Палата

Эдуард Акопов.
Семь встреч.
(Очень маленький роман).

Они были предназначены друг для друга. Первый раз они встретились, когда ей было 6, а ему 4. Дача, панамки, пляж, одинаковые трусики на ней и на нем, ловля на закате стрекоз на смоляной шарик, боязнь случайного прикосновения, ее белые сандальки, такие маленькие, что от жалости хотелось даже плакать.
Очень мешала разница в возрасте. Точнее, в росте. В то время для него, как и для всех детей, возраст определялся ростом. Он мечтал о том, что если ее запереть в комнату с низким потолком, то через два года они сравняются ростом, и дальше им уже ничего не будет мешать. Дальше кончилась дачная пора, и семьи разъехались.
Второй раз они должны были встретиться спустя 10 лет. Ему было 14. Намечалось отметить 1 Мая. Одноклассник, на чьей квартире собирались, бахвалился, что пригласил соседку, которая настолько взрослая, что ходит в белых туфлях на высоком каблуке, ей 16 лет и у нее есть паспорт.
Он не мог сказать почему, но прихода этой девушки ждал так, что выхлестал зараз целую бутылку марочного вина «Кюрдамир», предназначенную для всей компании. Она не пришла. После этого вечера в его жизни появились две новые вещи: аллергия к любому виноградному вину и смутно ощущаемая тоска по девушке в белых туфельках. Когда он представлял ее себе, то видел только край длинной юбки и эти самые туфельки, которые своим маленьким размером напоминали ему что-то, чего он не мог вспомнить.
В третий раз они были так близко, что могли бы коснуться друг друга. Ему было 16, ей 18. Улица Басина, поздний вечер, одноэтажные домики собрались в темный двор, который иногда освещают зарницы голубых искр – за воротами ходили трамваи. Плотно сбитая хохотушка, которую он вывел из квартиры, где они отмечали день рожденья товарища, продолжала громко смеяться, несмотря на все его увещевания.
Он повел ее наискосок через двор в противоположный конец, где в свете трамвайных зарниц заметил под окном одного их домиков широкую лавку, почти закрытую разросшимися кустами «обезьяньего хлеба». По мере приближения к лавке смех затихал, а когда они дошли, хохотушку так никто бы уже не назвал. Сомкнув губы в неприступный замок, который он никак не мог открыть своими губами, она одной рукой, схватив его за шею, яростно притягивала к себе, а другой с неменьшей яростью и невесть откуда взявшейся силой отбивала все его попытки проникнуть под юбку. И все гнулась, гнулась в просто уже невозможную дугу над лежаком, как над страшной бездной. За ее спиной темнело низкое окно домика.
У него мелькнула мысль – вдруг кто-нибудь в нем видит их, но он был так близок к никогда еще им не изведанному, что тут же забыл про окно, за которым в это время на кровати, стоящей вплотную к стене, юноша пытался овладеть своей девушкой.
После полуночи, когда родители заснули, он неслышно впустил ее – он уже всю ее знал руками, а к сегодняшней ночи добился молчаливого согласия и на остальное. Но сейчас в нее словно вселился дьявол. Она кусалась, царапалась, подгибала колени к подбородку и потом отталкивала его ногами, распрямляя их с неукротимостью кузнечика, отталкивающего Землю.
Этой девушкой была та, кого судьба предназначила ему, пытавшемуся сейчас во дворе продавить своим телом телесную дугу над лежаком. Ни у кого ничего не получилось. В этот раз. У нее вскоре, а у него через год с небольшим.
В четвертый раз они оказались в одном месте ровно 20 лет спустя после своей первой встречи. Ей было уже 26, ему 24. По прихотливости случая произошло это снова на даче, точнее, на дачном пляже.
Он сидел на песке у ног загорающей с закрытыми глазами женщины, которая изменила ему сегодня утром, изменяла до этого и – он нисколько в этом не сомневался – будет изменять и дальше, смотрел на сводящий его с ума переход от бедер к паху и думал, что за возможность касаться губами нежной, как пепел, кожи в этом месте он готов простить ей все.
