное чувство, овладевшее ею при этой мысли. Как бы ни относилась она к этой женщине, непорядочно было радоваться настоящей беде, постигшей её. И уже больше трёх лет она, Кира, жила в борьбе с самой собой, не позволяя себе испытывать столь низменные чувства. Тем более что у неё-то самой есть ребёнок – её Танюша, её надежда, её отрада…
Да уж, Катя права. Хотя бы ради «Зималетто», ради будущего дочери она не должна мешать нормальной работе компании. Тем более, что это помогает ей осуществить её давнее желание – избавиться от Кати как от президента компании. А Андрей… ну что ж, посмотрим, на что тепЕрь окажется способен Андрей.
- Всё правильно, Катя. Всё правильно, - сказала она и, взглянув на мужа, поднялась со стула. – Пойдёмте к остальным. «Зималетто» может рассчитывать на меня.

------------------------------------------------------------------------------------

24/38

Юлиана проводила взглядом журналиста, вышедшего из Катиного кабинета, и снова повернулась к Кате и Андрею.
- Нет, ну каково, а? – весело спросила она, оглядывая их по очереди. – Он ещё настаивает на причинах смены руководства!
Катя улыбнулась.
- Юлиана, неужели вы ещё не привыкли? Всегда ведь так, иначе они бы не были журналистами. И не для того ли мы и пригласили его, чтобы рассказать о причинах?
- Да, и теперь дело только в том, чтобы он не додумал того, чего мы ему не говорили, а написал всё в точности, как было сказано, - тоже с улыбкой сказал Андрей.
- Ну, об этом можешь не беспокоиться, - деловито отозвалась Юлиана. – Недаром же я столько лет с ними общалась, вся в шрамах и боевых ранах, можно сказать! Этот не додумает…
- Ну, вот и хорошо, - сказал Андрей. – Не зря же у нас такой пиар-директор, закалённый, три бокала шампанского чего-нибудь да стоят…
- Ой!.. – с недоверчивой улыбкой покачала головой Юлиана, в глубине души всё же испытывая радость и даже какую-то гордость за него, не зря ведь она столько лет проработала с ним... - Не подлизывайся, не подлизывайся! Налаживаешь контакт с подчинёнными? Я тебя насквозь вижу, так что можешь не стараться… Комплиментами и шампанским не подкупишь, а вот если показ организуешь…
Андрей притворно тяжело вздохнул.
- Да, действительно, непривычная работёнка: президенту показ организовывать… - И он поднялся со стула и, повернувшись к Кате, сказал уже серьёзно: - Я пойду. После разговора с Юлианой я хотел бы поговорить с тобой. Ты не против?
Катя подняла на него глаза, и Юлиана поразилась тому, сколько света было в её взгляде. А она ведь уже и забыла, что Катины глаза бывают такими…
- Нет, конечно. Скажи мне только, когда вы закончите. Хорошо?
- Хорошо. – И его глаза тоже улыбались.
Юлиана, невольно краснея, с безразличным видом отвернулась и делала вид, что увлечённо рассматривает вид за окном. Наконец Андрей повернулся к ней и проговорил:
- Юлиана, я буду у себя. Наша договорённость остаётся в силе, ты не забыла?
Она улыбнулась.
- Как я могу забыть? Руководство отеля уже предупреждено…
- Спасибо. Я жду тебя.
У дверей он снова обернулся и взглянул на Катю. Она как будто ждала этого и ответила ему, тепло улыбнувшись на прощание.
- Ну как, Катюш? – мягко спросила Юлиана, когда за ним закрылась дверь. – Всё, я вижу, налаживается?
Катя, всё ещё с застывшей на губах улыбкой, задумалась на мгновение.
- Я не знаю… Я так хочу этого! – И в голосе её было столько искренности, столько глубокого чувства, что Юлиана словно ощутила тёплую волну, идущую от неё.
Юлиана погладила её по руке, лежащей на столе.
- Если хочешь, значит, так и будет, - тихо проговорила она. – Я даже не сомневаюсь в этом. – Ну, а… - И она умокла в нерешительности, потом всё же продолжила: - Ну, а где ты будешь, мы ему скажем? – И она изучающим, внимательным взглядом посмотрела на Катю.
Сомнение и сейчас отразилось на Катином лице. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она ответила. Наконец она покачала головой.
- Нет, Юлиана… Пока нет. Мы ведь договорились с ним, он всё, всё понимает...
- Ну, а если всё же спросит у меня? Что мне ему ответить? – Внимание Юлианы не ослабевало, она не хотела пропустить ни малейшего изменения в лице Кати. Она хотела точно знать, что её подруга сейчас испытывает. Только тогда она сможет по-настоящему помочь ей.
Катя едва заметно улыбнулась и снова покачала головой.
- Не спросит. Вот увидите – теперь не спросит… Он теперь другой, я ему верю, а он верит мне…
Юлиана помолчала немного в задумчивости, потом снова взглянула на Катю, улыбнувшись:
- Ну, а Коля? Вид его мне не понравился… Как он отнёсся ко всему этому?
- Ужасно, - вздохнула Катя. – Говорит, не ожидал от меня такого предательства… Андрей попытался его успокоить, убедить, что для него самого ничего не изменится, но он пока не может прийти в себя. Но это ничего, это неизбежно. Он всегда такой, потом остынет и поймёт, что не из-за чего было расстраиваться.
Юлиана глубоко вздохнула и откинулась на спинку стула.
- Вот и ладно, - уже громко сказала она. – Всё равно всем не угодишь, и делать надо только то, что сама считаешь нужным. И не думай больше обо всём этом… Ты только представь, что тебя ждёт уже через несколько дней… Ты ведь была там, помнишь, какая там красота…
- Да, помню. И мне всегда хотелось снова попасть туда.
- Ну, вот и попадёшь. Только уже без меня, Андрея и шумной компании. Одна, совсем одна. Большой пустой дом, сосны и озеро. Мечта, а не жизнь. Верно? – лукаво взглянула она на Катю.
Катя улыбнулась.
- Верно, - кивнула она. – Только если бы такие мечты осуществлялись сами по себе, а не после…
- Ладно, ладно, - успокаивающе похлопала её по руке старшая подруга. – Что теперь вспоминать? Вы здоровы, Андрюша президент, впереди два замечательных показа… Сейчас отдохнёшь – и снова в бой… - Спохватившись, она быстро взглянула на Катю. – Кстати, ты уже решила, что будешь делать после отпуска? Конечно же, вернёшься в «Зималетто»… - полуутвердительно сказала она.
- Не знаю точно, - проговорила Катя, тоже посерьёзнев. – У меня есть какие-то мысли, но… мне бы не хотелось сейчас об этом говорить. Это было бы слишком опрометчиво. И думать пока я об этом тоже не хочу. Мне достаточно того, что есть сейчас, того, о чём вы говорили.
- Катюш, - с мудрой мягкой улыбкой произнесла Юлиана, качая головой. – Неужели ты думаешь, что есть люди в этом мире, которые знают, чего хотят точно? Так что и ты в этом смысле не исключение… Ну, есть ли хоть что-нибудь, в чём ты или я, например, были бы уверены до конца?..
- Есть, - вдруг твёрдо сказала Катя и значительно посмотрела на неё. – Есть. Одно я могу сказать точно.
- И что же это? – игриво улыбаясь, спросила Юлиана.
- Я люблю Андрея, - ответила Катя, и лицо её озарила счастливая улыбка, прогнав тень озабоченности и тревоги. И, глядя на неё, Юлиана показалась вдруг сама себе сухой, брюзжащей, прячущейся за жалкую философию и ничего не понимающей в жизни старухой.

