Палата

***
Он сидел на краю канала, и горбатый мостик виделся ему снизу - замшелые камни с бликами воды на них, добротная кладка, основание перил, топающие ноги, гремящие колеса, сапоги, башмаки, босые ступни, серые от пыли, и снова колеса, копыта, башмаки...
Время от времени он опускал в воду замаранный носовой платок и снова прикладывал его к лицу. Кровь успокоилась было и опять полилась, и вид ее заставлял Эгерта невольно содрогаться.
Он глядел на гладкую поверхность стоячей воды и вспоминал, как плакала Тория.
Никогда раньше он не видел ее слез. Даже когда погиб Динар, даже на похоронах... Впрочем, Солль ведь не был на похоронах. Он знает об этом с чужих слов.
Она не из тех, кто плачет при свидетелях. Видимо, очень уж невыносимой была ее боль - и причинил ее Эгерт, который, как видно, и рожден на свет для того только, чтобы доставлять Тории страдания. Небо, да он с удовольствием избавил бы мир от своего присутствия - только не знает, как. Скиталец не оставил ему лазейки... Скиталец.
Эгерт отбросил платок, превратившийся в грязную тряпку. Ему придется вернуться в университет. Ему необходимо встретиться с давнишним постояльцем "Благородного меча". Ему надо убедить неведомого и страшного человека, умолить его, стать на колени, если понадобиться - пусть снимет заклятие, иначе Эгерт сойдет с ума...
С трудом поднявшись, он выбрался на мост. Шарахнулся от проезжавшей кареты; медленно двинулся знакомой уже улицей, стараясь не выходить на ее середину и постоянно озираясь - нет ли опасности. На лице его по-прежнему горели следы ударов.
Проходя через площадь, где красовалось на постаменте каменное привидение Лаш, Эгерт старательно обошел группку молчаливых людей в таких же, как у привидения, плащах. В какую-то секунду ему померещились пристальные взгляды из-под нависающих капюшонов - но в то же мгновение серые фигуры повернулись и двинулись прочь.
Над входом в парфюмерную лавку красовалась огромная тряпичная роза - эмблема цеха; головка благородного цветка, напоминавшая скорее кочан капусты, безжизненно свешивалась с медного шипастого стебля. В широких окнах, подобно солдатам в строю, шеренгами замерли баночки и флакончики; у Эгерта закружилась голова от густого сладкого запаха, доносящегося из распахнутой двери; он поспешно миновал лавку - и замер. Странное, незнакомое чувство властно велело ему остановиться.
В лавке, в благоухающих недрах ее со звоном упал тяжелый, вдребезги разбившийся предмет, сразу после этого тонко вскрикнул детский голос и раскатилось ругательство; потом, отирая забрызганный чем-то рукав, из двери прошествовал долговязый господин с брезгливым выражением лица - видно, покупатель. Еще потом хозяин лавки - Эгерт узнал его по все той же обязательной розе, вытатуированной на внешней стороне ладони - за ухо выдернул на порог мальчишку лет двенадцати, ученика.
Такие сценки не были диковинкой в торговых, а особенно мастеровых кварталах - по десять раз на дню здесь кого-нибудь пороли, и прохожие не обращали особого внимания на крики наказуемых, предоставляя воспитательному процессу идти своим чередом. Мальчишка-ученик провинился, видимо, серьезно, хозяин был рассержен не на шутку; остановившийся в пяти шагах Эгерт видел, как нервно сжимается рука с ремнем, и вытатуированная роза от этого чуть заметно шевелит красными лепестками.
Мальчишка был надежно зажат между мощными коленями хозяина, Солль видел маленькое багровое ухо под клоком соломенных волос, круглый испуганный глаз да с другой стороны - розовое пространство между спущенными штанами и задранной рубашонкой. Мальчишка покорно ждал наказания; Эгерту вдруг стало плохо, тоскливо, тошно.
Хозяин ударил, и Солля накрыло волной боли.
Он стоял в пяти шагах - и непостижимым образом боль чужого мальчишки обрушилась на него с такой силой, будто сам он был без кожи, ободранный, как туша под ножом мясника. К ощущению боли примешивалось другое чувство, ничуть не лучше - Солль понял вдруг, что хозяину нравится лупить, что он дает выход накопившемуся раздражению, что ему все равно сейчас, кого бить - лишь бы сильнее, лишь бы с оттяжкой, лишь бы потешить изголодавшуюся душу. Эгерт не успел осознать, каким образом в нем открылось мучительное шестое чувство, и не успел удивиться: его стошнило прямо на мостовую. Кто-то рядом ругнулся; удары продолжали сыпаться, и Солль понял, что сейчас упадет в обморок.
Он бежал, не разбирая дороги. Потом шел; потом брел, едва переставляя ноги. В каждом окошке, в каждой подворотне, в каждой улочке стояла боль - стояла высоко, как вода в переполненном колодце.
Это были только отголоски - сильные, слабые, острые и притупленные; кто-то плакал, кто-то получал удары, кто-то наносил их, а кто-то маялся оттого, что хотел бить - но не знал, кого... Из одного окна на Эгерта будто дохнуло смрадом - человек, скрывавшийся в темноте комнаты, желал насиловать и желал так алчно, что Солль, как ни было трудно волочить ноги, побежал прочь. В другом окне жило отчаяние - беспросветное, ведущее в петлю; Эгерт застонал и прибавил шагу. В трактире дрались - у Солля мороз продрал по коже от чужого азарта, темного, слепого азарта тяжелых кулаков.
Город нависал над Соллем, как зловонный ломоть ноздреватого сыра, испещренного дырами окон и подворотен; ото всех сторон волнами исходило насилие - Эгерт ощущал его кожей, иногда ему казалось, что он видит его клочковатые сгустки, дрожащие, будто студень. Насилие переплеталось с болью, боль требовала насилия; временами отравленное Эгертово сознание мутилось и отказывалось служить.
К университету Солля вывела интуиция либо чудо. У входа его окликнул и, не получив ответа, нагнал удивленный Лис:
- Эй, Солль!.. Да тебе, похоже, морду разбили?
Шкодливые глаза цвета меда сочувственно заморгали - Лису, наверное, не раз и не два случалось получать схожие травмы. Глядя в его круглое мальчишечье лицо, Солль понял вдруг, что Лис действительно сопереживает и в сочувствии этом нет ни капли притворства.
- Ничего, братец... - Гаэтан усмехнулся шире. - Морда - она ведь не тарелка, однажды разобьют - впредь только жестче будет...
Здание университета казалось островком незыблемого спокойствия среди моря зла; обессиленный Солль прислонился к стене и бледно улыбнулся.


***
По всему столу декана Луаяна раскатились фарфоровые шарики, соскользнувшие с нитки разорванных бус. Большая часть их затерялась в бумагах, а несколько цветных горошин, сорвавшись в края стола, застряли теперь в щелях каменного пола. Медленно, бездумно, с методичностью, достойной лучшего применения, декан собирал их один за другим, помещал на ладонь, и спустя секунду с руки его неуклюже взлетел майский жук.
Тяжелые жуки вились под потолком, вылетали в приоткрытое окно и снова возвращались; Тория давно уже молчала, забившись в угол, и растрепанные волосы закрывали ей лицо.
- Раскаяние благотворно, - со вздохом заметил декан, выпуская под потолок очередное насекомое, - лишь до определенной степени. У самого глубокого озера обязательно бывает дно... Иначе где бы спаривались раки?
Тория молчала.
- Когда тебе было десять лет, - декан почесал кончик носа, - ты затеяла драку с деревенскими мальчишками... Мать одного из них потом приходила ко мне жаловаться - ты выбила ему два зуба... Или три, ты не помнишь?
Тория так и не подняла головы.
- А потом, - декан назидательно воздел палец, - он бегал к нам каждый день, звал тебя то на рыбалку, то в лес, то еще куда-то... Помнишь?
Дочь прошептала сквозь завесу волос:
- Очень легко... тебе говорить... А Динар...
И она замолчала, чтобы снова не заплакать. Старая книга и забытый рисунок разбудили давнее, притупившееся горе, и теперь Тория заново переживала свою потерю.
Грузный жук врезался в полку, рухнул на пол, полежал без сознания и снова взлетел с деловитым гудением.
- Ты ведь знаешь, как я относился к Динару, - тихо сказал декан. - Я привык считать его своим сыном... Да так ведь оно и было. Поверь, я и сейчас горько жалею о вашей с ним неслучившейся жизни, о ненаписанных книгах и нерожденных детях... Он был славным мальчиком, добрым и талантливым, и гибель его нелепа, несправедлива... Но теперь представь себе, ведь Солль... Знаю, тебе неприятно даже имя, но подумай, Солль мог спрятать эту книгу, выбросить, отдать кухарке на растопку, продать, наконец... Но он решил вернуть ее... мне, а через меня - тебе. Понимаешь, какого мужества требовало это его решение?
- Мужества? - голос Тории дрогнул не от слез уже, а от презрения. - Мужество - и теперешний Солль? Это нелепо, как...
- Как танец медузы на барабане, - невозмутимо продолжил декан.
Тория замолчала, озадаченная.
Декан задумчиво следил глазами за хороводом насекомых под потолком, неразборчиво бормоча под нос слова старой детской песенки:
- "Медуза спляшет нам на барабане... А крот добудет устриц на обед..." - рука его резко опустилась на столешницу, будто желая прихлопнуть муху. - Да, и здесь ты права... Но, раз мы вспомнили сегодня Динара... Я, честно говоря, не думаю, что в подобной ситуации он стал бы так упиваться своей ненавистью... Не могу себе представить. А ты?
Тория вскинулась:
- Запрещенный прием, отец!
Декан снова вздохнул и покачал головой, как бы желая сказать дочери: а как еще тебя убедить? Тория вскочила, отбросив волосы за спину, и заплаканные глаза ее встретились со спокойными глазами декана:
- Запрещенный прием! Динар умер, лежит в земле... И никто, кроме меня, не имеет права судить, поступил бы он так или иначе! Динар - мой... И память о нем - моя... А этот... Солль... посмел... Он убийца, зачем ты ему позволяешь... Видеть не могу, думать о нем не могу, знать о нем не желаю... Как он мог... Коснуться... Смотреть... А ты...
Тория всхлипнула и затихла. Майские жуки кружились под потолком в строгом порядке; декан вздохнул и тяжело поднялся из-за стола.
Тория показалась его рукам совсем маленькой, дрожащей и влажной, как бродячий котенок. Он обнял ее нерешительно, боясь обидеть - ведь она давно уже не ребенок. Тория на секунду замерла, чтобы тут же и разреветься прямо в черную хламиду.
Минута проходила за минутой; выплакавшись, Тория замолчала и немного устыдилась. Отстраняясь, сказала в пол:
- Тебе виднее... Но мне кажется, ты еще пожалеешь о Солле, отец. Он был отважным подонком - теперь он подонок трусливый... Это же никак не лучше, это хуже, отец... Место ему... не здесь... а... разве что среди служителей Лаш!

Декан поморщился. Провел пальцем по книжным корешкам, нежно почесал тот из них, что был покрыт шерстью. Спросил негромко, не оборачиваясь:
- Я вот все думаю... Почему Скиталец так поступил с ним? Зачем? Не все ли ему равно - одним бродягой больше, одним бретером меньше...