Она, сменившая к этому времени и очень быстро, потому что ей всегда чего-то не хватало, двух мужей и изрядно возлюбленных, играла в волейбол неподалеку. Человек, ради которого она, не задумываясь, отдала бы жизнь, проявлял чудеса самопожертвования в команде соперников. То и дело, находя пустячную причину, он дотрагивался до нее. Она старалась не замечать этого. Как пыталась не вспоминать и то, что в свое время была готова на такое же самопожертвование ради любого из своих мужчин, хотя даже облик их уже почти выветрился их памяти. Иногда ей приходила в голову мысль, что, может, это ее предназначение в жизни – принести себя в жертву кому-нибудь.
Мяч вылетел за волейбольную площадку. Какое-то движение возникло на краю его поля зрения, он повернулся – по песку к нему катился мяч, за которым бежала девушка. В это время загорающая женщина, не открывая глаз, позвала его. Обернувшись к ней, он так и не успел увидеть лица волейболистки, хотя, когда она нагнулась за мячом, самый край взметнувшихся ее волос коснулся его затылка.
В пятый раз они снова оказались в одном и том же месте спустя почти год. Он был совершенно уверен, что любит стоящее рядом с ним юное существо, которому всего месяц назад исполнилось 18 лет, и потому на вопрос, согласен ли он взять ее в жены, энергично закивал, но служащая загса, наклонившись к нему, шепотом попросила подтвердить словом «да», что он с энтузиазмом и сделал.
В это же время в машине, идущей по боковому рукаву Ленинградского проспекта, на вопрос седовласого мужчины, появившегося в ее жизни всего месяц назад, она смогла только молча кивнуть – перехватило горло. Никогда еще предложение выйти замуж не доставляло ей такого счастья. Она бросила машину к обочине, с юзом затормозила и кинулась в объятья своему будущему мужу. Из дверей загса, возле которых оказалась ее машина, выходили молодожены.
Он увидел вильнувшие вдруг к тротуару и вставшие как вкопанные «Жигули», слившиеся в них в объятии мужчину и женщину и позавидовал чужой любви. Но самую малость, ведь он только что женился на любимой.
«А платья белого я не смогу надеть на свадьбу. Придется какое-нибудь цветное», - подумала она в машине, глядя через плечо будущего мужа на белое платье новобрачной. Она была совершенно уверена, что уж этот брак у нее на всю оставшуюся жизнь.
Прошло 10 лет. Это было время, когда в стране и в людях менялось все, даже то, что никогда не должно было меняться. Его все больше и больше одолевала хандра, к которой он уже привык, как привыкают пожилые к своему возрасту. Он вышел из гостиницы на улице Роз, пересек ее, дождавшись перерыва в автомобильном потоке, и подошел ко входу в небольшой пыльный сквер, где за железной оградой каждый вечер после семи начинались танцы под небольшой оркестрик – флейта, гармоника и гитара.
Он уже несколько дней жил во Флоренции. В Рим он приехал по работе. Что-то где-то провисло, и у него образовалось несколько свободных дней. Утром одного из них, проснувшись, он долго смотрел в потолок – такой высокий, что на нем, казалось должны быть звезды, - затем, даже не побрившись, вышел из гостиницы, поехал в аэропорт и взял билет на рейс, который вылетал раньше остальных. Им оказался 341-й во Флоренцию.
Он не знал, почему сделал это. Он вообще последнее время стал замечать за собой, что иногда поступает так, словно кто-то невидимый подталкивает его. Особенных неприятностей от этого пока не было, но он понимал, что с этим надо завязывать. Если не хочет влипнуть в непоправимое.
Сначала он жил в гостинице «Марриотт», куда его привез таксист. Потом, гуляя по лабиринту древних улиц, услышал звуки гармоники и гитары, странно и совершенно непривычно для его уха разбавленные флейтой, остановился возле старинной кованой ограды и стал смотреть сквозь нее на танцующих.
Молодежи здесь почти не было, да и музыка была не их. В большинстве были семейные пары – это было видно по тому, как они держали друг друга в объятиях, разного возраста, попадались и совсем пожилые. Несколько женщин танцевали друг с другом, но это явно не носило розовый оттенок, просто им не нашлось партнера, а танцевать хотелось.