***

Поезд опаздывал уже на целый час. Чертыхаясь, Роман нетерпеливо стучал по рулю ребром ладони. И что его дёрнуло предложить Вадиму встретить его? Сиди теперь здесь, теряй впустую время…
Из Франции Вадим сразу полетел в родной город, чтобы повидаться с родителями и друзьями. Оттуда он позвонил Роману и сказал, что приедет в Москву на поезде. Тот в порыве великодушия пообещал встретить его и теперь уже начинал жалеть об этом…
Анька не пришла. Собственно, непонятно было, почему он так рассчитывал на это. Ведь понятно было, что она не затанцует от радости, узнав о приезде Вадима. Она и раньше очень странно к нему относилась: открыто пренебрегала, даже унижала иногда прилюдно, а уж теперь… Но Роман всегда чувствовал какую-то подоплёку в её отношении к Вадиму. Оно не было таким однозначным, как она хотела представить, и, скорее всего, Вадим тоже знал об этом и поэтому всегда терпеливо-снисходительно относился к её пренебрежению.
Роман снова взглянул на часы. Сидеть здесь в то время, когда можно… Ведь можно, можно!..
Он знал о том, что они не помирились. Он видел, как Андрей привёз Катю к дому и в дом они зашли вместе, но через десять минут Андрей вышел, сел в машину и уехал. И больше не возвращался, это Роман тоже знал.
Он чувствовал себя теперь как человек, у которого развязаны руки. Ничто больше не тяготело над ним, не висело мёртвым грузом: ни обязательства перед Катей или Андреем, ни боязнь как-то оскорбить её или сделать ей больно. Он честно дал Андрею время всё наладить, и только вина Андрея была в том, что у него ничего не получилось.
И почему? Почему у них ничего не получалось? Вот что было главной зацепкой, главным камнем преткновения во всей этой истории его странной любви… Возможно, она сама не знает, что ей нужно, она сама ждёт того, что давно осталось в прошлом. Страдает по инерции, мучается по инерции. Может быть, нужно просто помочь ей понять, что на самом деле она уже не чувствует боли, что это фантомная боль, ненастоящая… Конечно, нелегко в одночасье лишиться того, что составляло смысл жизни так долго. Она сопротивляется, как сопротивляется любой человек, так как люди консервативны по натуре и вечно цепляются за знакомое и обжитое… Но ведь новое тоже со временем может стать знакомым и, возможно, гораздо более подходящим, чем прошлое. Так почему бы не ему стать этим самым новым для неё? Чем он плох, что в нём не так? Он ещё молод, полон сил и желания сделать её счастливой. Он всё, всё сделает для неё, он будет носить её на руках, будет боготворить её…
Он больше не лгал себе. Силы сопротивляться иссякли, покинули его. Зачем продолжать говорить себе то, что давно потеряло актуальность, исчезло в дымке времени, растерялось в борьбе с самим собой? Он любит её, любит так, как никого никогда не любил и вряд ли когда-нибудь полюбит. Вот правда, а всё остальное – лишь жалкие попытки казаться самому себе по-прежнему хладнокровным и расчётливым.
Он вышел из машины, прошёл через привокзальную площадь и направился к перрону. С облегчением увидел, что на табло ничего не изменилось: время прибытия то же, что и в тот момент, когда объявили об опоздании поезда. Пропускают какой-то важный состав, которому во что бы то ни стало надо добраться до столицы в рекордно короткие сроки…
Приятели обменялись крепким рукопожатием, с улыбками оглядели друг друга. Вадим присмотрелся к Роману: как он изменился, выглядит не то чтобы плохо, но как-то странно, лицо усталое и в то же время напряжено… И улыбка у него не такая, как раньше, широкая и беспечная, а тоже напряжённая и как будто вымученная…
- Всё в порядке? – спросил Вадим. – Ты неважно выглядишь…
Роман пожал плечами.
- А кому сейчас легко? Цены растут, клиенты упираются… Всё как всегда, покой нам только снится. А в целом всё нормально… Ну, а ты как? Смотрю, наоборот, посвежел, раздобрел, цветёшь и пахнешь…
Вадим неопределённо улыбнулся.
- В принципе, всё так же, как и у тебя… Везде одно и то же. Вот только контракт хороший в Москве намечается, так что ты вовремя позвонил, всё совпало…
Наступило неловкое молчание. То, что более-менее уместно выглядело в телефонном разговоре, при встрече оказалось не таким уж лёгким и однозначным. И по молчаливой договорённости обоим не хотелось сейчас вслух обсуждать щекотливую тему Аниной личной жизни, которая в любом случае затрагивала и личную жизнь их обоих. Но то, что её не было сейчас здесь, не могло не взволновать Вадима, ведь Роман сказал ему, что попробует уговорить Аню приехать на вокзал, и он, не выдержав, всё-таки спросил:
- А Аня? Она не смогла прийти? У неё всё хорошо?
Роман замялся и отвёл глаза.
- Да, всё хорошо… Я сказал ей, какой поезд, но она ничего не ответила. Да ты не волнуйся, так и должно было быть… Увидитесь, всё нормально будет. Ты просто позвони ей потом, вот и всё.