Тория прерывисто вздохнула:
- Знаешь ли... Не нам рассуждать, почему Скиталец поступил так, а почему иначе... Я думаю, он правильно поступил... Случись мне встретить его - пожала бы руку, клянусь.
- Это пожалуйста, - кивнул декан, - руку можно, отчего ж... Только не дерись.
Тория кисло улыбнулась.
- Да уж... - продолжал Луаян без всякого перехода. - Одно время я страстно мечтал встретиться со Скитальцем, и счастлив теперь, что встреча не состоялась. Кто знает, тот ли он, за кого я его принимаю...
Опустив плечи, Тория устало двинулась к двери. На пороге чуть обернулась, будто намереваясь что-то сказать - но промолчала.
Луаян в задумчивости поднял глаза. Майские жуки бусинками обрушились с потолка и раскатились по каменному полу.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Миновали несколько дней, и не было для Солля минуты, свободной от напряженных, запутанных размышлений. Лис ненадолго уехал к родителям в пригород, и Эгерт, целиком завладевший комнатой, то наслаждался одиночеством, то от него же и страдал.
Открывшееся в нем новое чувство - мучительная способность кожей ощущать насилие - до поры до времени притупилась, спряталось, как жало в пчелином брюхе. Эгерт радовался передышке - но твердо знал, что тягостная способность не оставила его и еще проявит себя.
Особенно тяжкими были часы, посвященные мыслям о Тории. Эгерт гнал их прочь - но мысли возвращались, вязкие, как размытая глина, и такие же неопределенные. Утомленный борьбой, он брал в руки книгу о заклятиях и садился к окну.
"...И заклят был тот колодец, и прогоркла в нем вода, и говорят, что в скрипе ворота его отважный различит стоны и жалобы..."
"...И заклятие пало на замок, и с той поры ступени его крутых лестниц ведут в бездну, и чудовища поселились на башнях, а кто посмотрит со стен его - увидит вокруг смрадное пепелище, а кто пройдет по залам его - не вернется более к людям..."
В один из дней одиночество Солля оказалось столь невыносимым, что пересилило страх. Не имея сил видеться с деканом и не желая общаться с товарищами-студентами, замороченный раздумьями и гонимый тоской, Эгерт решился выбраться в город.
Он брел, втянув голову в плечи, опасливо прислушиваясь к своим ощущениям. Минута проходила за минутой, город неспешно торговал, работал и развлекался, но волны его страстей доносились до Эгерта редко и смутно. Возможно, эти дальние отголоски были плодом Соллевой фантазии; как бы то ни было, а Эгерт, слегка успокоившись, купил себе кремовое пирожное на палочке и съел его со сладострастным аппетитом.
Механически облизывая давно опустевшую палочку, Солль постоял на горбатом мостике, привалившись к перилам. Ему с детства нравилось смотреть на воду - сейчас, следя глазами за медленно тонущей тряпицей, он вспомнил мост за городскими воротами Каваррена, мутную весеннюю Каву и незнакомца со светлыми прозрачными глазами, который, вероятно, уже тогда решил за Эгерта всю его дальнейшую судьбу...
Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от воспоминания, и, с неохотой оторвавшись от перил, двинулся в обратный путь.
В маленьком, безлюдном в этот час переулке сидел нищий - земля вокруг застелена была полами его просторного, почти совсем истлевшего плаща, а из широкого рваного рукава неподвижно торчала сухая и черная, как мертвая ветка, протянутая ладонь. Нищий сидел не шевелясь, будто уродливое изваяние, и только ветер теребил седые волосы, полностью закрывающие лицо.
Непонятно было, от кого и когда нищий рассчитывал получить подаяние - вокруг не было ни души, глухие стены лишены были окон, и протянутая ладонь предназначалась разве что паре бродячих собак, бесстыдно предававшихся соитию на самой середине улочки. Усилия нищего с самого начала были тщетны - однако он сидел все так же неподвижно, будто высеченный из камня.
Соллю случалось тысячи раз проходить мимо попрошаек, проходить не глядя и не задерживаясь; однако забытый на пустынной улочке старик с протянутой в пространство ладонью чем-то задел Соллево сердце: возможно, смиренным терпением, а возможно, самой обреченностью своей. Руки Солля сами собой потянулись к кошельку; среди всего его состояния было две золотых монетки, десяток серебряных и десяток медных. Эгерт выбрал медяк и, превозмогая робость, шагнул к старику, намереваясь опустить денежку в черную сухую ладонь.
Нищий пошевелился; в дебрях седых волос загорелись два глаза, и по улице разнеслось неожиданно громкое, пронзительное:
- Бла-агода-арстви-и-е-е...
В ту же секунду сухая рука схватила Солля за запястье, да с такой силой, что Эгерт невольно вскрикнул.
Откуда-то из подворотни вынырнул, как призрак, здоровенный молодчик с красным, деловитым лицом мясника. Нищий с необыкновенной ловкостью пробежался свободной рукой по Эгертовой одежде, вцепился в кошелек и сдернул его с пояса - похоже, старец был вовсе не так уж стар. Кошелек со звоном перелетел в руки его компаньона, и только тогда Эгерт, обмерший от страха, в панике попробовал вырваться.
- Ш-ш-ш... - в руках у молодчика неведомым образом оказался широкий ржавый нож. - Тихо, ш-ш-ш...
Эгерт и не мог кричать - в горле у него пересохло, а грудь, сдавленная спазмом, не могла набрать воздуха. Молодчик ловко накинул ему на шею веревку, одновременно заламывая руки назад - даже младенцу ясно, что в городе ограбленного лучше удушить, чтобы не опознал при случае. Солль забился - но слабо, очень слабо, парализованный страхом.
Веревка на шее дернулась; откуда-то раздался топот ног и резкое: "Стоять!" Голову Солля пригнули к земле, потом он внезапно почувствовал свободу, рванулся, выпрямился; нищий, за которым волочился истлевший плащ, и сообщник его бегом удалялись по улочке, и топот кованых каблуков бился между глухих стен. Вот они скрылись за углом - и топот стал глуше, пока, наконец, не стих совсем.
В двух шагах на мостовой валялись веревка и несчастный Эгертов кошелек. Солль стоял, не в силах сделать и шага. Чья-то рука подняла кошелек с камней и протянула владельцу:
- Это ваш, не так ли?
Перед Соллем стоял невысокий, достаточно молодой человек в сером плаще с капюшоном. Эгерт невольно вздрогнул, узнав одеяние братства Лаш; чуть улыбнувшись, служитель священного привидения откинул капюшон со лба.
Теперь, когда лицо незнакомца полностью открылось, в облике его не осталось ничего зловещего или пугающего. Это был просто прохожий, и глаза его, серо-голубые, как у самого Эгерта, смотрели сочувственно:
- Это очень опасно... С полным кошельком нельзя забредать в безлюдные переулки, как же вы, молодежь, неосторожны...
Прохожий сказал "вы, молодежь", хотя сам был старше Солля не более чем на несколько лет.
- Они... ушли? - спросил Эгерт, будто не веря глазам.
Прохожий улыбнулся:
- Я спугнул их... Городские разбойники коварны и трусливы, а я, как видите, - он тронул свой капюшон, - обладаю некоторым авторитетом...
Прожив несколько месяцев в городе, Эгерт отлично понимал, что вид серого одеяния действительно способен обратить в бегство пару, а то и целую шайку разбойников. Он поспешно кивнул, не находя слов благодарности; с ободряющей улыбкой служитель Лаш снова протянул ему звякнувший кошелек.
- Это ведь все, что у меня есть... Спасибо... - побормотал Эгерт, будто оправдываясь.
Прохожий кивнул, принимая благодарность:
- Деньги - не самое ценное... Вас могли убить.
- Спасибо, - горячо повторил Солль, не зная, что делать и что говорить дальше. - Вы... спасли меня, я, право, не знаю, как и благодарить.
Служитель Лаш рассмеялся - беззвучно, заразительно:
- Не стоит... Честные люди должны выручать друг друга, иначе мошенники и негодяи сживут их со свету... Мое имя - Фагирра, брат Фагирра... А вы - горожанин?
Следуя традициям вежливости, Эгерт представился. Услыхав об университете, Фагирра выразил удовлетворение:
- О да, достойное место для достойных молодых людей... И каким же наукам вы отдаете предпочтение?
Эгерт смешался и выдавил наконец, что интересуется прежде всего историей. Фагирра понимающе кивнул:
- История, пожалуй, и есть самая интересная из всех наук... Старинные сказания, книги о воинах, героях, правителях, магах... Кстати, мне думается, что именно почтенный декан Луаян привил вам такую любовь к своему предмету?
Теперь обрадовался Эгерт - как, господин Фагирра знает господина декана?
Служитель Лаш мягко поправил Солля: во-первых, его следует называть брат Фагирра, а во-вторых, сам он не имел чести быть знакомым с деканом; впрочем, слух о мудрости господина Луаяна давно уже вышел за пределы университетских стен.
Они давно уже приятельски беседовали, прогуливаясь из переулка в переулок. Соллю казалось странным, что он вот так, запросто, разговаривает с человеком в сером плаще. До сих пор воинство Лаш представлялось ему страшноватым, недоступным для простых смертных сообществом; поколебавшись, он признался в этом своему новому знакомцу, вызвав тем самым приступ Фагиррового веселья.
Отсмеявшись, служитель Лаш похлопал Солля по плечу:
- Эгерт, Эгерт... Не скрою - имя Лаш и дело Лаш сокрыто тайной, в которую не всякому дано посвятиться. Тайна и таинство - схожие слова, мы - служители Лаш, служители Таинства...
- Я спрашивал, - робко пробормотал Эгерт, - я спрашивал у многих людей - никто не смог объяснить мне, что есть братство Лаш...
Фагирра посерьезнел:
- О нас болтают много лишнего, вокруг братства Лаш полно домыслов, как вокруг всего неведомого... А вы, Солль, вы действительно хотели бы... узнать больше?
Эгерт вовсе не уверен был, что действительно этого хочет, однако не посмел признаться в своих колебаниях:
- Да... Конечно...
Фагирра задумчиво покачал головой:
- Вот что, Эгерт... Воинство Лаш оказывает доверие далеко не всякому, но ваше лицо с первого взгляда показалось мне лицом достойного человека. Завтра, друг Эгерт, у вас будет редкостная возможность побывать в Башне воинства Лаш... Вам ведь хотелось бы?
Эгерт внутренне сжался от пристального взгляда из-под капюшона - и, мучаясь страхом, не смел отказаться:
- Да...
Фагирра ободряюще кивнул:
- Вам не по себе, я понимаю... Но, поверьте, подобной чести во все времена удостаивались только тщательно избранные люди... Я буду ждать вас в семь часов вечера на углу улицы Фиалок, вы знаете, где это?
И, уже попрощавшись, Фагирра вдруг обернулся:
- Да, кстати... Разрешите попросить вас о полной конфиденциальности. Лаш - это тайна, таинство... Договорились? Прощайте.