Он подумал, что, наверное, люди из близлежащих домов приходили сюда после работы просто потанцевать, послушать музыку, а может, и найти себе спутника жизни, если до сих пор Бог не наградил им. В пользу этого говорила и явно ощущаемая обстановка на танцплощадке.
Устав стоять, он огляделся по сторонам, увидел через дорогу вывеску маленькой гостиницы, спросил там номер окнами на улицу и минут через десять сидел у открытой двери балкона и снова смотрел на танцплощадку, но уже сверху, с высоты второго этажа.
И продолжал делать это в течение двух последних вечеров.
В «Марриотт» он больше не вернулся, багажа у него не было, а все, в чем он нуждался, он приобрел в своих долгих прогулках по городу, которые теперь были особенно приятны тем, что в конце его ждали открытая дверь балкона на улице Роз, танцплощадка, странный оркестрик и нежно забирающее к себе опьянение.
Племянник хозяина гостиницы, паренек лет двадцати с ангельской голубизны глазами, приносил ему какие-то чудовищные, причем каждый раз разные, смеси, хотя он неизменно заказывал один и тот же дайкири, на все возражения и просьбы отвечал неизменно-кротким «Si, signor» и продолжал свое черное дело.
Которое на поверку оказалось не таким уж черным, потому что он вдруг с удивлением заметил, что то ли от этих коктейлей, то ли так влияла танцплощадка со своим оркестриком, но постоянная и уже многолетняя его спутница – хандра куда-то подевалась.
Сегодня был последний вечер, завтра ему предстояло вернуться в Рим. Он успел только пригубить первый коктейль – похоже, племянник на этот раз принес ракетное топливо с известью, настоянной на перце, - как внезапно для самого себя поставил стакан на стол, покинул свое место у балконной двери, вышел из гостиницы, пересек улицу и вошел за железную ограду, где уже начались танцы.
Почему он сделал это, он и сам не знал. Просто у него вдруг возникла настоятельная потребность поступить именно так, а не иначе.
Он знал, что иногда женщины находят его достаточно привлекательным, но то, что произошло, было полнейшей неожиданностью.
Едва он оказался на танцплощадке, к нему подошла высокая, почти вровень с ним, женщина, лет тридцати-тридцати пяти, того типа романтической итальянской красоты, который сложился у него под влиянием фильмов и романов, но никогда не был встречен им в жизни, и, очень смущаясь и пересиливая свое смущение – это было заметно, - спросила с едва уловимым калабрийским акцентом, не согласится ли он потанцевать с ней. Он так растерялся – чего с ним не случалось уже много лет, - что просто кивнул.
Если бы его потом спросили, о чем они говорили во время танца, он вряд ли ответил бы. Он только помнил, что она спросила, не их Милана ли он, судя по тому, что слышит ее ухо, он ответил, что несколько севернее. Но, вообще-то, разговаривать им почти не пришлось.
Едва она оказалась в его объятиях, а вокруг все танцевали именно так, тесно прижавшись друг к другу, и у них это произошло как бы само собой, как его стала бить внутренняя дрожь. Ему захотелось остановиться, отодвинуть ее от себя, глубоко вдохнуть и выдохнуть, взять себя в руки и отогнать это состояние, столь не похоже на все испытанное им до этого, но вместо этого он еще сильнее прижал ее к себе, словно пытаясь слиться с ней, раствориться, проникнуть всеми своими атомами между ее атомами, перемешать их.
Когда он, ощутив боль в затекших от напряжения мышцах, на мгновение чуть ослабил это свое проникновение к ней, он вдруг ощутил идущее от нее точно такое же и точно такой же, если не большей, силы стремление к нему.
Не размыкая объятий, они покинули танцплощадку, вошли в гостиницу, прошли мимо уборщицы, начищающей пастой медную ручку двери, мимо владельца гостиницы, его племянника, который собирался отнести наверх очередной коктейль, съезжающего постояльца, на голове которого была тирольская шляпа с зеленым пером, разговаривавшей по телефону-автомату пожилой женщины с карликовым пинчером на руках – все они проводили их, в полной тишине прошедших мимо одной тесно слитой фигурой, тем грустным и светлым взглядом, которым сморят на чудо, которое могло бы случиться и с тобой, но не случилось.