Вадим кивнул и опустил голову. Роман взглянул на него с отчаянным любопытством: ну, вот как такое может быть? Здоровый лось под метр девяносто, без проблем, богатый, обласканный жизнью – и так скрутило его, что стоит тут, понурившись, как будто ничто его в жизни больше не интересует, как будто просто упадёт сейчас и перестанет дышать… Что это за болезнь такая, а? Что за напасть? Неужели он сам со стороны выглядит так же?..
- Ну что, пойдём? – нерешительно сказал он. – Я довезу тебя… Или, если хочешь, ко мне поедем… Но только… - Он запнулся и добавил: - …ненадолго, у меня ещё дела. Надо съездить кое-куда…
Вадим махнул рукой.
- Нет, спасибо! Потом встретимся, если ты не против… Ты, может быть, торопишься? Я возьму такси…
Роман поморщился, но не успел ничего ответить, так как увидел, что лицо Вадима изменилось. Он смотрел куда-то за спину Романа, и Роман обернулся. Ну конечно, что же ещё могло ввести в такой ступор бедного влюблённого… Остановившись в нескольких шагах от них, на перроне стояла Аня. Роман ухмыльнулся и отошёл в сторону.
…Бедная, бедная моя Анька… А ведь я же говорил тебе, я предупреждал тебя… А ты не послушала и вот теперь расхлёбываешь…
…Что он так смотрит? Так странно смотрит? Не осуждающе, не презрительно, а вроде бы даже с сочувствием… Как всегда, всё готов простить? Но осадок-то всё равно в душе останется, она ведь знает его, он её видит насквозь. И зачем она сюда приехала?.. Первая мысль была – отомстить. Она заставит его отомстить за неё, она сделает всё для этого, будет руки ему целовать, если потребуется… Потом стряхнула с себя это наваждение. Ну, и кому она что докажет? Всё равно ведь взгляд того, кто так оскорбил её, не изменится, всё равно он будет смотреть на неё, как на мебель… Боже мой, боже мой! Только бы он не сказал сейчас: а я ведь говорил тебе! я тебя предупреждал!..
Он сказал только: «Привет», и они молча пошли по перрону. Вокруг сновали люди, скрежетали колёсами составы, мелодичный голос объявлял информацию… И она вдруг вспомнила другой такой же день, только тогда было уже поздно и совсем темно. Так же мимо бежали люди, так же у перрона стоял готовый к отправлению поезд… И она внезапно увидела… увидела… Воспоминание о том, кого она увидела и что было потом, неожиданно не причинило ей боли. В общем-то, эта поездка была, пожалуй, единственным светлым пятном во всей этой истории, да и то не целиком, а только до того, как они сели в обратный поезд… А потом… Потом были шуршащие листья под ногами, и осенний пламенный лес, и поцелуи… Она стояла, опираясь спиной о ствол дерева, а он целовал её, и она всем своим существом ощущала и горечь поцелуев этих, и что от горечи этой и лес, и солнце, и листья были какими-то ненастоящими, синтетическими, как бы ни старались они оба бодриться и выглядеть счастливыми. Но разве можно было тогда признаться себе в этом, отступить?.. Нет, тогда это было невозможно, просто немыслимо! А теперь… А теперь она идёт по перрону с другим и удивляется, что больше не чувствует боли.
А ведь по первому времени даже спать не могла. Противоречивые чувства раздирали её на части, не давали дышать… Только покажется, что боль утихает, отступает ненависть – и тут же снова как волна накатывает с новой силой… И больнее всего было не то, что он ушёл к другой, потому что это было не так, - больнее всего было то, что он просто ушёл, просто чтобы быть одному, только не с ней. Возможно, он сделал это под влиянием обстоятельств, возможно, был какой-то толчок, но в глубине души он знал, что та, другая, не примет его, что всё останется по-прежнему, - и всё равно ушёл, потому что не мог быть ни с кем, кроме неё… Он просто сделал то, что давно должно было быть сделано, вот и всё.
Аня украдкой взглянула на Вадима, когда они переходили площадь. Вспомнился их давний разговор на вилле. Не эти ли слова он говорил ей тогда? Не увидел ли он сразу то, на что она с детским упорством так долго закрывала глаза? И ведь такие же чувства испытывает Вадим к ней самой, только она считала ниже своего достоинства задуматься об этом. А теперь, когда она осталась одна, когда она словно потерянный ребёнок посреди продуваемого ледяным ветром поля – ей вдруг очень захотелось тоже почувствовать себя нужной, необходимой, единственной. Она считала для себя унизительным приблизиться к человеку, которому была нужна по-настоящему, - и приблизилась к тому, связь с которым была изначально унизительна, потому что она всегда оставалась для него чем-то несущественным и вторичным.
В машине они сидели рядом на заднем сиденье. Вадим словно случайно, невзначай накрыл своей ладонью её руку, и она не выдернула, не отняла её. Ей вдруг стало так тепло, так неожиданно тепло и спокойно от его прикосновения, что даже слёзы внезапно навернулись на глаза. Её ведь никто не утешил, никто не поддержал. Несмотря на искреннее сочувствие, от брата по-прежнему веяло холодом, а настоящих, близких подруг у неё никогда не было. И теперь она чувствовала, что эта рука может стать для неё утешением, ведь это была рука человека, который – любил её…