Эгерт кивнул и долго смотрел вслед уходящему человеку в просторном сером плаще.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Лис все еще гостил у родственников, и потому некому было спросить Солля, а почему это он такой смурнющий. Эгерт переборол желание отправиться за советом к декану Луаяну; и беспокойная ночь, и долгий тягучий день были полны колебаний.
Знакомые студенты, встретившие Солля на выходе, пожелали ему доброго вечерка и продуктивного свиданьица; Эгерт ответил невпопад.
По дороге к месту встречи он успел поочередно убедить себя сначала в том, что визит в Башню Лаш - вполне обычное и даже обыденное для горожанина дело, затем - что этот немыслимый случай обещает благотворную перемену его судьбы, и, наконец - что посещение Башни вообще не состоится, так как Фагирры не окажется на условленном месте.
Фагирра, однако, ждал; Солль вздрогнул, когда откуда-то из тени выступила безмолвная фигура в закрывающем лицо капюшоне.
Эгерт плохо запомнил путь по извилистым переходам - перед глазами его скользил по мостовой подол серого одеяния, а в душе боролись два одинаково сильных чувства - страх идти в Башню и страх отказаться. Вопреки ожиданиям, Фагирра не повел Эгерта через главные ворота; переулок сменился подворотней, да такой темной, что Эгерт не смог рассмотреть человека, явившегося из мрака со связкой гремящих ключей и завязавшего Соллю глаза.
Растерянный, слепой, ведомый и подталкиваемый, изнывающий от привычного, как застарелая зубная боль, страха, Солль, наконец, получил распоряжение остановиться; с глаз его сдернули повязку. Эгерт оказался перед стеной тяжелого черного бархата, источавшего слабый, горьковатый, незнакомый Соллю аромат.
- Вам позволено присутствовать, - прошелестел под ухом Фагирра, и капюшон его жесткой складкой коснулся Соллевой щеки. - Присутствовать и молчать, не сходить с места, не поворачивать головы...
Эгерт проглотил вязкую влагу, переполнявшую рот; Фагирра явно ждал от него ответа, и Солль через силу кивнул.
К горькому запаху бархата примешался другой, нежный, сладковатый, напоминающий о курящихся благовониях. Глядя в черную стену перед собой, Эгерт с необыкновенной остротой слышал множество звуков, далеких и близких, приглушенных, шелестящих - будто полчища стрекоз вились внутри огромной стеклянной банки, задевая крыльями прозрачные стенки.
Полное шорохов безмолвие вдруг сменилось глухой, ватной тишиной; Эгерт успел медленно сосчитать до пяти, когда черная бархатная стена дрогнула, и длинный, протяжный, ни на что не похожий звук заставил Солля мгновенно покрыться потом - это был тоскливый вопль древнего чудовища. Тот далекий отзвук, который слышали люди на площади и который так долго тревожил воображение Солля, был в сравнении с ним всего лишь слабой тенью.
Бархат заколебался - и вдруг тяжело рухнул, в одночасье превратившись из глухой стены в черную равнину, ибо перед глазами изумленного Солля открылся небывалых размеров зал.
Необъяснимо, как внутри Башни могло угнездиться столь грандиозное помещение; в первую минуту Солль растерялся, но, присмотревшись, разглядел окружающий залу строй высоких зеркал. Многократно повторяемый в их светлой глубине, на бархатное, испещренное глубокими складками пространство торжественно вышел длинноволосый карлик в огненно-алом, обжигающем глаза одеянии. Двумя руками поднеся ко рту широкую трубку, он с некоторым трудом извлек из нее тот самый, поражающий воображение протяжный звук; из раструба, обращенного вверх, клубами повалил плотный синий дым.
Зашелестела ткань опускаемых капюшонов; огненно-алое пятно карликового одеяния скрылось среди множества серых плащей, и в оба уха Соллю ударил шелестящий шепот: "Лаш... аш... ашша..." Далеко-далеко, тонко-тонко зазвучала пронзительная, вводящая в оцепенение песня, и снова длинный звук широкой трубы, и над склоненными серыми капюшонами - призрачные фигуры, слепившиеся из клубов дыма.
Солль затрепетал - дым обладал необыкновенно сильным, приятным и одновременно мучительным запахом. "Лашш... аша... шаш..." - звук то приближался, то удалялся, и Эгерту привиделся прибой на берегу серого, покрытого капюшонами моря.
Окутанные плащами фигуры двигались то плавно и размеренно, то вдруг одновременно содрогались, как от внезапной догадки; постепенно пространство посреди зала опустело, и на черном бархате пола обнаружился распластанный старец. Седая грива его разметалась, и маленькое сморщенное лицо казалось обрамленным белыми, как луна, лучами; серые плащи сошлись вновь, и Солль увидел сверкающую сединой голову, поднявшуюся, как клочок пены, над серым морем капюшонов...
Обряд, завораживающий и непонятный, красивый и несколько однообразный, длился минуту либо целый час - Солль утратил чувство времени. Когда, наконец, в лицо ему ударила струя свежего вечернего воздуха и он понял, что стоит у зарешеченного окна, вцепившись в толстые прутья, и внизу перед ним лежит знакомая, но впервые увиденная с такой точки зрения площадь - тогда вездесущий Фагирра, положив ладонь на Соллево плечо, прошептал ему в самое ухо:
- Я знаю добрый десяток самых богатых и знатных людей этого города, которые лишились бы правой руки за одно только счастье присутствовать в Башне во время обряда...
Обернувшись к площади, Фагирра подставил лицо ветру; широкие рукава плаща соскользнули, обнажая запястья, и Эгерт машинально задержался взглядом на зеленоватой татуировке - профессиональной отметине привилегированного цеха, цеха учителей фехтования.
Фагирра улыбнулся, перехватив этот взгляд:
- Пути, приводящие людей под сень Лаш, сложны и покрыты тайной... Идемте же, Эгерт; честь, оказанная вам, безгранична, так как сам Магистр ждет вас.


***
Волосы магистра вблизи показались Эгерту еще белее - как сверкающий на солнце снег, как облака в полдень, как тончайшей выделки полотно. Вдыхая новый запах - в кабинете магистра густо и терпко пахло дымом иных благовоний - Эгерт, ни жив ни мертв, отвечал на вопросы. Да, он вольнослушатель в университете; да, декан Луаян, без сомнения, великий маг и достойный человек... Нет, Эгерт пока что не преуспел в науках, но надеется, что со временем...
Путаный рассказ Эгерта об этих надеждах был мягко прерван:
- Вы, без сомнения, несчастны, Солль?
Эгерт осекся и замолк. Глаза его не отрывались от малинового, ворсистого ковра, укрывавшего кабинет от стены до стены.
- Не смущайтесь... Любой мало-мальски проницательный человек поймет это с первого взгляда. Вы, вероятно, пережили беду?
Встретившись глазами с мудрым, все понимающим взглядом престарелого магистра, Эгерт испытал сильнейшее желание тут же и рассказать о заклятии и о Скитальце. Он уже набрал в грудь воздуха - но смолчал, причем потому только, что первое произнесенное им слово оказалось очень уж неблагозвучным и жалким:
- Я...а...
Устыдившись своей слабости, Эгерт затих. Выждав минуту, магистр мягко улыбнулся:
- Человек, к сожалению, очень часто оказывается несчастным... Слабым, нерешительным, уязвимым... Да, Эгерт?
Соллю показалось, что из глаз седовласого старца на него смотрит сама надежда. Подавшись вперед, он поспешно кивнул:
- Да...
- Человек уязвим, когда он в одиночестве, - раздумчиво продолжал магистр. - Робость - удел одиноких... Да, Эгерт?
Солль проглотил слюну - он не понял, куда на этот раз клонит Магистр, но на всякий случай снова подтвердил:
- Да...
Магистр встал - величественно качнулась седая грива:
- Эгерт, перед вами трудный путь... Но в конце его вас встретит могущество. Не принято говорить с неофитами о глубоких таинствах Лаш - знайте только, что священное привидение слышит сейчас каждое мое слово... Итак, я не могу сразу открыть вам тайны, к которой, несомненно, стремится ваша душа, но приглашаю вас на правах брата войти в наш орден. Вы станете воином Лаш - есть ли на земле служба почетнее?! Многие таинства откроются вам только с годами - но уже сейчас за вашей спиной встанет священное привидение и легионы служителей его. Обида, нанесенная вам, станет обидой для ордена, и даже косой взгляд, брошенный вам вслед, наказан будет скоро и неотвратимо; поступок же, совершенный вами, будет оправдан, и будь это даже кровавое преступление - мы поймем вас, если в глазах Лаш ваше деяние будет справедливо... Посмотрите, как боятся и уважают братьев из ордена Лаш простые смертные; один вид человека в сером плаще вызывает священный трепет, а завтра, - магистр воздел руку, - завтра трепет этот перерастет в поклонение... Сила и могущество вместо одиночества и вечного страха - слышите, Эгерт?!
Солль стоял, как громом пораженный. Предложение Магистра застало его врасплох, и теперь он с ужасом пытался собрать обрывочные, разбегающиеся мысли.
Магистр молчал; глаза его, мудрые усталые глаза, смотрели, казалось, в самую Соллеву душу.
Эгерт кашлянул. Выдавил растерянно:
- А... Что должен сделать... для этого... я?
Магистр шагнул ему навстречу:
- Верю... Верю в вас, Эгерт, как сразу, с первого взгляда, поверил брат Фагирра... Пока что вам надлежит просто молчать - это первое испытание, испытание тайной. Молчите о том, что встретили брата Фагирру, что были в Башне, что присутствовали при одном из таинств... О нашей беседе тоже никому не рассказывайте; когда мы уверимся, что вы умеете молчать, как молчит камень, тогда... Тогда вы узнаете о прочих условиях, Солль. Уверен, что они будут вам под силу... Наше сегодняшнее расставание - залог новой встречи. Серый плащ подарит вам веру и защиту, вознесет над толпой... Прощайте же, Солль.
В полном молчании Фагирра выпроводил Эгерта из Башни - тайным ходом, но уже другим, не тем, по которому Эгерт впервые попал в обитель Лаш.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

6Эгерт так никому и не сказал о посещении Башни. Миновали несколько недель - братство Лаш не выказывало более признаков интереса к вольнослушателю Соллю, и Эгерт несколько успокоился - принятие решения откладывалось на неопределенный срок.
Не раз и не два он мысленно примерял на себя серый плащ; услышав длинный тоскливый звук, которым отзывалась время от времени Башня, он вспоминал горьковатый запах тяжелого бархата, медленный танец укрытых капюшонами теней и лицо седого, как лунь, магистра. Обещание безопасности, а со временем и могущества, оказались для Эгерта огромным соблазном - однако всякий раз, помышляя о плаще с капюшоном, он испытывал странное душевное неудобство. Что-то мешало ему, что-то беспокоило и царапало; Солль относил это на счет обычной своей робости, однако скоро научился избегать как мыслей об ордене Лаш, так и случайно встречавшихся на улице служителей его.
