Примерно в январе мужу на глаза попалась афиша с Пьером Ришаром.
И впервые он САМ позвал меня в театр.
Я не рискнула отказать. Мне это тоже было интересно, но я очень опасалась, что недешевая встреча с почтенным и любимым актёром окажется большим пшиком. Потому что:
а) моноспектакль (фактически – полуторачасовой монолог) на французском, с русскими субтитрами на электронном экране, уже сам по себе неимоверный фактор риска;
б) далеко не всякий любимый киноактёр сможет покорить тебя и со сцены театра, а разочаровываться уж очень не хотелось.
Но риск, как известно, дело благородное. Мы купили билеты и стали ждать 5 марта.
* * *
Перед спектаклем в театре царил какой-то сумбур. Ещё более сумбурный сумбур, как это обычно бывает с гастрольными. Что отнюдь не помогало правильному настрою. Какая-то бестолковая толкотня. Какие-то бредовые лотки с самоцветами в фойе. Какие-то особо затейливо наряженные люди. Пугающе выныривающие, откуда не возьмись, мимы…
В зале, минуты за две до предполагаемого начала спектакля, я взглядом заядлого театрала окинула почти аншлаговый зал и безошибочно выцепила на четвертом ряду парочку свободных мест, которые определённо ждали именно нас. Хотя у нас и так были неплохие места, но мне хотелось всего и сразу. Муж с перепуганным видом и бормотанием «а так разве можно?», тем не менее, героически двинулся вслед за мной.
Места были чудесные. Одни из самых лучших в зале. Ближе бы мешала сцена. Дальше – было бы дальше.
Сцена была почти пустой. Только в самом центре небольшой помост из чего-то типа фанеры и фоном за ним большой прямоугольник с нарисованным небом.
Спектакль долго не начинался. То ли не всё было готово, то ли кого-то ещё ждали. Было несколько безуспешных попыток вызвать актёра аплодисментами. Муж уже был готов встать и уйти домой. Но, как всегда, когда, казалось, терпение уже вот-вот готово лопнуть, свет, наконец-то, потух.
И, в постепенно проясняющейся темноте, наконец-то появился он. В темном костюме и белых кроссовках.
Бодрый, седовласый и малоузнаваемый...
* * *
Он на самом деле мало походил на того нелепого, кудрявого, неопределенного возраста мужчину из фильмов.
Тот, прошлый, вызывал у меня улыбку, тепло, возможно сочувствие, и ностальгию по детству.
Этот… Этот поначалу взывал лишь вздох облегчения – первый взгляд не разочаровал – уже хорошо.
И я ещё не успела подосадовать на то, что экран с субтитрами висит под самым потолком сцены, как ЭТОТ, дав нам минуту на то, чтобы «потрогать» его глазами, как-то запросто начал зачитывать нам первое воображаемое письмо от первого воображаемого поклонника.
А потом всё было очень легко.
Легко читать текст на экране, не менее легко «читать» боковым зрением движения жестикулирующего, двигающегося человека; легко в паузах уже прямо впиваться взглядом в него самого, в его лицо – так близко! – улавливая уже что-то более мелкое, тонкое.
Он читал письма – а потом отвечал на них. Не лез в душу, не пытался «снять» с нас «жирок», не выдавливал ни слёз, ни смеха. Просто рассказывал. И как то между делом по залу летали смешки и улыбки, а иногда вдруг, на целую минуту, становилось тихо-тихо.
Он тогда тоже молчал, глядя куда-то или вдаль, или внутрь себя, потом вставал, шуршал бумагами, и начинал читать следующее письмо.
В особых паузах на сцену выходил его сын и играл одну и ту же мелодию на саксофоне.
Одну и ту же.
Но иногда это было грустно, а иногда вызывало улыбку.
* * *
После спектакля тоже было легко.
Пьер «ответил» на последнее письмо – разные кусочки писем/эпизодов/слепков эмоций красиво замкнулись в цельную живую историю – и с радостью принял все наши аплодисменты, вспышки камер и огромное количество цветов. Когда народ потянулся за автографами, вежливо попрощался и ушёл.
Мы подождали, когда схлынет поток зрителей, и тоже пошли домой.
Брели по снежному марту – такому контрастному тому, что сейчас было там, на фоне нарисованного летнего неба – и я думала, а зачем нам был нужен этот спектакль? ЧТО он дал?
Он не вызвал потрясения, не удивил и не поверг в шок. Сердце было даже более спокойным, чем обычно.
Но при этом внутри, в душе, у меня не осталось ни одного пустого места. И эта заполненность была не распирающая и не разрывающая на части, а какая-то воздушно-блаженная.
Я возвращалась и возвращалась мысленно к спектаклю. Тот текст на экране, смысл слов, чем дальше, тем больше уходил на десятый план, а впереди оставался один человек – бодрый, седовласый, малоузнаваемый... И очень легкий, да.
А ещё – в пику многим своим ролям – по настоящему мужественный. И к смешливому теплу, которое осталось у меня эхом из детства, приплелась настоящая влюблённость, восхищение и итоговое признание внутренней силы этого 75-летнего человека.
Сейчас, спустя почти две недели, главным воспоминанием у меня осталась эта неожиданная сила и его голос, в котором было её средоточие.
Почему голос, а не, например, глаза? Яркие, голубые и мудрые – как у почти всех сказочных волшебников.
Быть может, потому что гораздо больше, чем в них, мы смотрели на экран с текстом. А голос – он был с нами все эти полтора часа. Мерный, мирный, и тоже мудрый.
В меру низкий. Подкупающий.
Обычный? – Наверное.
Обычно в театре говорят громко. А Пьер говорил в микрофон, и часто позволял себе быть тихим.
Безупречный? – Да.
Это был идеальный голос. Не такой, каким зовут на битву, а такой, которым встречают с неё.
Мы ведь никогда его не слышали. Все фильмы шли в дубляже.
И я теперь думаю: если бы в тех фильмах я слышала его голос – влюбилась бы я в этого актера ТОГДА? Увидела бы за ролями нескладных чудаков ту силу, которой он полыхал на спектакле?
ОМГ. На спектакле. На восьмом десятке. В центре Сибири. В минус пятнадцать. В марте с сугробами выше головы. Как его вообще сюда занесло?
Спасибо, что "занесло"… Это был такой подарок. ТАКОЙ подарок.
Вход
FAQ
Поиск
И посмотрите обе версии. Они реально смотрят как два разных спектакля