-------------------------------------------------------------------------

25/39

Андрей прошёл через пустую уже приёмную и постучал в дверь Катиного кабинета. Катя откликнулась, разрешая войти, он распахнул дверь и замер на пороге. У стола на полу высилась груда бумаг, папок, канцелярских принадлежностей, ящики стола были выдвинуты, а самой Кати видно не было. Наконец она приподнялась и выглянула из-за стола. Ему показалось, что она даже немного запыхалась. Она распрямилась окончательно и виновато улыбнулась.
- Вот… - сказала она, разводя руками, словно пытаясь этим жестом показать, что она и сама не ожидала того объёма работы, который ей пришлось проделать. – Оказывается… оказывается, в этом столе за три с половиной года могло уместиться всё это…
Он закрыл за собой дверь и, с улыбкой глядя на неё, подошёл к столу. Потом опустил глаза на кучу бумаг на полу.
- Ну, а почему… почему ты не попросила Амуру? Нам же до ночи с этим не разобраться, - всё так же улыбаясь, сказал он.
Она решительно помотала головой.
- Нет, я сама… Неловко просить Амуру, ведь это всё мои вещи… Да и разбирать уже почти нечего, я вызвала уборщицу, она сейчас придёт и уберёт. Ты подожди немножко, я скоро. – И она повернулась к раскрытому на стуле пакету и что-то стала перекладывать там.
Андрей сел на стул и оглядел кабинет. Странно, никаких эмоций. Ни торжества, ни особенной, покалывающей дрожью предвкушения, радости – ничего, что испытал бы он, случись всё это ещё тогда, когда Воропаев прокололся с президентством и перед отцом встал вопрос о новом руководстве компании. Наверное, так и должно быть сейчас. Не может же он всю жизнь пробегать мальчишкой, которому непременно нужно доказать что-то самому себе и всему миру. Жизнь не стоит на месте, всё меняется, вот и он изменился тоже. И этот кабинет… и этот кабинет – словно тихая спокойная гавань, до которой наконец-то добрался корабль его жизни после бурь и потрясений, постигших его. И нет страха, нет даже тревоги: как всё будет теперь? Есть какая-то спокойная уверенность, что он и этот кабинет – единое целое, что бы ни предстояло впереди.
Катя наблюдала за ним, и всё внутри у неё расцветало от тихой радости и гордости за него. Он всё-таки сделал это, он справился. Этот кабинет временно приютил её и теперь принимает настоящего хозяина, по праву заслужившего его. И это даже хорошо, что ничто в этом кабинете больше не напоминает о том времени, когда он недолгое время уже был здесь хозяином. Теперь нужно с надеждой смотреть в будущее, взяв из прошлого опыт ошибок и удач. Ведь они были – удачи, были яркие, нестандартные идеи, был искрящийся оптимизм, придававший силы и уверенность, только всё это забылось его отцом и, что скрывать, в какой-то мере и ею самой в суете, в завесе времени и другой реальности.
Андрей думал о том же. Это даже хорошо, что нужно начинать всё с белого листа, что нужно доказывать всё с начала. Компания выведена на новый уровень, и управлять ею нужно тоже по-новому. И это не просто слова – он знает, что это означает, он знает, что именно нужно для этого делать…
Он с нежностью посмотрел на Катю. Она закрыла пакет и не без усилия поставила его на стол рядом со своей сумкой. И тоже посмотрела на Андрея.
- Ну, вот и всё, - сказала она, улыбнувшись. – Мы можем идти. Ты… проводишь меня?
- Конечно, - ответил он, поднимаясь. – Я отвезу тебя домой. – Потом, словно подумав о чём-то, взглянул на неё: - Может, ты хочешь остаться одна? Я могу подождать в приёмной…
Она покачала головой.
- Нет, не надо… Зачем? Мы и так жили с этим кабинетом в полном согласии… - И грустная улыбка тронула уголки её губ. – Теперь наступает другое время, и я почти счастлива.
Он вздрогнул невольно от этого «почти». Словно набат, это слово напомнило ему, что не всё ещё закончено, что, отвезя её домой, ему самому придётся уйти оттуда. И сердце легонько заныло знакомой уже болью – болью терпения, болью надежды.
- Хорошо, - твёрдо сказал он, снимая пакет со стола. – Пойдём, Катюш.
Они вышли из кабинета, прошли через приёмную, через ресепшн, и остановились у лифта. Был конец рабочего дня, пятница, в офисе уже почти никого не осталось. Катя ещё днём попрощалась со всеми, и теперь спокойно покидала такой знакомый, почти родной административный этаж. Но спокойствие это, конечно, было не полным, и, когда открылись двери лифта, пропуская их внутрь, слёзы навернулись ей на глаза. Вот и всё. Какая-то часть жизни осталась позади. Когда-то она уже уходила отсюда – уходила быстро, почти убегала, избавляясь от боли и страданий, которые были её уделом в этом здании. Теперь она была полна какой-то тихой, светлой грусти – и благодарности за всё, что дал ей этот дом. Она всегда будет гордиться тем, что судьба дала ей шанс работать здесь. Это было тревожное, временами тяжёлое – и всё-таки счастливое время. Любой человек может мечтать о таком времени, но не любому удаётся прожить его…
Они сели в машину, Андрей спокойно следил за дорогой. Фёдор потом пригонит к дому Катину машину, он с ним обо всём договорился. Он думал об этом, думал также о разговоре с Юлианой, о московском и лондонском показах. Ещё столько всего нужно сделать, жаль, что в сутках всего двадцать четыре часа… И, несмотря на то, что завтра суббота, с утра он будет в офисе. Нужно вновь созвониться с Робертсоном, нужно вновь отсмотреть прогон показа. Модели для Лондона ещё шьются и используются перед показом всего один раз – для генерального прогона. А потом – сам показ; после него, если всё пройдёт удачно, – ещё один, в Москве, и наконец – новая коллекция. Он уже говорил о ней с Ларисой и начальницей производства и с удовлетворением обнаружил, что они думают с ним в унисон и все его идеи находят отклик у сотрудников. Вот так и нужно работать – в команде, спокойно, без рваных истерических изгибов, которые когда-то были основой работы с Милко…
Они подъехали к дому, поднялись в квартиру. Андрей прошёл в комнату, поставил на пол пакет, огляделся. Квартира вновь наполнилась еле уловимым, но ощутимым во всём присутствием его Кати. Усилием воли он удержал тоскливый порыв боли, готовый вот-вот сжать его сердце. Как трудно, почти невозможно ему каждый раз уходить отсюда. Но ведь и она… и она скоро покинет этот дом.
Он поднял на неё глаза, стараясь выглядеть беспечно.
- Ты… ты уезжаешь завтра?
Она подошла к нему, с грустной нежностью глядя на него. Потом покачала головой.
- В воскресенье. Сейчас соберусь и поеду к родителям. Завтра весь день пробуду у них. Андрей… - И она умолкла и, протянув руку, нерешительно дотронулась до его лица.
- Что? – дрогнувшим голосом спросил он.
Она шагнула к нему и обняла его, положив голову ему на грудь. Он обнял её тоже, и они так и стояли неподвижно, просто наслаждаясь близостью друг друга.
- Я скоро приеду, - с хрипловатыми нотками в голосе сказала она.
- Не торопись, родная, - ответил он, стараясь говорить как можно твёрже. – Я буду ждать тебя… столько, сколько будет нужно.
- Понимаешь… умом я понимаю, что не бывает так, чтобы всё, абсолютно всё в такой ситуации было хорошо… ведь я сама виновата в том, что случилось…
Она почувствовала, что он напрягся и как будто немного отстранился от неё.
- Не говори мне больше никогда, что ты виновата… ну, я прошу тебя… мне невыносимо это слышать, пойми! – сказал он. – Я, я один виноват во всём и буду отвечать за это…
Она снова покачала головой и отстранилась от него, с грустью глядя на него.
- Ты не виноват. Никто не виноват. А отвечать мы будем оба…
Он взял её за руку и легонько погладил её пальцы.
- Не будем больше об этом говорить. Пока... Я только хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя и буду любить всегда. Я даже не спрашиваю тебя, веришь ли ты мне. Просто мне нужно сказать тебе об этом… И там, где ты будешь, ты будешь знать, что я снова и снова говорю тебе, что я люблю тебя.
Она вдруг медленно подняла руки и закрыла ими лицо. Стояла так неподвижно несколько секунд, потом опустила руки и снова посмотрела на него. Он увидел, что лицо её вновь просветлело и наполнилось тихой уверенностью.
- Я тоже люблю тебя. Что бы ни было – это правда. И тоже хочу, чтобы ты знал об этом. Всегда…