Тем временем на город обрушилась жара - настоящая летняя жара, в полдень улочки-щели оказывались залитыми солнцем от стены и до стены, и глазам было больно от солнечных бликов, плясавших на поверхности каналов. Берег реки за городом служил площадкой для бесконечных, сменявших друг друга пикников, и обливающиеся потом горожане прикрывались лопухами, входя в воду, а горожанки тесными группками забирались купаться в заросли камыша - где и становились жертвой Лиса, который приспособился плавать под водой с тростниковой соломинкой в зубах и никогда не упускал случая подкрасться к беспечной купальщице, чтобы слегка куснуть ее за рельефно выдающиеся части.
Эгерт был в числе тесной компании студентов, наблюдавших за похождениями Лиса и в свою очередь выдумывающих забавы, приличествующие ученым молодым людям. На берегу стояли плеск, визг и хохот; обнаружив под водой рыбачьи переметы, ныряльщики угощали товарищей жирной ухой. Эгерт большей частью сидел на берегу, а в воду решался входить только по пояс; его робость была замечена, однако дальше нескольких добродушных насмешек дело не пошло.
Вскоре, однако, подошло время экзаменов, переводящих студентов на следующую ступень - "вопрошающие" желали стать "постигающими", "постигающие" - "соискателями", а те, в свою очередь, - "посвященными". Университет лихорадило - из каждого угла глядели воспаленные, осоловевшие от круглосуточного сидения за книгой глаза; Эгерт видел, как ученые юноши по очереди входили в ректорский кабинет - кто с нарочитой веселостью, кто с нескрываемым страхом. Многие, как оказалось, верили в приметы: в их разнообразных уловках - плевках, молитвах и сложных фигурах из пальцев - Эгерт с удивлением узнал собственные защитные ритуалы.
Соллю не довелось видеть того, что происходило за строгими дверями кабинета. Говорили, что за длинным столом господина ректора сидят и он сам, и декан Луаян, и все педагоги, в течение года поднимавшиеся на кафедру университета; говорили, что все экзаменаторы очень строги, а декан Луаян в особенности. Далеко не каждому студиозусу удавалось выдержать испытание, причем половина несчастных, провалившихся на экзамене, обязаны были этим именно суровому магу.
Накануне экзамена Лис ударился в панику. Всячески себя презирая - самыми мягкими из предназначенных своей особе ругательств оказались "идиотский полоумный дурак" и "безмозглый куриный помет" - Гаэтан то вперивал взор в ученую книгу, то в отчаянии воздымал его к потолку, то бросался на кровать и объявлял Эгерту, что он, конечно, провалится, что вечно оставаться в "постигающих" невозможно, что отец не даст больше денег и навечно засадит сына приказчиком в вонючую аптеку, где даже мухи дохнут от запаха касторки... Когда Солль робко предположил, что, может быть, стоит обратиться за помощью к декану - Лис замахал на него руками, затопал ногами, обозвал сумасшедшим развесистым пнем и объяснил, что одного такого обращения будет достаточно, чтобы навсегда вылететь из университета.
В день экзамена Лис сам не был похож на себя - за все утро Соллю не удалось вытянуть из него ни слова. У порога ректорского кабинета возбужденно толпились, шикая друг на друга, обремененные знаниями молодые люди - у многих из них на лице застыло напряженное выражение канатоходца, идущего по проволоке с зажженным канделябром в зубах. Выходящие из кабинета тут же изливали на товарищей кто радость, кто отчаяние; Эгерт, который, как вольнослушатель, не подлежал обязательной экзаменовке, содрогнулся при одной мысли, что и ему, как Лису, пришлось бы предстать пред очи строгого научного судилища.
Гаэтан выдержал экзамен неожиданно для себя; счастливый без меры, он тут же предложил Соллю погостить в предместье, в семействе своего отца. Эгерт заколебался было - однако в конце концов ответил отказом.
Господа студенты, получившие два месяца вакаций, живо обсуждали планы на лето. Большая половина собиралась провести каникулы в отчем доме, будь то поместье или лачуга; часть юношей, в основном самых бедных, собирались наняться на работу где-нибудь на ферме и звали с собой Эгерта. Тот вспомнил печальный опыт крестьянского труда под руководством отшельника - и тоже отказался.
По отбытии Лиса Солль снова оказался в одиночестве.
Пустели университетские коридоры, пустел и флигель; по вечерам только в редких окнах показывался огонек. Старый служитель, вооруженный факелом и колотушкой, еженощно совершал сторожевой обход. Старушка, прибиравшая во флигеле, приносила обеды для декана, его дочери и нескольких оставшихся на лето служащих, к числу которых был отнесен и Эгерт - а он неожиданно для себя получил новую весточку из дому и смог сделать новый взнос за свое содержание.
На этот раз к деньгам прилагалась записка; Эгерт затрепетал, узнав почерк отца. Солль-старший ни о чем не спрашивал - просто сухо ставил сына в известность, что его лишили лейтенантства и исключили из полка, причем с мундира его, опозоренного и забрызганного грязью мундира, был публично спорот эполет. Освободившуюся лейтенантскую вакансию занял молодой господин по имени Карвер Отт; кстати, он справлялся о теперешнем местонахождении Эгерта.
Прочитав и перечитав письмо, Солль сначала заново пережил свой стыд; потом на смену ему пришла тоска по Каваррену.
Бесконечное множество раз он воображал себе дом с воинственным гербом на воротах, и в голову ему лезли отчаянные, самые немыслимые планы. В мечтах он видел себя тайно прибывающим в город и поднимающимся на родное крыльцо - тоже тайно, потому что никто не простил ему дезертирства, а свидетели прошлого его унижения явятся специально, чтобы плюнуть в отмеченное шрамом лицо... И ведь придется говорить с отцом, и как посмотреть в глаза матери? Нет, пока заклятие не снято, он не может вернуться в Каваррен.
Тогда мысли его обретали другое направление - время идет, и каждый длинный день приближает его ко встрече со Скитальцем. Эта встреча превращалась для Солля в неотвязную мысль, навязчивую идею; Скиталец являлся ему в снах. Заклятие будет снято, и Эгерт вернется в Каваррен с полным на то правом. Он ни от кого не будет прятаться и проедет верхом по главной улице, а когда сбежится народ и соберутся гуарды - тогда, при всех, он вызовет на дуэль Карвера.
Сидя в сырой полутемной комнатушке, Эгерт дрожал от азарта и возбуждения. Это будет красивый, красивый вызов; толпа притихнет, Карвер побледнеет и сделает попытку увильнуть - Эгерт при всех высмеет его за трусость, а потом скрестит свою шпагу с его презренным клинком - и убьет, убьет бывшего друга, ставшего смертельным врагом, потому что подлость заслуживает наказания, потому что...
...Солль вздрогнул. Мечты его оборвались, как песня кузнечика, накрытого ладонью.
Он убил троих. Первого звали, кажется, Тольбер, он был гуардом, простодушным до глупости забиякой. Эгерт даже не помнил толком, из-за чего возникла ссора - может быть, из-за женщины, а может быть, просто в хмельном кураже... Поединок оказался мгновенным и свирепым, ибо Тольбер бросался на Эгерта, как бешеный вепрь, а Солль встречал его напор блестящими безжалостными контратаками... Потом шпага Солля угодила противнику в живот, и Эгерт, в чьих жилах кипела в тот момент не кровь, а горячая смола, понял только, что победил...
Имени второго человека, закончившего жизнь от его руки, Солль так и не смог вспомнить. Тот не был гуардом - просто какой-то надменный помещик, явившийся в город с намерением как следует покутить. И покутил, и, пьяный как свинья, закатил Соллю пощечину и обозвал сопляком - а сам и правда был лет на двадцать старше... У него остались жена и три дочери, Эгерту сообщили об этом после похорон...
Светлое небо, а что было делать?! Разве можно стерпеть подобное оскорбление и не наказать обидчика? Да, на свете бывают и вдовы, и сироты, но помещик получил по заслугам, да и тот, первый, тоже... Это ведь только Динар пострадал безвинно...
Три девочки, старшей лет двенадцать. Растерянная женщина. Кто сообщил ей о смерти мужа? Небо, хоть бы вспомнить имя того кутилы... Но память решительно отказывается извлечь из прошлого слово, давно забытое за ненадобностью.
Далеко-далеко, где-то в глубинах темного коридора, нежно поскрипывал сверчок. Стоял поздний вечер; против воли содрогаясь, Эгерт зажег сразу пять свечей - это было немыслимое расточительство, но комнатка осветилась, как днем, и в мутной глубине железного зеркала, помещавшегося в простенке у двери, Эгерт увидел свое лицо со шрамом.
И в эту секунду способность кожей чувствовать боль и насилие вернулась к нему с такой силой, что он зашатался.
Светлое небо. Город лежал за толстыми стенами и представлялся сплошной ноющей раной; университет был почти что пуст, и вовсе пуст был флигель, но Эгерт ощущал неподалеку страдание - тупое, привычное, как навязчивая головная боль.
От мысли, что придется идти через темные коридоры и лестницы, колени его мелко задрожали. Зажав вспотевшими ладонями свечи - в правой три, а в левой две - Солль плечом отворил дверь.
Ниши зияли чернотой; колонны отбрасывали уродливые, пресмыкающиеся тени. Лица великих ученых, изображенные на барельефах, оборачивались к Эгерту с презрительными гримасами, и, чтобы подбодрить себя, Солль принялся напевать дрожащим голосом: "Ой-ой-ой... не говори, милый, не рассказывай... Ай, душа моя горит, а дверь скрипит... не смазана..."
Горячий воск капал ему на руки - он не чувствовал. Источник боли был впереди, и помещался он в библиотеке.
Из-под массивной двери пробивался свет. Эгерт решил постучать - но руки его были заняты, и он тихонько поскребся носком сапога. Из библиотеки донеслось удивленное деканово: "Да?"
Некоторое время Эгерт пытался ухватить медную ручку, не выпустив при этом горящих свечей; возможно, его усилия увенчались бы успехом - но в этот момент дверь открылась сама, и в проеме ее стоял декан Луаян, но источником боли был не он, а кто-то в полумраке заполненного книгами зала.
- Это я, - сказал Солль, хотя декан наверняка узнал его и ни с кем не спутал. - Это я...
Он запнулся, не зная, что говорить дальше. Декан помедлил и отступил, приглашая Солля войти.
Тория по обыкновению сидела на краю стола, и тележка ее, пустая, прижималась к ее коленям, как испуганный пес. Эгерт не видел Торию с того самого дня, когда принес декану Динарову книгу и получил тяжелым томом по лицу. Сейчас глаза ее оставалось в темноте, Эгерт не видел устремленного на него взгляда - но ощущение исходящего от девушки тупого страдания сделалось сильнее, как будто сам вид Эгерта вызвал у Тории новый приступ боли.
- Да, Солль? - суховато спросил декан.
Они говорили обо мне, понял вдруг Эгерт, сам не зная, откуда взялась такая уверенность.
- Я пришел спросить, - сказал он глухо, - об отмененных заклятиях... О заклятиях, которые были сняты. Зависит ли... Зависит ли возможность освобождения... От того, насколько виновен человек?
Тория медленно перевела взгляд на отца, но не сдвинулась с места и не сказала ни слова. Переглянувшись с дочерью, декан нахмурился:
- Не понял?
Тория - а у нее все сильнее ныл левый висок, Эгерту хотелось приложить ладонь к своей собственной голове - бесцветно и ровно сказала в темноту:
- Вероятно, господин Солль хочет выяснить, имеет ли он, как безвинно пострадавший, какие-либо преимущества...