Много-много позже, когда давно утих последний звук оркестрика через улицу, а сама улица Роз в редких огнях заполночья стала похожа на остальные улицы мира, они чуть отлепились друг от друга, самую малость, чтобы дать пройти воздуху между их разгоряченными телами, и с ее губ впервые за это время сошли слова.
- Боже мой, что это было?! – произнесла она с закрытыми глазами.
- Не знаю. – У него это тоже были первые слова, и они получились хриплыми.
Эти фразы вырвались из глубины их естества, и поэтому были на родном их языке. Они оба одновременно открыли глаза.
- Ты русский?!
- И ты?!
Они снова, как замерзший к печи, прильнули друг к другу. Но теперь все было по-другому. Не хуже и не лучше – потому что их отношения с самого начала были вне рамок каких-либо оценок.
Но сейчас они почувствовали себя родными. Братом и сестрой, отцом и дочерью. Матерью и сыном.
Они и так знали, что никогда не расстанутся. Ничто в мире не могло бы заставить их сделать это. Но теперь этого «ничто» вообще не оставалось. Один язык, одни желания, одно тело, одни мысли, одни волосы, одни губы, один живот, и вот это одно, и вот это, и вот это, и еще, еще, еще…
Второе возвращение в реальность произошло от события во внешнем мире – в дверь тихо скреблись.
Он осторожно вывел свое плечо из-под ее щеки и уже было спустил ноги на пол, как вдруг они вскинулась и с истерической силой вцепилась в него обеими руками.
- Нет… Не пущу… Никогда…
- Что ты, что ты… Я только дверь…
Взгляд у нее был дикий и затравленный, но тут же все прошло, она отпустила его и откинулась на подушку:
- Прости… Это, наверное, сон…
Накинув на себя простыню, он открыл дверь. За ней стоял племянник хозяина. Вид у него был заспанный, в руках он держал поднос с двумя бокалами коктейля.
- Я бы еще подождал, - сказал он на итальянском, - но больше не смогу менять лед. Машинка для него сломалась.
- Спасибо, - взял он у него поднос. – Подожди, я сейчас принесу деньги.
- Нет-нет, это подарок. От меня. А это от дяди, - племянник поднял с пола плетеную корзину, накрытую красной салфеткой. – Вся гостиница слушала вас, - сказал он, восторженно сияя своими ангельски голубыми глазами. – А дядя сказал, что даже Джузеппе Верди доставляет ему меньше удовольствия. Bravo, signor.
Держа в одной руке поднос с коктейлями, а в другой корзину, он вернулся в спальню. Она смотрела, как он приближается к кровати. Он смотрел, как она смотрит на его приближение.
Светало, и они впервые видели друг друга при естественном освещении. Его простыня, так как руки были заняты, сползла на пол, а она своей и не подумала накрыться. Неужели мне все это не снится, подумал он. Господи, если это сон, не дай мне проснуться, подумала она.
Как от яркого света, он опустил глаза и вдруг заметил ее туфли, вчера он не успел обратить на них внимание. Они были на высоком каблуке, белые и маленького размера. Он улыбнулся. Теперь это не имело никакого значения.
В корзине, которую он поставил на кровать, были сэндвичи, фрукты, сигареты, бутылка вина и с дюжину вареных перепелиных яиц. Он знал, что во многих странах, а в Италии особенно, перепелиные яйца считают средством, усиливающим мужскую силу.
- Ты знаешь, почему здесь перепелиные яйца? – спросил он, когда они утолили первый голод.
- Знаю, - улыбнулась она.
- А вот и нет. Это они просят нас исполнить на бис. Оказывается, вся гостиница слушала нас.
- Какой стыд, - сказала она, ничуть не стыдясь.
- Какой позор, - согласился он с тем же чувством. Точнее, с его отсутствием.
Они одновременно засмеялись. Он взял с подноса стакан с коктейлем, заранее сморщившись, чуть отпил.
- Странно, - сказал он. – Настоящий дайкири.
- А почему странно? – спросила она.