***

Роману не удалось в тот же день увидеть Катю. Она отвечала на звонки сухо, односложно. Уходила от ответа, отказывалась встретиться. Она не злилась, не раздражалась, но в голосе её постоянно чувствовалась какая-то усталость, было такое впечатление, что у неё нет сил разговаривать с ним.
Но она сказала ему, что вечером уедет от родителей домой, и это давало ему надежду. И снова он, как влюблённый юнец, сидел в машине около её дома и ждал её. Не может быть, чтобы его чувство не тронуло её, ведь ей самой так трудно быть одной… Должна же и она понять его одиночество, ведь тогда, в ресторане, им всё же удалось найти волну взаимопонимания…
- Катя… - Он выскочил из машины, боясь, что она уйдёт, скроется за этой белой пластиковой дверью подъезда… Она обернулась, и он увидел, как гримаса боли исказила её лицо. Чувствуя, как внутри у него обрывается что-то и тянет вниз, будто придавленное тяжёлым грузом, он подошёл к ней.
- Катя, вот, я приехал, - сказал он, почти задыхаясь, и она с сожалением смотрела на него. – Удели мне немного времени, побудь со мной…
Катя покачала головой.
- У меня нет времени, Рома. Ещё очень много дел.
- Что-то случилось?
Она помедлила немного. Если не сказать ему, он так и будет настаивать. Да и вообще, эти разговоры повторялись так часто, уже давно пора расставить все точки над «i».
- Много всего случилось, Рома… Я ведь всё-таки ушла из «Зималетто».
- Ушла из «Зималетто»? Зачем ты это сделала?!
- Так было нужно, - терпеливо ответила она. – И теперь… теперь президентом стал Андрей, так что ваша фирма будет общаться с ним в новом качестве. Если бы ты подождал до понедельника, узнал бы обо всём сам, ведь у тебя встреча с ним…
Роману показалось, что он ослышался. Нет, не может быть, чтобы то, что она говорила, было правдой.
- Что ты сказала? Кто президент «Зималетто»?
- Андрей, - спокойно повторила Катя. – Ты многого не знаешь, Ром… Вчера состоялся Совет, Андрея единогласно выбрали президентом компании.
Голову вдруг пронзила молния острой боли – и отступила. Но он не заметил этого. Кровь прилила к лицу, сердце бешено билось в груди. Вот оно что… Значит, Жданову всё-таки удалось претворить в жизнь свою мечту-идею… И всё-таки это она… это она уступила ему дорогу.
- Значит, ты всё же помогла ему? – хрипло произнёс он. – Всё же отошла в сторону…
Катя вдруг улыбнулась.
- Теперь – нет, - сказала она. – К этому времени всё сильно изменилось… Мне самой нужно было уйти, и уже даже не только потому, о чём мы с тобой говорили в ресторане. Мне трудно объяснить, всё очень сложно…
- Опять сложно! – не выдержав, пренебрежительно фыркнул он. – И почему это у вас всё время такие сложности? Это ведь не высшая математика, не макрорасчёты!.. – Он умолк, и глаза его пылали гневом, обидой и ещё чем-то… ещё что-то было в его глазах, чего она прежде никогда не видела, что даже в самые откровенные минуты, которые уже были между ними, ему удавалось удерживать в себе.
- Рома, - мягко сказала Катя. – Езжай домой, уже поздно. Мне завтра вставать рано, ещё нужно очень многое сделать…
- Завтра? Вставать рано?.. Ты… что ты надумала? Ты уезжаешь куда-то?
- Да, - ответила она, чувствуя, как нетерпение уже закипает в ней. – Хочу отдохнуть, побыть одной…
- Отдохнуть?! Побыть одной?! – переспросил он, чувствуя, как руки сжимаются в кулаки, и в голосе его она услышала скрытую угрозу. – Ты слишком долго была одна… тебе не кажется? – И, подавшись вперёд, он выдохнул со всей силой, на которую был способен, отпустив наконец свои чувства на волю: - Я люблю тебя, Катя, неужели ты не понимаешь?!..
Она отступила на шаг назад, но в глазах её не было страха.
- Понимаю, - спокойно сказала она. – Но и ты не можешь не понять: у нас ничего не могло получиться! Я люблю Андрея, и ты ничего не сможешь с этим сделать!..
У него вдруг потемнело в глазах, он пошатнулся и отступил назад. Потом наклонился и крепко сжал руками голову, так, как будто хотел раздавить её.
Она испуганно подскочила к нему и, когда он немного приподнял голову, увидела, что лицо его стало багровым.
- Пойдём, Рома, пойдём ко мне! – И она стала подталкивать его, чтобы сдвинуть с места. – Поднимемся в квартиру, я вызову врача!..
Пошатываясь и продолжая сжимать руками голову, он пошёл к подъезду. Она шла рядом и поддерживала его. Они прошли через холл, подошли к лифту. Консьержка удивлённо смотрела на них.
Потом он сидел в её квартире, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза, и чувствовал, как боль утихает, как вновь возвращается нормальное дыхание… Катя нерешительно стояла перед ним, и в глазах её было сомнение.
- Ты уверен? Ты уверен, что не нужно врача? Ведь тебе было по-настоящему плохо, это опасно…
Он медленно приоткрыл глаза и посмотрел на неё.
- Не надо. Так бывает… так бывает иногда. Всё в порядке. Я сейчас посижу… немного… и пойду. Ты извини меня… - И он снова закрыл глаза, словно у него больше не было сил говорить.
Она подошла к дивану и опустилась на него, напряжённо выпрямившись и не сводя с него глаз. Нет, надо всё-таки уговорить его обратиться к врачу…
А он сидел и вспоминал, как обманывал её в левилльской клинике, разыгрывая приступ… Сколько куража, сколько наслаждения испытывал он тогда! А теперь… теперь сидит перед ней, раздавленный настоящей болью… жалкий, обессиленный… и неизвестно ещё, какая боль раздавила его больше.
Наконец он осторожно поднялся, чувствуя ещё слабость и лёгкое головокружение. Медленно подошёл к Кате и посмотрел на неё сверху вниз. Она бесстрашно подняла к нему усталое лицо. Эти глаза… в них можно просто утонуть, это ведь не тот жалкий бассейн.
- Поцелуй меня, - вдруг сказал он – спокойно, без надрыва.
Она вздрогнула, но тут же решительно покачала головой.
- Нет, Рома. Нет.