Сердце Эгерта затравленно сжалось. Едва шевеля губами, он прошептал, и тоже в пространство:
- Нет... Я...
Слов не было, Тория сидела неподвижно, как статуя, ни единой черточкой не выдавая ноющей боли.
- Я сейчас уйду, - тихо сказал Эгерт, - и вам станет легче. Я только... Простите.
Он повернулся и пошел к двери. Тория за его спиной прерывисто вздохнула - и в этот момент ее схватил спазм, да такой, что Эгерт зашатался.
Декан, вероятно, тоже почувствовал неладное - быстро взглянув на дочь, он перевел на Эгерта неласковый, подозрительный взгляд:
- Что с вами, Солль?
Эгерт привалился плечом к дверному косяку:
- Не со мной... Разве вы... Не видите... Ей плохо. Вы-то должны это чувствовать... Как вы можете допускать, чтобы она... - он перевел дыхание. Отец и дочь смотрели на него, не отрываясь; клещи спазма понемногу разжались, и Эгерт ощутил, как Торию накрывает волна облегчения.
- Надо, наверное... Холодную повязку на голову, - сказал он шепотом. - Я уже ухожу... И я знаю, что я виновен. Знаю, что я убийца... То, что со мной сделали - плата. Может быть... - он содрогнулся, - может быть, Скиталец не сжалится и не снимет шрама... Что ж. Вам легче?
Даже в полутьме было видно, какими большими и темными стали ее глаза.
- Солль? - быстро спросил декан.
Тория наконец-то сделала то, что давно хотелось сделать Эгерту - прижала ладонь к виску.
- Скажете - я уйду из университета... - сказал Солль едва слышно. - Я здесь... бесполезен, а ей меня видеть больно... Я ведь понимаю.
Он перешагнул порог, вышел в коридор и только теперь заметил, что судорожно стиснутые в кулаках свечи заливают воском его одежду, и сапоги, и обожженные ладони.
- Солль! - сказали за его спиной.
Он не хотел оборачиваться, но декан схватил его за плечи и развернул, всматриваясь в изможденное Эгертово лицо. Во взгляде его был такой напор, что Соллю стало страшно.
- Оставь его, - тихо попросила Тория. Она тоже стояла в проеме, и на душе у нее было чуть легче - может быть, потому, что и головная боль притупилась.
Ухватив Солля за локоть, декан вернул его в библиотеку, насильно усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:
- Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?
- Я думала, обойдется, - ответила она в сторону.
- А теперь?
- Теперь - легче...
Декан испытующи глянул на Эгерта:
- Да, Солль? Легче? Правда?
- Правда, - ответил тот, едва шевеля губами. Свечи его погасли; с трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над столом с мягким шорохом вертелись бархатные ночные бабочки, а из темного окна, выходившего на площадь, доносилась далекая перекличка сторожей.
- Давно это у вас? - небрежно, будто бы невзначай, поинтересовался декан.
- Это... не постоянно, - объяснил Солль, глядя на бабочек. - Это было... один раз, и сегодня - второй... Я над этим не властен... А можно, я пойду?
- Тория, - поинтересовался декан со вздохом, - у тебя нет вопросов к господину Соллю?
Она молчала. Обернувшись от дверей, Эгерт поймал на себе полный изумления взгляд.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Летний город захлебывался горячей пылью, и разносчики лимонада за один только длинный день успевали заработать больше, нежели зарабатывали обычно за целую неделю. Прохожие страдали от жары, и даже Башня Лаш исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали над головой соломенные зонты с длинной шелковой бахромой, и казалось, что по площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном здании университета кружилась никем не потревоженная пыль, поблескивала в солнечных лучах, беспрепятственно укрывала кафедру, и скамьи, и подоконники, и статуи ученых, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках для служащих, в кабинете декана - он напряженно работал над жизнеописанием великих магов - и в комнате его дочери, да еще во флигеле - там жил в полном одиночестве вольнослушатель Солль.
Старушка, отказавшаяся на время от уборки, приносила теперь обеды; Тория взяла на себя обязанность кормить отца завтраком и ужином. Прекрасно зная, что, увлеченный работой, декан может за целый день не проглотить и маковой росинки, Тория сама каждый день ходила в город за покупками, сама приносила в кабинет еду и тщательно следила за тем, чтобы все до последнего кусочка было в конце концов съедено.
Эгерт почти не выходил из комнаты - сидя у окна, он не раз видел, как Тория с корзинкой в руках пересекает университетский дворик. После грозовых ливней, сменявшихся опять-таки жарой, на дорожке во дворе долго не просыхала широкая лужа - однажды на пути идущей с базара Тории обнаружился купающийся воробей.
А может, это был не воробей - намокшие перья топорщились, и Солль запросто мог принять за серого нахала какую-нибудь более благородную птицу; купальщик получал, видимо, несказанное удовольствие от теплой ванны и не заметил подходящую Торию.
Девушка замедлила шаг, потом остановилась - к Эгерту был обращен ее гордый, как на монете, точеный профиль. Он ждал, что, переступив через лужу, Тория двинется дальше - но она на спешила. Птица самозабвенно плескалась в своей купели, и девушка с тяжелой корзинкой в руках терпеливо ждала.
Наконец, воробей - или кто он там был - закончил купание и, так и не почтив своим вниманием деликатную Торию, вспорхнул на выступающую из стены балку - сушиться. Тория переложила ручку корзинки из одной ладони в другую, спокойно и дружески кивнула мокрой птице и продолжила свой путь.
Возвращаясь с рынка на другой день, Тория у самого парадного входа ухитрилась-таки налететь на вольнослушателя Солля.
Корзина подверглась серьезной опасности и наверняка пострадала бы, если б Солль не подхватил ее обеими руками. Оба испугались неожиданной встречи и некоторое время молча глядели друг на друга.
Тория не могла не признаться себе, что Эгерт, в который раз, удивляет ее. С ним снова произошла, по-видимому, перемена - лицо со шрамом по-прежнему оставалось изможденным и невеселым, но из глаз исчезло то затравленное выражение, которое Тория давно привыкла видеть и научилась презирать. Теперь это были просто усталые человеческие глаза.
В последнее время Тория слишком часто ловила себя на мыслях о Солле. Думать о нем она считала неприличным, однако избежать размышлений тоже оказалось невозможным: слишком поразил он ее тогда, в библиотеке, поразил не столько способностью ощущать ее боль, сколько признанием своей вины, немыслимым, по ее мнению, в устах убийцы. Сама того не сознавая, она хотела теперь увидеть его снова и разглядеть повнимательнее: что же, он действительно осознал свою низость? Или это всего лишь уловка, жалкая попытка вызвать сочувствие и заслужить смягчение приговора?
- Отдайте-ка корзинку, - сказала она сухо. Никакие другие слова в этот момент не шли ей на язык.
Солль покорно протянул ей свою добычу - качнулись зеленые перья пышной связки лука, свешивающиеся за край корзинки. Из луковых зарослей выглянуло горлышко винной бутылки и тугой круглый бок золотого сыра.
Ухватив корзинку за круглую ручку, Тория проследовала по коридору дальше - ноша оттягивала плечо, и, чтобы сохранить равновесие, ей приходилось балансировать свободной, выброшенной в сторону рукой.
Она как раз успела дойти до угла, когда за спиной ее послышалось хриплое, неуверенное:
- Может быть... Помочь?

Она не сразу, но остановилась. Бросила, не оборачиваясь:
- Что-что?
Солль повторил - удрученно, уже предчувствуя отказ:
- Помочь... Вам ведь... тяжело.
Тория некоторое время стояла в замешательстве; на кончике языка у нее вертелась привычная резкость - но она не дала ей воли. В который раз и совсем некстати ей вспомнился тяжелый том, с размаху бьющий по бледному вытянутому лицу, по щеке со шрамом, по окровавленным губам... Тогда у нее долго ныла рука и ныло сердце, будто пнула ни за что ни про что бродячую собаку.
- Помогите, - сказала она с показным равнодушием.
Солль не сразу понял, а поняв, не сразу подошел - будто боялся, что она опять его ударит. Тория досадливо хмурилась и смотрела в сторону.
Корзинка снова перешла из рук в руки; молчаливой процессией оба двинулись дальше - Тория впереди, Солль за ней. Без единого слова прошествовали через дворик в хозяйственную пристройку; в пустой кухне Тория царственным движением приняла корзинку и водрузила на стол.
Соллю самое время было повернуться и уйти - но он замешкался. Ждал, возможно, что она его поблагодарит?
- Спасибо, - уронила Тория. Солль вздохнул, и она вдруг спросила неожиданно для себя:
- А раньше, значит, вы вовсе не чувствовали... чужой боли?
Эгерт молчал.
- И правда, - сама себе пояснила Тория, - если б вы это чувствовали... То не могли бы просто так всаживать шпагу в живого человека, верно?
Она тут же пожалела о своих словах - но Солль только устало кивнул. Подтвердил безучастно:
- Не мог бы...
Из корзинки извлечены были лук, связка моркови и пучок петрушки. Эгерт завороженно следил, как вслед за этим на свет появляются сдобная булка с маком, желтое сливочное масло и горшочек со сметаной.
- А теперь, - все так же безжалостно продолжала Тория, - сейчас, сию секунду... Вы способны это чувствовать?
- Нет, - отозвался Эгерт глухо. - Если бы... это... случалось постоянно, я бы сошел с ума, так и не дождавшись встречи со Скитальцем...
- Только сумасшедший может желать встретиться со Скитальцем, - отрезала Тория и снова пожалела о сказанном, потому что Солль вдруг побледнел:
- Почему?
Тория сама не рада была такому повороту разговора, и поэтому свежий сыр, завернутый в тряпицу, был брошен на стол с некоторым раздражением:
- Почему... Вы хоть что-нибудь о нем знаете?
Эгерт медленно провел рукой по шраму:
- Вот... Этого знания достаточно?
Тория осеклась, не находя, что ответить. Эгерт смотрел на нее, впервые смотрел, не отводя глаз - печально и чуть виновато, и этот взгляд смутил ее. Чтобы скрыть замешательство, она бездумно откусила кусок сдобной булки.
Солль - или ей показалось? - проглотил слюну и отвернулся. Тогда, обрадованная, что может загладить собственную неловкость, она поинтересовалась, обирая с губ белые крошки:
- Вы есть хотите, что ли?
Раньше ей почему-то в голову не могло прийти, что, обитая во флигеле, он ест один раз в сутки - когда добрая женщина, нанявшаяся носить обеды, доставляет ему свою стряпню. Несколько смущенная этим открытием, она, поколебавшись, протянула ему кусок булки с маком:
- Возьмите... Ешьте.
Он покачал головой. Спросил, глядя в сторону:
- А вы... что вы знаете о Скитальце?
- Возьмите булку, - сказала она непреклонно.
Он несколько секунд смотрел на пышный, роняющий сдобные крошки кусок; потом решился протянуть руку - и на миг коснулся пальцев Тории.
Оба испытали мгновенную неловкость. Тория с нарочитой деловитостью принялась разбирать покупки, а Эгерт, не сразу опомнившись, вонзил в булку белые зубы.