Он принялся было объяснять про племянника, про свои попытки добиться нормального коктейля, но остановился. Ему стало жалко тратить оставшееся им время на такую глупость.
- Ты из России или живешь здесь? – спросил он.
Она ответила, что приехала из Москвы в Рим по делам, образовалось окно и она решила съездить во Флоренцию, где никогда не была. Вчера вечером она гуляла по городу и наткнулась на эту танцплощадку. Ну а дальше он знает сам.
- А почему ты подошла ко мне? – спросил он, хотя этот вопрос был уже лишним, он и так все понял.
- Не знаю, - сказала она. – Со мной вообще в последнее время стали происходить какие-то вещи, которые я не могу объяснить. Например, почему я поехала во Флоренцию? Я не была в Неаполе, в Генуе, я не была еще в десятке городов Италии, но почему-то приехала именно сюда. Почему для прогулки я выбрала эту часть города, а не другую? Я не знаю, как ответить на твой вопрос.
Знаю только одно. Как только ты вошел на танцплощадку, мне абсолютно точно стало известно, что еcли я сейчас не подойду к тебе, то больше мне никогда в жизни не представится случай встретиться с тобой… Погоди, - она внимательно всмотрелась в него. – С тобой ведь было то же самое. Верно?
- Верно, - сказал он. – Все то же самое. И с Флоренцией, и с танцплощадкой, и с тобой… Но мы еще успеем об этом поговорить. Мне нужно вернуться в Рим. Ты где там остановилась? В какой гостинице?
- Я не в гостинице, - сказала она после паузы, столь крошечной, что заметила ее только она сама. – У друзей. Я дам тебе телефон. А ты в какой гостинице?
- Я… я у родителей своего товарища. Они бы обиделись, если б я пошел в гостиницу. Я напишу сейчас телефон.
В комнате, заполняемой утренним светом, который безжалостно вымывал последние остатки ночных теней и иллюзий, возникло отчуждение, но они делали вид, что все осталось по-прежнему. Обменялись телефонами. Со стороны это выглядело нелепо. Два голых человека настрочили что-то на листках и вручили их друг другу. Но они этой нелепости не замечали. Им было сейчас не до этого. Он, отвернувшись к окну, одевался. Она, держа перед собой бумажку с телефоном, невидяще смотрела на нее. Вдруг что-то привлекло ее внимание.
- Подойди сюда, - сказала она.
Он подошел.
- Дай сюда мой номер.
Он дал.
Она составила вместе две бумажки, свою и его, и показала ему. Такое было возможно только теоретически. И только потому, что теория вероятностей допускает любую невероятность, правда, оговаривая ее такими чудовищными сроками исполнения, по сравнению с которыми возраст Вселенной становится всего лишь мигом. То, что произошло, было из разряда подобных невероятностей. Но существовала и другая возможность. Говорят, любящие друг друга люди часто думают сходно. Может, это и был тот случай, кто его знает. Но на обеих бумажках был один и тот же телефон. Никогда не существовавший в Риме, придуманный ими обоими одновременно и совпадающий с первой и до последней цифры.
- Я так и знала, - сказала она. – Слишком все было хорошо.
- Да, - сказал он. – Я тоже это знал. Никогда не бывает, чтобы все было так хорошо.
- И ты не можешь ничего изменить: - спросила она.
- Так же, как и ты, - сказал он. – Иначе мы бы с тобой не довели дело до телефонов.
- Да, - сказала она.
- Извини, я не смогу сказать тебе причины, - сказал он.
- Я тоже, - сказала она.
Он пошел к выходу. Остановился. Обернулся.
- Я всю жизнь любил одну тебя. Я только не знал об этом, - сказал он очень тихо, так тихо, что сквозь его голос был слышен звук будильника, зазвонившего у кого-то в квартире через еще спящую улицу, но она услышала.
- Я тоже, - сказала она.
***
Старик сидел в инвалидной коляске в тени хилого бука, который вместе с несколькими туями и парой кустиков жимолости составлял крошечный скверик в центре Рима. Ноги старика были укрыты пледом, голова свесилась на грудь, сползшая на лоб шляпа и огромные темные очки закрывали почти все лицо, выставляя на обозрение лишь оттопыренную нижнюю губу. Любой, кто увидел бы этого пожилого человека, подумал бы, что он спит. И был бы не прав. Во всем. Начиная от сна и кончая возрастом этого человека.