… - Поцелуй меня, Катя, - громко повторил он, и в голосе его уже не было просящих ноток. – Один раз… Всего лишь раз.
Не отвечая, она попыталась подняться, но он стоял так близко к дивану, не отступив ни на миллиметр, что ей снова пришлось сесть.
- Рома, иди домой, - стараясь говорить как можно твёрже, сказала она, но голос её дрожал. – Ты не понимаешь, что говоришь. И завтра будешь жалеть об этом.
- Завтра… - каким-то странным голосом сказал он. – Да, пожалуй, ты права и завтра я пожалею об этом. – И вдруг он быстрым, молниеносным движением толкнул её к спинке дивана, наклонился и, крепко удерживая за плечо одной рукой, другой стал рвать пуговицы на её кофточке, пытаясь расстегнуть её. В глазах её плескался страх, она извивалась, сопротивлялась, и тогда он, уже не заботясь о том, чтобы раздеть её, сжал рукой её грудь и, наклонившись её ниже, пытался ртом приникнуть к её губам, чтобы не дать ей дышать и сломить её сопротивление. Тогда уж можно будет и снять с неё всю эту мешающую одежду… Он так навалился на неё, что обе руки её оказались зажаты под ним, и она тщётно пыталась высвободиться. Его рука скользнула ниже, с силой раздвинула крепко сжатые ноги в брюках, прижалась к тёплому месту между ног, потом снова вернулась к груди и продолжала неистово мять её… Она уворачивалась, мотала головой, пыталась высвободить хотя бы одну руку. Наконец ей удалось это сделать, и она изо всей силы прижала ладонь к его лицу и оттолкнула его от себя, и в тот момент, когда он от неожиданности откинул голову назад, размахнулась и ударила его по лицу. Он замер на мгновение, ошарашенно глядя на неё, и она выскользнула из-под него и, тяжело дыша, подбежала к двери, но не выскочила наружу, а открыла дверь и, задыхаясь, громко сказала:
- Уходи! Уходи отсюда немедленно! Ты слышишь?!..

… Он услышал её «нет» и как-то отчётливо и отстранённо понял, что ничего этого не нужно, что всё закончилось. Смотрел на её напрягшееся лицо, на потухшие для него глаза, в которых отражался не он, и понимал, что она никогда не посмотрит на него так, как на другого, никогда не изогнёт так шею, никогда не потянется к нему так, как тянулась там, в беседке, к другому… Да, он был в нескольких минутах от своей цели, он мог бы принудить её стать своей, и никакие пощёчины не смогли бы ему помешать, но ведь не тело её, которое стоило так много и так мало, было уже его целью, ведь она была нужна ему вся, без остатка, а вся она не могла ему принадлежать, даже изнасилуй, похить или убей он её. В её душе жила какая-то неистребимая, очень сильная любовь к другому, и никакая другая любовь не могла бы заменить её. И его собственная любовь к ней обречена была вечно быть параллельной прямой, нигде, ни в какой точке, никогда не могущей пересечься с нею самой и с её любовью. Он мог бы искусственно выгнуть свою прямую и пересечь её с ней – но не больнее ли в разы было бы ему тогда, ведь на самом деле он не приблизился бы к ней ни на йоту, точно так же, как и сейчас, когда он просто шёл с ней рядом и не касался её.
Он отступил назад, и она тут же поднялась с дивана. С тревогой и жалостью смотрела на него, от неё исходила тёплая, неопасная волна, он чувствовал это. Он чуть было не совершил шаг, который навсегда убил бы её расположение к нему. И понимание. Она, как никто, понимала его, она видела то, чего не видели другие. Она знала, что он никогда не совершит этого шага.
На него внезапно навалилась смертельная усталость. Ему казалось, что стОит ему только закрыть глаза – и он провалится в чёрную дыру, без снов, без мыслей. Это было долгожданное чувство, до этого усталость только подстёгивала бессонницу, и рваные, поверхностные сны лишали сил ещё больше и не приносили отдыха. Уйти. Как можно скорее уйти и, не думая ни о чём, уснуть. Возможно, хотя бы этот короткий долгожданный сон вернёт равновесие и даст силы жить дальше… если в этом ещё остался хоть какой-нибудь смысл.
- Кать, я пойду. – Он отвернулся и медленно пошёл к двери. Она молчала и просто смотрела ему вслед. У двери он обернулся.
- Спасибо, - сказал он и посмотрел на неё долгим взглядом. Знал, что ей нечего ответить ему, просто прощался с ней. И она это тоже знала и тоже смотрела на него в последний раз. Ведь параллельность его любви никогда не была для неё загадкой, которую ему самому было так страшно разгадать.