Тория смотрела, как он ест; в секунду уничтожив и мякоть, и усыпанную маком корочку, он благодарно кивнул:
- Спасибо... Вы... очень любезны.
Она насмешливо оттопырила губу - надо же, какой вежливый молодой человек. Солль снова взглянул ей прямо в глаза:
- Так вы... Разве вы совсем ничего не знаете о Скитальце?
Вытащив из ящика длинный кухонный нож, она сосредоточенно попробовала пальцем, не затупилось ли лезвие. Поинтересовалась небрежно:
- Разве вы не говорили об этом с моим отцом? Если кому-нибудь в мире что-нибудь известно об этом вашем знакомом... Так это отцу, верно?
Эгерт грустно пожал плечами:
- Да... Только ведь я очень мало понимаю из того, что говорит господин декан.
Тория удивилась его откровенности. Несколько раз провела по лезвию ножа старым истертым точилом; сказала, уязвленная собственным благодушием:
- Неудивительно... Вы, вероятно, потратили слишком много времени на уроки фехтования? Вы прочитали хоть одну книжку, кроме букваря?
Она ждала, что он снова побледнеет, или опустит глаза, или убежит - но он только устало кивнул, соглашаясь:
- Все правда... Но что же делать. К тому же... ни одна книга не скажет мне теперь, как встретить Скитальца и как говорить с ним... Чтобы он понял.
Тория задумалась. Сказала, небрежно играя ножом:
- А вы вправду уверены, что вам так необходима эта встреча? Вы убеждены, что без шрама вы станете лучше?
Только теперь Солль опустил голову, и вместо лица его она увидела ворох спутанных светлых волос. Ответа долго не было; наконец он сказал в пол:
- Поверьте... Что мне очень... надо. Ничего не поделаешь... Но тут уж либо освободиться, либо умереть, понимаете?
Наступила тишина и тянулась так долго, что свежий пучок петрушки, угодивший в пятно яркого солнца на столе, понемногу начал увядать. Тория переводила взгляд с опущенного лица Солля на солнечный день за окном, и ясно было, как этот день, что стоящий перед ней человек не кривит душой, не преувеличивает и не позерствует - он действительно предпочтет смерть, если заклятие шрама не будет снято.
- Скиталец, - начала она негромко, - является на День Премноголикования... Никто не знает его путей и его дорог, говорят, он способен за день покрывать немыслимые расстояния... Но на День Премноголикования он является сюда, и вот почему... Пятьдесят лет назад в этот самый день на площади... из этого окна не видно, но там, на площади, перед зданием суда, назначена была казнь. Как бы часть увеселений - казнь, приуроченная к карнавалу... Приговорили какого-то пришлого человека - бродягу, за незаконное присвоение магического звания...
- Как? - невольно переспросил Эгерт.
- Он будто бы выдавал себя за мага, магом не будучи... Это дело давнее и темное. Его приговорили к усекновению головы; народу собралось - видимо-невидимо... Фейерверк, карнавал, приговоренный на плахе... Топор был занесен - а казнимый возьми да исчезни на глазах у всех, будто не бывало... Никто не знает толком, как это случилось - возможно, он был-таки магом... Не привидение же Лаш его спасло, как кое-кто говорит...
Эгерт вздрогнул, но Тория не заметила этого:
- С тех пор в День Премноголикования назначается казнь - но одного из приговоренных, по жребию, милуют. Они тянут жребий на эшафоте, и одного отпускают, а прочих... Как обычно. Потом - карнавал и народное гулянье, Эгерт, все ликуют...
Она спохватилась, что, увлекшись, ни с того ни с сего назвала его по имени. Нахмурилась:
- Что поделаешь, нравы... Вам, вероятно, интересно было бы взглянуть на казнь?
Солль отвернулся. Сказал с едва слышным укором:
- Вряд ли... Особенно если вообразить... Что со мной опять случится... Вернется эта... способность чувствовать... То я думаю, вряд ли.
Тория потупилась, несколько пристыженная. Пробормотала сквозь зубы:
- Не знаю, зачем я все это рассказываю... Отец считает, что Скиталец... Имеет отношение к тому человеку, который так внезапно исчез из-под самого топора. Что и перед этим, и после... того человека ждали большие испытания, и он изменился... Все это, конечно, слишком туманно, но, по-моему, отец думает, что он-то Скиталец и есть.
Снова последовала длинная пауза. Тория задумчиво царапала стол кончиком ножа.
- И каждый год, - медленно продолжил Эгерт, - он приходит... В этот самый день?
Тория пожала плечами:
- Никто не знает, что интересно Скитальцу, Солль, - она окинула собеседника взглядом и вдруг добавила в необъяснимом кураже:
- Но думаю, что вы как раз мало его интересуете.
Привычным жестом Эгерт коснулся шрама:
- Что ж... Значит, мне придется заинтересовать его.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Вечером того же дня Солля навестил декан Луаян.
В маленькой комнате стояли сумерки; Эгерт сидел у окна, и рядом на подоконнике лежала раскрытая книга о заклятиях - но Солль не читал. Уставившись во двор неподвижными, широко раскрытыми глазами, он видел то площадь, где посреди человеческого моря островом возвышается эшафот, то внимательные глаза Тории, нож, рассекающий стебелек петрушки, и топор, рассекающий чью-то шею... Ему вспоминался туманный деканов рассказ о маге, лишенном за что-то магического дара; потом мысли его переметнулись к ордену Лаш - представилось священное привидение, похожее, как два капли воды, на собственное скульптурное изображение; кутаясь в плащ, оно нисходило на эшафот и спасало обреченного с плахи...
В этот момент в дверь стукнули. Солль вздрогнул и, оробев, хотел было уверить себя, что на самом деле стука не было - но скрипнули ржавые петли, и на пороге встал декан.
В сгущающейся темноте Солль не смог бы различить узор линий на собственной ладони - но лицо декана, стоящего в нескольких шагах, почему-то виделось совершенно отчетливо, и лицо это по обыкновению являло собой воплощенную бесстрастность.
Эгерт вскочил, будто бы вместо колченогого стула под ним открылось вдруг жерло вулкана. Появление господина Луаяна здесь, в убогой комнатушке, которую Солль привык считать своим домом, казалось делом столь же немыслимым, как визит небесной луны в гнездышко трясогузки.
Декан взглянул на Солля вопросительно - будто бы это Эгерт явился к нему и собирается о чем-то поведать. Солль молчал, в одночасье лишившись дара речи.
- Прошу прощения, - сказал декан чуть насмешливо, и Солль подумал мельком, что Тория поразительно похожа не отца, не столько внешностью, сколько повадками, - прошу прощения, что вторгся к вам, Солль... В нашу последнюю встречу вы говорили, что готовы покинуть университет, и мотивировали это в том числе своей, гм, бесполезностью... то есть невежеством. Вы сказали это серьезно или для красного словца?
Темный сводчатый потолок опустился и придавил Эгертовы плечи. Его выгоняют, и выгоняют с полным на это правом.
- Да, - сказал он глухо, - я готов уйти... Я понимаю.
Некоторое время оба молчали - декан бесстрастно, Солль смятенно; наконец, не выдержав паузы, Эгерт пробормотал:
- Я... Действительно бесполезен, господин декан. Науки мне... Как небо для муравьихи. Возможно, я... занимаю чужое место?
Его вдруг прошибло потом; он ужаснулся собственным словам. Чужое место. Место Динара.
Декан потер висок - колыхнулся широкий рукав:
- Что ж, Солль... Вы рассуждаете, в общем-то, здраво. Рассчитывать на ваши научные успехи не особенно приходится, и вольнослушатель из вас, прямо скажем, нерадивый... Однако вот... - и Луаян извлек из складок темного одеяния сначала средних размеров том в кожаном переплете, а затем небольшую книжку в переплете картонном:
- Я попросил Торию подобрать вам что-то совсем простое... Для начала. Читать-то вы, к счастью, умеете; когда справитесь с этим - возьмете еще... И не стесняйтесь обращаться, если что-нибудь окажется сложно - может быть, Тория попробует себя в качестве педагога... А может, и нет - иногда мне кажется, у нее вовсе нет терпения...
Декан кивнул, прощаясь, и уже в коридоре сказал вдруг мечтательно:
- Вот у кого был прирожденный дар педагога - так это у Динара. Особенный дар - не навязывать мысль, а заставлять думать, причем для него это была игра, азарт, удовольствие... Нет, Солль, не бледнейте - это говорится не в упрек вам... Но у меня, сами понимаете, нет на вас ни времени, ни интереса; вот я и подумал - неплохо было бы вам позаниматься с Динаром... Ничего, однако, не поделаешь - дерзайте самостоятельно.
С тем декан и ушел; только тогда Эгерт понял, что вокруг стоит темнота, в которой на самом деле невозможно разглядеть ни человеческого лица, ни одежды, ни книг. Покрываясь мурашками, Солль протянул руку к столу - книги были там, и кожаный переплет казался холодным, а картонный - шершавым, как мешковина.


***
Книги назывались "Устройство мирозданья" и "Беседа с юношеством". Автор первой представлялся Эгерту сухим суровым стариком, излагающим мысли сжато, ясно и требующим от читателя постоянного напряжения; сочинитель же второй любил длинные отступления, переходящие в нотации, обращался к читателю "дитя мое" и казался Соллю добродушным, несколько сентиментальным розовым толстяком.
Страницы картонной книги навевали на Солля скуку, а через главы кожаного тома он продирался, как сквозь колючие заросли. Глаза его привыкли, наконец, к ежедневному чтению и не слезились больше; чтобы размять затекающую спину, Солль повадился каждое утро ходить в город.
Выходил он неспешно, прогулочным шагом, с видом человека, не решившего еще, куда направить свои стопы; однако всякий раз оказывалось почему-то, что Солля неведомым образом заносило на расположенный неподалеку базар. Там он и расхаживал между рядами, пробуя последовательно сало и сметану, фрукты и копченую рыбу, пока среди мелькающих шляп и косынок глаз его не находил черноволосую голову Тории.
Она замечала Солля сразу же - однако делала вид, что увлечена покупками и не желает зря глазеть по сторонам. Переходя от ряда к ряду, выбирая и торгуясь, она понемногу наполняла корзинку снедью - Солль держался неподалеку, не теряя Торию из виду, но и не показываясь ей на глаза.
Закончив покупки, Тория пускалась в обратный путь. Эгерту всякий раз приходилось преодолевать неловкость, когда, обогнав девушку по большой дуге, он будто бы невзначай попадался ей навстречу.
Тория встречала его сухо и без удивления; принимая из ее рук витую ручку корзины, Эгерт покрывался мурашками.
Оба молча возвращались к университету - случайно скосив глаза, Тория видела рядом круглое, обтянутое рубашкой плечо, руку с закатанным рукавом - корзинка в этой руке казалась легкой, как перышко, и только чуть поигрывали мышцы под белой, не тронутой загаром кожей. Тория отворачивалась; через дворик они проходили к хозяйственным пристройкам и так же молча расставались на кухне, причем Эгерт получал в награду за труды то кусок булки с маслом, то сочащийся обломок медовых сот, то кружку молока. Унося добычу, Солль возвращался к себе и с легким сердцем садился за книгу - а заработанное лакомство лежало тут же в ожидании своего часа.