Потому что стоило пройти мимо монахине, чьи пленительные формы с трудом скрывало одеяние Христовой невесты, как старик поднял голову и долгим взглядом проводил ее до самого выхода из сквера, где она расправила сложенные ножки принесенного с собой ящика для пожертвований, укоренила их в землю и встала рядом с взыскующим к милосердию монументом.
На этой же стороне улицы, неподалеку от входа в сквер, стояло здание темного камня с колоннами, на фронтоне которого золотыми буквами было выложено «Банк Италии». От монументальных кованых дверей с позеленевшими от времени медными шишечками вела вниз мраморная лестница. На ней сидели, стояли, лежали, ели, пили и целовались туристы всех рас, но большей частью японцы. Целовались они реже остальных, но компенсировали это непрестанным фотографированием. Между туристами осторожно, чтобы не наступить на них, пробирались к банку и из него клиенты.
Вот снова, отворившись, блеснуло солнечным зайчиком стекло двери банка, и из него вышел мужчина средних лет, типичный служащий, в строгом костюме и с бриф-кейсом в руке. Остановившись на верхней ступени, он закурил, с наслаждением затянулся и выпустил вверх струю дыма, одновременно успев окинуть взглядом всех сидящих на лестнице. Увиденное, очевидно, удовлетворило его, он вытащил мобильный телефон, набрал номер, что-то коротко сказал и стал спускаться.
Монахиня в сквере скользнула взглядом по лестнице с туристами, посмотрела на часы и вдруг засобиралась. Быстро сложила ножки ящика для пожертвований, повесила его на грудь и вышла из сквера.
Старик в инвалидной коляске, словно кто-то исподтишка кольнул его булавкой, встрепенулся, ухватился обеими руками за колеса своего средства передвижения и покатил к выходу из сквера.
Мужчина с бриф-кейсом быстро шел по улице, высматривая что-то впереди. За мужчиной, нагоняя его, шла монахиня. За монахиней поспешал старик в коляске. То ли у него не хватало сил, то ли что-то было не в порядке с коляской, но старик отставал все больше и больше.
Мужчина с бриф-кейсом, очевидно, увидел впереди то, что высматривал, потому что резко ускорил шаг. Монахиня сделала то же самое. Безнадежно отстававшему старику не оставалось никакого выхода. Он откинул плед, выпростал из-под него ноги и с такой силой и частотой стал отталкиваться ими от земли, что коляска буквально рванулась вперед. Она настигла монахиню в тот момент, когда та подошла вплотную к мужчине с бриф-кейсом. Передний край коляски подсек монахиню под колени, она рухнула на старика, тот тут же резко свернул в сторону и укатил свою сопротивляющуюся изо всех сил, но почему-то сохраняющую при этом полное безмолвие ношу в какой-то переулок. Ничего не заметивший мужчина с бриф-кейсом через десяток шагов сел в поджидающий его красный «Рено».
***
Они сидели под зеленым матерчатым зонтом в каком-то кафе. Инвалидная коляска, ящик для пожертвований, старик и монахиня остались в переулках далеко отсюда. Там же остались изумление, неверие, объяснение и взаимные упреки. Хотя нет, упреки еще были.
- …Но ведь мы никогда больше не встретились бы, - говорила она, держа его обеими руками за руки, а ногами под столом обвив его ноги, словно боясь, что он снова уйдет навсегда, как вчера утром в гостинице во Флоренции.
- Но не мог же я женщине, которую ждал всю жизнь, предложить стать женой… - Он запнулся.
- Женой международного мошенника, жулика, афериста, - закончила она за него. – Ты прав, дорогой. Честная женщина не может стать женой такого человека. Если, конечно, она сама не международная мошенница, жулик – прости, я не знаю, как это слово в женском роде, - и аферистка.
- Я не хочу слышать про тебя такое, - покачал он головой. – Это неправда. Ты совсем другая.