-------------------------------------------------------------------------

26/40

Катя вышла из дома. Немного постояла на крыльце, глядя на хмурое низкое небо. Зябко поёжившись, спустилась по ступенькам и медленно пошла по тропинке, ведущей к озеру.
Не спеша она шла вдоль берега, смотрела на свинцовую рябь воды, поднятую неизбежным спутником поздней осени – внезапно налетевшим колючим ветром. Ветер пытался спорить с зимой, разгонял хрусткую плёнку льда, уже начавшую затягивать озеро. Но Катя не замечала этого, она уже успела подружиться с этим ветром, защитившись от него тёплой одеждой – и улыбкой, как бы говорящей ему, что он не властен над нею и лучше уж пусть будет ей другом, чем врагом. И он сдался, и он успокоился – не трепал больше длинный шарф, накинутый на плечи, не взметал вверх рассыпавшиеся по плечам волосы. Только пролетит, коснётся своим холодным дыханием – просто чтобы знала, что он здесь, с ней, никуда не улетел, потом вернётся, погладит благодарно – и снова успокоится…
Неспешно, одинаково проходили дни – и это было хорошо. Это было то, чего так не хватало ей, то, о чём она совсем забыла в последнее время. Ведь отдых на Лазурном берегу только начался так, как они мечтали, а потом обернулся для неё страшными открытиями, тревогой, слезами…
Она старалась не думать об этом. Не вспоминать, не бередить прошлых ран. Достаточно было передумано в эти месяцы, достаточно сделано проб и ошибок. Теперь нужно учиться жить – заново учиться дышать, ходить, разговаривать. Всё заново, с белого листа, и только прошлое со своим опытом незримо присутствует в этой новой жизни – ведь оно и породило её.
Она была одна в этом доме, и только телефонные звонки напоминали о том, что где-то там, за стенами этого дома, идёт другая жизнь, у каждого - своя.
Каждый вечер звонили родители, как всегда, тревожились, как всегда, волновались. Но мама уже давно поняла, что дочь всегда всё сделает по-своему, и поэтому не вмешивалась, а отца они и подавно старались ни во что не посвящать, так что родителям только оставалось принимать всё как есть, и только помогать ей своей молчаливой поддержкой. И они знали, что помогают ей, и этого им было уже достаточно.
Звонила Юлиана. Ненавязчиво рассказывала о том, как идёт подготовка к показу; делилась планами; шутливо интересовалась, как там её дом – без неё, при этом пытаясь угадать Катино настроение и понять, хорошо ли ей, не жалеет ли она о том, что уехала. Катя, смеясь, говорила Юлиане, что дом скучает по ней и ждёт не дождётся, когда же она наконец приедет. Но Юлиана не спешила приезжать – понимала, что не это нужно было сейчас Кате. Об Андрее они не говорили. Почти. Ну, только если в связи с предстоящими показами. Юлиана была очень благодарна ему за приглашение на лондонский показ.
Андрей тоже звонил ей. Не часто, раз в несколько дней. И тоже ненавязчиво рассказывал о делах в «Зималетто», о текущих проблемах. Она вслушивалась в его голос, пыталась понять – счастлив ли он, не стала ли она вновь причиной его страданий. Но внешне он был спокоен, и уже одно это давало надежду на то, что она больше никогда, никогда не услышит от него этого перевернувшего её душу «мне плохо».
Она прислушивалась и к себе тоже. Спрашивала себя, не обманывает ли её предчувствие счастья. Сможет ли быть счастлива она сама, смогут ли быть счастливы они вместе. Она любила его, и любовь её, несмотря на все заклинания и боль от потери, так или иначе имевшей место от его измены, превозмогала все «нет», стоящие на её пути к нему. Но достаточно ли было одной её любви для счастья? Нет, и она, как никто другой, знала это. Она хотела понять, жива ли егО любовь.
Она чувствовала, что не может назвать изменой то, что было с ним. Поначалу она видела в его сближении с другой свою вину – потому что сама отдалилась от него. И не просто чтобы согреться он сблизился с этой другой, и не пошлое слово «прибился» здесь было ключевым… он сделал это, так как не верил больше, что нужен ей, - не верил потому, что она отвергала его раз за разом. А возможно ли было вообще с его стороны верить в другое? Мог ли он проникнуться благостью её намерений, неизменным условием которых была её любовь? Можно ли было обвинять его в непонимании её мотивов и, обобщая их отношения, вообще говорить об отсутствии взаимопонимания в тех условиях?..
Наверное, нет. Это непонимание и было неизбежной жертвой, это и было ценой, которую пришлось заплатить, чтобы помочь ему. Он понял одно: она несчастлива с ним, ей с ним плохо. Возможно, он и знал, что лжёт сам себе, думая, что она разлюбила его, но то, что он причиняет ей, пусть даже любящей, боль, не подлежало для него сомнению. И он решил уйти. Устраниться. Отпустить её.
А что же та, другая, что она значила для него? Какую роль она сыграла в его восстановлении? Теперь трудно, почти невозможно, отделить одно от другого и точно сказать, как именно повлияла на него Аня. Случилось то, что случилось, и этого не вычеркнешь, не сотрёшь, как надпись мелом на школьной доске. Но разве можно застраховать себя, застраховать свою жизнь? Разве бывают стерильные, универсальные пути? Разве можно постоянно жить в сомнениях и ожидании неудач? Постоянно смотреть на него и сомневаться даже в том, знает ли он сам о себе правду?..
Теперь, идя по берегу этого чистого холодного озера и вспоминая их вчерашний разговор, Катя улыбалась одними уголками губ. Она чувствовала, что не может не верить ему, что все её опасения рассудочны и никак не связаны с настоящими ощущениями. Он нежен, терпелив, спокоен… Есть только одно, самое сильное, самое точное чувство – их любовь. Только любовь способна дать настоящее понимание. И сопротивляться самой себе, винить себя, сомневаться в нём больше просто не было смысла.
И только ли его изменило то, что случилось? Она ведь тоже многое поняла в себе, эта история помогла ей разобраться в своей жизни. Несколько лет она, чувствуя себя необходимой, почти обязанной свёкру и «Зималетто», жила по инерции, не задумывалась о своих целях и желаниях, не видела необходимости разбираться в них. То, что случилось с Андреем, заставило и её саму оглянуться назад с тем, чтобы потом с большей ясностью посмотреть в будущее.
Она подняла глаза, вновь взглянула на небо. Ночью шёл снег, всю ночь и всё утро шёл снег… Сейчас небо чистое, хоть и бессолнечное.
Она повернулась, пошла по заснеженной тропинке обратно. Зашла в дом, с наслаждением окунулась в его гостеприимное тепло, в который раз мысленно поблагодарив Юлиану. Пошла на кухную, приготовила лёгкий незатейливый ужин и села в гостиной перед телевизором. И тут же услышала на крыльце чьи-то шаги: кто-то топтался перед дверью, шумно сбивая с обуви снег.
За несколько недель она так отвыкла от посторонних звуков, видя людей только во время поездок в посёлок за продуктами, что теперь вздрогнула и напряглась. У неё мелькнула мысль об Андрее, и сердце вдруг радостно замерло на мгновение, но она не успела осознать, что означало бы его появление здесь, так как в ту же секунду дверь распахнулась и на пороге возникла большая широкоплечая фигура, явно не принадлежащая никому из близко знакомых ей людей.
С тревогой всматривалась она в лицо гостя, почти полностью спрятанное в большой меховой шапке, и наконец с удивлением узнала в нём владельца одного из крупных Домов моды в Москве, в какой-то степени конкурента «Зималетто», Павла Петровича Ильина – давнего хорошего приятеля Жданова-старшего и всей их семьи.