Три или четыре раза Тория, вероятно, по просьбе декана, "пробовала себя в качестве педагога". Пробы эти, к сожалению, заканчивались решительной неудачей - и наставница, и ученик разбредались по разным углам раздраженные и усталые. Совместные занятия прекратились после одного памятного эпизода, когда Тория, войдя во вкус философских рассуждений о мироздании и человечестве, воскликнула, листая страницы: "Да нет же, Динар..."
Осекшись, она встретилась с испуганным взглядом Солля - и сразу же распрощалась. В тот вечер два человека в разных крыльях большого темного здания предавались одинаково тягостным размышлениям.
В остальном же между Эгертом и Торией соблюдался теперь прохладный нейтралитет - Тория приучила себя кивать при встрече, а Эгерт научился не бледнеть, едва заслышав в конце коридора легкое постукивание каблучков.
Тем временем на прилавках в городе появились арбузы и дыни, дневная жара перемежалась с ночной прохладой, а в университет понемногу стали возвращаться загорелые, раздобревшие на домашних харчах ученые юноши.
Пристройки ожили, изгонялась пыль из коридоров, из зала и аудиторий; вернулась и приступила к работе повариха, Тории незачем стало каждый день ходить на базар. Старушка, являвшаяся с уборкой, выколачивала подушки и перины, и пух летел тучами, будто в университетском дворике сошлись в смертельном бою несметные полчища гусей и уток. По утрам перед парадным крыльцом топтались обычно двое-трое юношей с котомками на плечах - это были абитуриенты, явившиеся за знаниями из далеких городов и местечек. Разинув рот, пришельцы разглядывали железную змею и деревянную обезьяну, терялись, когда к ним обращались с вопросом, и нерешительно следовали за господином деканом, приглашавшим их на беседу. После беседы часть абитуриентов, подавленные, пускались в обратный путь; Эгерту мучительно жалко было смотреть на отвергнутых - любой из них был достоин звания студента куда больше, нежели Солль.
Впрочем, летние дни, проведенные за книгой, принесли-таки свои скромные, но плоды: в области наук Эгерт чувствовал себя куда увереннее, хотя, безусловно, звезд с неба не хватал. Взамен "Беседы с юношеством" Солль получил от декана книгу внушительных размеров и под длинным названием "Философия звезд, камней, трав, огня и воды, а также ее несомненная взаимосвязь со свойствами человеческого тела", а в придачу к ней - полную красочных картинок "Анатомию".
Картинки эти смутили его, шокировали - и вызвали вместе с тем небывалый интерес. Эгерт поражался хитросплетениям сосудов, удивительному устройству замысловатых костей и внушительным размером бурой, как на базаре, печенки. По простоте душевной Солль всегда считал, что человеческое сердце выглядит абсолютно так же, как рисованное сердечко в уголке любовного послания - и удивился, увидев на странице сложный, похожий на волынку узел с мешочками и трубками. Страшный скелет, которому только косы в руках недоставало, растерял всю свою жуть, стоило лишь Эгерту углубиться в изучение мелких поясняющих надписей к нему - подробные и занудные, эти комментарии начисто разгоняли мысли о смерти, вызывая взамен практичные и деловитые вопросы.
За изучением "Анатомии" Солля и застал вернувшийся из дому Лис.
Встреча получилась сердечной и бурной; медные волосы Лиса отросли до плеч, нос обгорел под солнцем и шелушился, как вареная картошка, а в повадках не прибавилось ни серьезности, ни степенства. В котомке его обнаружились целиком закопченная гусыня с черносливом, связка черной кровяной колбасы, домашней выпечки лепешки и множество разнообразным образом приготовленных овощей. На самом дне Лисового мешка дремала баклага густого, как кровь, вина; снедь, которую любящая матушка Гаэтана собирала сыну на неделю, уничтожена была в несколько часов - Лис был, без сомнения, лоботряс и пройдоха, но ни в коей мере не скупец.
Первая же кружка вскружила Соллю голову. Бессмысленно улыбаясь, он смотрел, как комната заполняется знакомыми студентами - вскоре не осталось места ни на кроватях, ни на столе, ни на подоконнике, и все смеялись, галдели, рассказывали кто о чем, облизывали жирные пальцы и провозглашали здравицы, отхлебывая вино прямо из баклажки. Опустошив Лисову котомку, студенты, прожорливые, как молодая саранча, собрались идти в город; у Солля не было уже денег, но он решил отправиться вместе со всеми.
Посетили "У зайца", засели в "Утолись"; здесь пьянствовала удалая компания стражников, сменившихся, по-видимому, с поста. Эгерт смутился было такому соседству - однако стражники встретили студентов благодушно и без всякой неприязни, да и хмель, по-прежнему круживший Соллю голову, брал свое и притуплял привычный страх.
Две компании обменялись бутылками, потом здравицами, потом незлобивыми насмешками; затем стражи порядка затеяли старинную забаву всех вооруженных людей - метание клинков в намалеванную на стене мишень. Студенты притихли; лучше всех управлялся с кинжалом плечистый, хищного вида молодой человек с кожаным ремешком на волосах и коротким мечом у пояса - Эгерт разглядывал меч с интересом, в Каваррене такого оружия никто не носил.
Ножи и кинжалы вгрызались в дерево ближе или дальше от центра мишени, изображенного каким-то выдумщиком в виде кривобокого яблока; стражники вошли в азарт и принялись играть на деньги. Плечистый обладатель короткого меча успел здорово облегчить кошельки товарищей, когда кому-то из стражников пришло на ум вызвать на состязание подвыпивших студиозусов.
После короткого замешательства кое-кто решился-таки постоять за славу университета; Лис суетился, раздавая советы и норовя подтолкнуть очередного метальщика как можно ближе к мишени, причем стражники справедливо возмущались и оттесняли его на прежнюю, обозначенную меловой чертой позицию. К сожалению, пущенные студенческой рукой ножи решительно не желали втыкаться в стену - ударившись о мишень плашмя, они позорно шлепались на пол под смех и шутки довольных стражников; впрочем, до обид и ссор дело не доходило.
Студенты проиграли три бутылки вина, горсть серебряных монет и парадную шляпу Лиса - будучи игроком от природы, он все не желал признавать поражения своей команды и в конце концов взялся за дело сам; каждый бросок предварялся азартной торговлей, и скоро Лис лишился всех своих денег и добротного кожаного пояса.
Ничуть не смущенный Гаэтан проиграл бы, пожалуй, и отцовскую аптеку - если бы в этот момент на глаза ему не попался разомлевший, счастливый от всеобщего веселья и благодушия Эгерт.
- Эй, Солль! - вместо пояса Лис подвязывал штаны веревкой, - ты что же, за своих не играешь? Может, бросил бы разок, или монетки жалко?
Смущенно улыбаясь, Эгерт поднялся. В этот момент погрустневшие студенты, чье поражение было несомненным и сокрушительным, действительно показались ему своими, почти что родичами; к тому же ему стало вдруг жаль замечательного Гаэтанового пояса.
Плечистый стражник с ремнем на волосах усмехнулся, подавая Соллю кинжал; Эгерт смерил взглядом расстояние до мишени, прищурил глаз - и в этот момент непостижимым образом в нем включился давно забытый, но по-прежнему безотказный механизм.
Рука сама взвесила кинжал, определяя центр тяжести; клинок ожил, крутнулся в Соллевой ладони, подобно ловкому зверьку, лезвие сверкнуло размазанной дугой - и с хрустом врезалось в самый центр нарисованного яблока.
В харчевне стало не удивление тихо - из кухни выглянул изумленный повар.
Солль улыбнулся, будто извиняясь; стражники удивленно переглянулись, будто не веря глазам и проверяя, видел ли сосед то же самое или, может быть, померещилось во хмелю? Студенты - те просто застыли с вытянутыми физиономиями; всеобщее замешательство прервал Лис:
- А... как ты это делаешь, а? - поинтересовался он нарочито пьяным голосом.
Плечистый стражник решительно шагнул вперед, потрясая кошельком:
- Ставлю золотой... По пять бросков, идет?
Эгерт снова виновато улыбнулся.
Дальше все пошло очень быстро. В тишине, прерываемой только приглушенными аханьями публики да глухими ударами клинков о дерево, Солль получил обратно Лисовы пояс и шляпу, все проигранные студентами деньги и все монеты, выигранные плечистым у своих же товарищей. Глаза и руки Эгерта действовали самостоятельно, выполняя давно привычную и приятную работу; кинжалы плясали в Соллевых руках, оборачивались сверкающим веером, взлетали в воздух и вновь, как приклеенные, удобно ложились в ладонь. Он бросал их почти не глядя, как заведенный, и все они непостижимым образом стремились в одну и ту же точку - скоро в центре кривобокого яблока образовалась утыканная щепками дыра, а плечистый стражник с ременной повязкой на волосах сказал уважительно:
- Клянусь Харсом... Этот парень не всю жизнь за книжкой штаны протирал, нет!
Наконец, азарт Эгерта иссяк - взглянув ненароком на кинжал в своей руке, он вдруг увидел в нем орудие убийства - и вздрогнул вдруг при мысли о рассеченной плоти. Впрочем, никто не заметил его замешательства, потому что студенческая компания уже оправилась от потрясения, и на смену ему пришло бурное веселье.
Солля окружили, жали руку, хлопали по плечу; по одному подходили стражники и с серьезным видом заверяли в сердечном уважении. Пропивать выигранные деньги отправились в "Одноглазую муху"; за торжествующими студентами увязалась парочка девчонок, плененных, по видимому, красотой и доблестью "белокурого Эгерта".
В студенческом кабачке чествование Солля продолжалось чуть не до полуночи; здесь Эгерт впервые увидел давнюю подружку Лиса - смазливую хохотушку по имени Фарри. Соскучившись по милому, девчушка то надувала обиженно губы, то кидалась Гаэтану на шею, то принималась напропалую кокетничать со всеми подряд, рассчитывая, по-видимому, вызвать ревность. Дело кончилось тем, что, извинившись перед Эгертом и перед всей честной компанией, Лис деловито сгреб Фарри в охапку и поволок куда-то за сарай.
С этого момента вечеринка перестала интересовать Солля; с трудом отбившись от осаждавших его девчонок, он выбрался на темную улицу - и, едва завернув за угол, столкнулся с человеком в просторном плаще. Лицо плащеносца скрывал капюшон.
- Добрый вечер, Солль, - послышалось из темноты.
Голос был приветлив и принадлежал, без сомнения, Фагирре; Эгерт отшатнулся. За месяцы, прошедшие после его визита в Башню Лаш, Солль успел уверить себя, что братство потеряло к нему интерес и уже не хочет видеть в своих рядах; появление Фагирры явилось громом среди ясного неба.
- Вы удивлены, Солль? - усмехнулся под капюшоном Фагирра. - Рад сообщить вам, что первое испытание - тайной - вы успешно выдержали... Нам предстоит беседа - не лучше ли удалиться от шумного кабака?
Из "Одноглазой мухи" действительно доносились смех и крики, перемежаемые пьяными песнями; в этот момент разудалые звуки студенческой пирушки показались Эгерту родными, как памятная с детства колыбельная.