- И ты другой. Точнее, нас воспитали другими. И нам это нравится. Кем бы ты был, если б все осталось по-старому?
- Синхронным переводчиком, как и был. Я знаю пять языков.
- А я шесть. И до сих пор работала бы в МИДе, но уже, возможно, не секретарем второго секретаря посольства в Зимбабве, а секретарем посла в какой-нибудь европейской стране. Если б, конечно, сочетала работу со сном с послом. О, рифма получилась.
Он поморщился, как от боли, которую был вынужден терпеть.
- Я хочу попросить тебя об одной вещи. Никогда ни при каких обстоятельствах никоим образом не упоминай тех мужчин, которые у тебя были, могли бы быть и даже которых не было, не могло быть, но ты хотела, чтобы они были. У тебя и у меня никогда никого не было, мне четыре, а тебе шесть, и мы только что встретились.
Она еще крепче впилась в него руками и ногами, но этого ей показалось мало, и она наклонила к нему голову, чтобы еще и ее волосы окунулись в его и перепутались бы с ними. Еле слышным шепотом, не потому, что лица были вплотную, а потому, что чем важнее слова, тем тише они должны быть, она сказала, что согласна. Да что там – он может взять ее жизнь, если ему понадобится. Она об этом мечтала всегда. С тех пор, как в шесть лет влюбилась на даче в четырехлетнего мальчика, с которым ловила на закате стрекоз и у которого были такие же трусики в горошек, как у нее. Еще она сказала то, что никогда еще не произносила вслух: она тогда мечтала быть запертой в комнате с низким потолком, чтобы через два года сравняться с ним ростом, потому что в то время возраст для нее определялся ростом.
- На тебе были белые сандальки, - сказал он вдруг, и она испуганно посмотрела на него. – Такие маленькие, что, когда я смотрел на них, мне хотелось плакать.
- Ты Сашка, - сказала она.
- А ты Ленка, - сказал он.
***
Неподалеку от кафе посреди круглого бассейна стоял чугунный всадник, который со свойственным всем памятникам безразличием глядел куда-то поверх голов фотографирующих его туристов. Среди последних был и небольшого роста человечек в бейсбольной кепочке. Его и раньше можно было бы заметить на лестнице «Банка Италии», но тогда он снимал голубей, рыская за ними объективом по всем сторонам. Сейчас он с тем же рвением фотографировал всадника со всех сторон, но чаще всего с той, откуда было видно кафе с сидящими под зеленым зонтом мужчиной и женщиной.
Его шеф будет доволен. Наконец-то у него появятся фотографии этих людей. Они чуть было не сорвали важнейшую операцию. В вынесенном из сейфа «Банка Италии» бриф-кейсе были документы на предъявителя, которые могли сделать богачом любого, в чьи руки они попали бы. Но шеф стал шефом еще в те времена, когда конкуренция не признавалась… Человечек усмехнулся и не позавидовал участи тех, кого запечатлел на пленке.
С чувством исполненного долга, которому к тому же предстояло быть щедро оплаченным, он закончил фотографировать, пересек площадь и стал переходить улицу на зеленый свет, когда был сбит громадным «Крайслером» 80-х годов с древней бабулей за рулем, которую вдруг какая-то посторонняя сила заставила перепутать тормоз с газом.
Когда в полиции проявили пленки из фотоаппарата, найденного при покойном, все увидели обычные туристические фотографии: голуби, прохожие, памятники. И с десяток фотографий двух людей – не очень молодых, но очень любящих друг друга. Это было заметно сразу. Труп, при котором не было документов, остался неопознанным.
Одну фотографию взял себе старший следователь Джакомо Туцци. Он увеличил ее и повесил на стену, рядом с фотографией жены, с которой был в разводе уже 18 лет и которую встретил, когда ему было семь, а ей пять. С той поры он не переставал любить ее. И был совершенно уверен, что они еще встретятся. Если и не в этой жизни, то там, где все любящие обязательно встречаются – своей седьмой и последней встречей, о которой ему столько рассказывала в детстве его бабушка, в 17 лет оставшаяся вдовой.

_________________


бархат его брюк был заметно встревожен (с)