Широко улыбаясь, стряхивая снег с шапки, Ильин виновато пробасил:
- Катюш, извини, ради Бога. Вот, пришлось без звонка приехать… Не балует твой сотовый оператор жителей этого края – связи с утра нет. Снегопад… И госпожа Виноградова дозвониться тебе не может. Надеюсь, ты не против? Я долго не задержу…
Опомнившись, Катя вскочила, выбежала в прихожую, стала помогать гостю раздеться. Пригласила его в гостиную, заварила чай.
- Павел Петрович, может… чего-нибудь покрепче с дороги?
Располагаясь в большом уютном кресле, Ильин покачал головой и внимательно посмотрел на неё.
- Небось, теряешься в догадках, с чего это вдруг ты мне понадобилась…
Катя не стала увиливать от ответа, со спокойной улыбкой подтвердив правильность его предположения.
- Ну, для начала позволь ещё раз извиниться за вторжение. Знаю, воспитанные люди так не поступают… Но ты же знаешь – у нас каждая минута на счету и, если уж выдалось свободное время, надо использовать его, несмотря ни на какие снегопады…
Она села напротив него, взяла со стола чашку с дымящимся чаем, как бы приглашая его сделать то же самое. Он потянулся за чашкой, сделал глоток и поставил чашку обратно.
- Катюш, ты же знаешь, как я тёзку своего уважаю… Да и тебя, и Андрюшу, это тоже не секрет. И если бы не чрезвычайные обстоятельства, я бы не замедлил сначала Павлу сообщить о своей просьбе. Но время не терпит, и мне надо сразу же поговорить с тобой. Потом уж будем дипломатничать…
Всё больше недоумевая, что могло привести его сюда и послужило причиной такого почти торжественного вступления, Катя молча и выжидающе смотрела на него.
- Ты, говорят, оставила «Зималетто»? – вскинул Ильин на неё внимательные глаза. – И теперь Андрей – полновластный президент компании?
Катя медленно кивнула, пытаясь угадать, куда он клонит.
- Не буду спрашивать тебя, что у вас случилось и привело к такому решению. Это не моё дело, и я хорошо понимаю это, тем более что Павел, как я понимаю, вполне доволен… - Он помолчал немного и со вздохом откинулся на спинку кресла. – Но мне нужна твоя помощь. Боюсь, «Фэшн Триумф» в ближайшее время придётся очень туго.
- У вас что-то случилось, Павел Петрович? – тихо спросила Катя.
- Да, Катюш, случилось. – И он серьёзно и значительно посмотрел на неё. – Я рискнул, согласился на сомнительную сделку… очень выгодную, а речь шла о больших деньгах… Леонид вроде бы всё просчитал, гарантировал положительный результат. Но ты ведь знаешь его, он рисковый парень. В общем, я поверил ему и своей интуиции, а она меня редко подводила в жизни, тебе ли не знать… и проиграл. Компания в долгах, банк, с которым мы работали, отказался помочь.
- Гусаковский отказался помочь? – удивлённо спросила Катя.
Ильин промолчал, лишь ещё раз тяжело вздохнул. Да, видно, действительно что-то очень серьёзное, если даже председатель правления банка – давнейшего партнёра «Фэшн Триумф» - отказал Ильину в помощи…
- Что вы хотите от менЯ? – Она открыто посмотрела на него.
- Помощи, - просто ответил Ильин. – Ты незаменимый человек в антикризисных ситуациях, такая репутация не за один день сложилась и дорогого стОит. Ты теперь свободна от обязательств перед «Зималетто» и можешь со спокойной совестью перейти в другую компанию. Думаю, вряд ли Павел или Андрей будут против…
- Перейти в другую компанию? – с изумлённой улыбкой спросила Катя. – Павел Петрович, вы серьёзно?
- Вполне. А что тебя смущает? Ты теперь руководитель свободный, поле деятельности – весь модный бизнес страны… И можешь работать в любой компании. Так почему бы не в моей?
Продолжая улыбаться, Катя сказала:
- Ну, а Леонид Семёнович? Какую ему вы отводите роль? Что он будет делать?
Ильин нетерпеливо махнул рукой.
- Будет при тебе коммерческим директором… Ему не впервой – он несколько лет так работал, пока я от дел не отошёл. – Он остро глянул на неё: - Ну, так как, Катюш? Согласна работать со мной?
Всё так же продолжая смотреть на него, Катя медленно покачала головой.
- Нет, Павел Петрович, - с улыбкой, твёрдо сказала она. - Я не хочу больше работать ни в одной из модных компаний. И вообще – в компаниях я работать не буду. По крайней мере, в ближайшее время… У меня другие планы.
В его глазах мелькнуло неудовольствие, и, когда он заговорил, в голосе слышалось раздражение:
- Какие, если не секрет? Не может быть, чтобы ты решила засесть дома и сделаться домохозяйкой…
Сделав вид, что не заметила колкости, Катя спокойно парировала:
- Ничего плохого и в таком занятии нет… Но вы правы, - сказала она и улыбнулась. – Сидеть дома я не буду.
Он некоторое время молча пристально смотрел на неё и наконец произнёс:
- Ты совсем не подумала, совсем… А ведь я не место продавца в палатке тебе предлагаю. Столько лет мы с Павлом друзья, и с тобой мы уже не чужие люди… Катя, может, всё-таки подумаешь, пойдёшь навстречу? Если вопрос в гонораре, то здесь я готов обсудить любые условия…
Катя спокойно подняла руку, останавливая его.
- Павел Петрович, не будем унижать друг друга подобными предположениями. Вы же знаете, если бы я имела возможность, помогла бы вам, не задумываясь. И тоже уверена, что Павел Олегович только одобрил бы такое моё решение.
- Ну, вот, Катюша, вот! Что же мешает тебе согласиться?..
- …но я уже решила, что буду делать дальше, и в это решение, к сожалению, никак не укладывается ваша просьба, - продолжала она. – Но… но у меня к вам есть другое предложение. – И она замолчала, выжидающе глядя на него.
- Какое, Катюш? Говори, я слушаю!
- Вы можете подождать немного? Буквально до показа, до московского показа «Зималетто»… После него я скажу вам, что могу предложить. А вы подумаете, согласны ли вы.
Он с сомнением смотрел на неё.
- Когда состоится показ?
- Сразу же после показа в Лондоне. Вы ведь приглашены на него?.. На московский Андрей тоже вас пригласит, у меня нет сомнений. Я буду на показе и там же смогу поговорить с вами. Время терпит?
Ильин замялся, задумался...
- Ну, с серединки на половинку… Если бы я хоть знал, о чём речь… неужели не можешь сейчас сказать мне?
Катя покачала головой.
- Пока нет, Павел Петрович. Это всё, что я могу предложить вам в данную минуту.
Он поджал губы и, вздохнув, поднялся с кресла.
- И всё же мне жаль, Катюш, что ты отказалась работать у меня, - проговорил Ильин. – Возможно, это был бы наш с тобой счастливый билет…
Катя тепло улыбнулась ему.
- Не сомневаюсь в этом. Кто знает – может, наше сотрудничество не за горами…
- Надеюсь на это, - произнёс он, тоже улыбаясь. – И только ради тебя готов ждать. Кота в мешке, заметь!
- Ценю, Павел Петрович, спасибо вам…
Она проводила его. Долго смотрела вслед уезжающей по заснеженной дороге машине, потом вернулась в дом, взяла со стола мобильный.
Пора возвращать к жизни Зорькина. Он ведь ещё так до конца и не простил её, позвонил всего два раза: как дела, что слышно…
А что, если связи до сих пор нет?.. Но в трубке раздался знакомый голос, и она вздохнула с облегчением.
- Коля, ты? Ты мне нужен… Можешь приехать?
- Ох, неужели мадам вышла из своего добровольного заточения? А зачем это я тебе понадобился? А, слёзки опять вытереть некому!..
- Колька, какие слёзки?!.. Всё хорошо, приезжай ко мне поскорее! Мне нужно поговорить с тобой…
- Катюха, что случилось? – Не выдержал, посерьёзнел, в голосе тревога.
- Да всё в порядке… Теперь всё будет в порядке, обещаю тебе… Быстрее приезжай, я буду ждать… Записывай адрес.

-------------------------------------------------------------------------