- Да, - пробормотал он невнятно, - конечно...
Взяв Солля под руку, Фагирра втянул его в какой-то переулок - Эгерт испугался, что и тут обнаружится вдруг потайной ход, ведущий в Башню Лаш.
Фагирра остановился - в темноте блеснули его белые зубы:
- Рад вас видеть, Солль, в добром здравии и состоянии души... У нас мало времени. Скоро, воля Лаш, мы станем соратниками, братьями - а пока знайте, что мир меняется, мир уже изменился. Люди слишком далеко ушли от Лаш - себе же на горе... Вы замечаете, Эгерт? Глупцы, глупцы... Городской судья все так же прислушивается к советам Магистра - однако судья очень болен, и кто знает, как поведет себя его преемник? Уже сейчас слышатся голоса, противоречащие воле Лаш... Себе на горе, Солль, все это - себе на горе!
Эгерт слушал, не понимая и не пытаясь понять, только лихорадочно раздумывая, чего потребует от него Фагирра.
- Грядут испытания, Эгерт... Всех живущих ждут испытания, а какие - вы узнаете, пройдя обряд посвящения. Надо успеть, Эгерт... Успеть породниться с Лаш раньше, чем случится... то, что случится непременно. Вы встретите это с нами - и спасетесь, тогда как другие возопиют...
Служитель говорил все быстрее и жарче, в темноте посверкивали его глаза; с каждым его словом Соллю становилось все страшнее - будто бы над обычной, обыденной, привычной жизнью он разглядел вдруг распростертые крылья мрака.
- Скоро, Эгерт... Но время еще есть. Вам надлежит пройти второе испытание - воля Лаш, оно станет последним, и Башня укроет вас, посвященного, от того... что будет здесь, на земле. Вы готовы выслушать?
Язык Эгерта сам собой ответил:
- Да...
Фагирра приблизил капюшон к самому лицу Солля:
- Слушайте... Это условие последнего испытания. Во-первых, молчать по-прежнему... А во-вторых, и это главное, Эгерт... Вы должны смотреть и слушать. На то даны вам глаза и уши, Солль... Смотреть и слушать - сам Магистр будет принимать ваши доклады. В университете вам встретятся как друзья наши, так и враги... Мы должны разобраться, кто есть кто; особенно интересует магистра достойный господин декан и его прекрасная молодая дочь... Смотреть и слушать - вы, вероятно, посвящены в планы господина декана относительно книги, которую он пишет?
Эгерт стоял, будто облитый кипятком, сразу позабыв о страхе грядущих испытаний. Щеки его и уши горели - счастье, что Фагирра не видел этого в темноте. Небо, прежний Солль, тот, давно забытый Каварренский забияка - да он бы одной пощечиной положил бы конец подобному разговору; однако прежний Солль умер, и новый Эгерт, отмеченный шрамом, только прошептал дрогнувшим голосом:
- К сожалению... вы преувеличиваете... мою осведомленность. Я... ничего не знаю о планах господина декана.
Фагирра дружески взял его за плечи:
- Это испытание, Солль... Нелегкое испытание, не скрою. Возможно, узнать об этом будет трудно - но ведь это возможно, Солль, не так ли?!
- Не знаю, - прошептал Эгерт, - я, право... Не уверен.
- Со-олль, - укоризненно протянул Фагирра, - друг мой... Вы ведь сделали первый шаг, вы присутствовали при тайном обряде... Вам оказали доверие, не так ли? А разве доверие не надо оправдывать? Сейчас вы находитесь под влиянием минутной слабости - а расплата за нее может быть слишком тяжелой, прямо-таки бесчеловечной... Не дайте же робости взять над собой верх - будет только хуже, поверьте, я говорю с вами, как будущий ваш брат... Вам легче будет представлять доклады самому Магистру - или, может быть, сначала мне?
Эгерт с трудом сдерживал крупную дрожь. Руки Фагирры по прежнему лежали на его плечах - служитель прекрасно это чувствовал.
- Вам, - прошептал Эгерт, желая только, чтобы все поскорее закончилось.
Фагирра помолчал. Сказал мягко:
- Вот и прекрасно... Я сам вас найду. Ваше дело - смотреть и слушать... И еще спрашивать, спрашивать как можно любознательнее, но без назойливости - господин декан умен...
И, уже удаляясь, Фагирра вдруг обернулся:
- И не надо так болезненно к этому относиться, Эгерт... Вы потом поймете. Вам предлагают руку помощи, вам предоставляют уникальный шанс; вы осознаете это позже - пока надо только поверить. Ладно?
Эгерт не нашел в себе сил ответить.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
История с кинжалами стала достоянием университета, и даже совсем незнакомые Эгерту студенты подходили к нему в коридорах, чтобы пожать руку и спросить о чем-нибудь незначительном; начался учебный год, и Солль не пропускал ни одной лекции - но на душе у него было тяжело.
После встречи с Фагиррой он дал себе зарок не появляться больше в городе - но кто знает, защитят ли от ордена Лаш сами университетские стены? Эгерт прекрасно знал, что подлый страх предаст его при первом же случае, и допросчик, кем бы он ни был, при необходимости сумеет вытянуть из него все, что только пожелает. Орден Лаш знает или догадывается о его трусости - а это значит, что он пленник ордена, шпион и доносчик, и никакая гордость, никакое благородство не спасут Солля, когда колени его подогнутся от страха, а пересохший язык прилипнет к гортани, чтобы произнести затем слова предательства...
Длинный, доносящийся с Башни звук теперь приводил его в ужас.
Однажды, собравшись с духом, он отправился к декану, желая признаться во всем; на подходе к кабинету перед глазами его встало лицо Фагирры, а в ушах зашелестел прерывистый голос, повествующий о грядущих бедах. С трудом перешагнув порог, Эгерт смог выдавить из себя только невнятный вопрос: что будет... А ничего ли не будет... В скором будущем?
Декан удивился. С трогательной серьезностью предположил, что в скором будущем наверняка уж что-то будет, а в недалеком прошлом, увы, уже было. Эгерт смутился, попросил извинения и ушел, оставив декана в некотором недоумении.
Иногда Солль успокаивался - Фагирра, а тем более седой Магистр, казались ему людьми, достойными доверия. Возможно, он действительно знает слишком мало, возможно, порученная ему миссия - не предательство, а, наоборот, услуга университету... Ведь говорил же Фагирра: "Вы поймете позже... Пока надо просто поверить... Ладно?"
Ладно, шептал себе Солль, и ему становилось легче; он даже всерьез задумывался, как лучше выполнить возложенную на него миссию - но внезапное осознание собственной низости приводило его в отчаяние, и тогда, съежившись на подоконнике, он не отвечал на обеспокоенные вопросы Лиса и не смотрел в честные, цвета меда, глаза.
Лис теперь относился к Соллю с куда большим уважением - причиной этому было не только редкостное Соллево умение метать кинжалы, но и читаемые им книги - "Анатомия" и "Философия трав...", полученные, по словам Эгерта, от самого декана. Гаэтан научился оставлять Солля в покое, если видел, что тот желает одиночества; однажды вечером, задув свечу, Лис осмелился спросить у странного соседа:
- Слушай, Солль... А ты кто, вообще-то?
Эгерт, в полусне вспоминавший о доме и о родителях, встрепенулся:
- А? Чего-чего?
Лис скрипнул кроватью:
- Ну... Тихий да робкий, только ножи от тебя прятать надо, а то, не ровен час...
- Не бойся, - горько усмехнулся Эгерт. Лис сердито завозился:
- Ну да... Мне бы морду такую смазливую, как у тебя - всех девчонок в городе... перепортил бы... Они же за тобой сами бегают, как на ниточке - так нет же, и не взглянешь... У тебя, вообще-то, с этим... тем самым все в порядке, а?
Эгерт снова усмехнулся. Лис, ничуть не собираясь оставить Солля в покое, подоспел с новым вопросом:
- А кто это тебе физиономию исполосовал?
Солль вздохнул. Спросил шепотом:
- Слушай... А день Премноголикования - уже скоро?
Лис удивился в темноте. Отозвался чуть погодя:
- Еще месяц... А что?


***
Месяц. Остался месяц до назначенного срока; Эгерт твердо знал, что не станет подлецом и доносчиком, если продержится до встречи со Скитальцем. Сейчас он раб заклятья - но настоящему, свободному Соллю не страшны будут ни прямые угрозы, ни обещание грядущих бед; орден Лаш потеряет тогда над ним всякую власть, и как приятно будет сказать в лицо Фагирре: подите поищите других шпионов! И Карвер... И возвращение в Каваррен, встреча с отцом... А потом - Эгерт решил это почти точно - потом он снова явится в университет и попросит декана принять его, возможно... Но это - после. Сначала - Скиталец, и встреча состоится через месяц.
Мысли о том, что будет, если встречи не произойдет либо Скиталец откажет в избавлении от заклятия, Эгерт попросту не допускал в свое сознание.


***
Несколько ночей подряд Тории снились необыкновенно яркие, удивительные сны.
Однажды ей приснилось, что она стоит на палубе парусника. Такие корабли она часто видела на гравюрах и ни разу - на самом деле; вокруг лежала синяя чистая поверхность - море, над головой куполом выгибалось небо, а рядом стоял отец, и в руке у него была почему-то птичья клетка. В клетке вертелась маленькая, меньше воробья, пичуга; на душе у Тории было непривычно легко, и она смеялась во сне. Но на далеком горизонте собиралась черная, как пепелище, груда, и капитан - ибо на корабле был и капитан - сказал с усмешкой: "Будет шторм, но нам он не страшен".
И Тория не испугалась - однако туча приближалась быстрее, чем следовало, и капитан почуял неладное слишком поздно - в небе над кораблем уже висела немыслимых размеров сова, и была она одновременно птицей и тучей, только вот туч таких не бывает. Глаза ее, две круглые плошки, светились белым мутным огнем, а крылья в размахе закрывали небо; капитан закричал, и в ужасе закричала команда - и тогда отец Тории, декан Луаян, распахнул дверцу птичьей клетки, которую держал в руках.
Пичуга, легкая, меньше воробья, выпорхнула на волю и стремительно стала подниматься - и на глазах обомлевших людей принялась расти, расти, и чернеть, и оборачиваться тучей, и сравнялась с совой, и в небе случился поединок не на жизнь, а на смерть - только кто победил в этом поединке, Тории так и не суждено было узнать, потому что она проснулась.
Раздумывая, что бы это могло означать, Тория отправилась в город - накануне отец просил ее зайти в аптеку. Возвращаясь, она встретила у парадного порога двух девиц в неотразимых шляпках, украшенных красными и зелеными цветами. Девицы, смущаясь и подталкивая одна другую, обратились к ней с вопросом: здесь ли живет... то есть учится... такой высокий парень, блондин, со шрамом?
Тория опешила. Девицы, волнуясь все больше, пояснили: они познакомились недавно... в одном месте... И договорились о встрече, но, хоть господа студенты бывают в городе довольно часто - этот парень, такой белокурый... Знаете? Так он не появляется уже несколько недель... Может быть, он болен?
Тория сначала хотела рассмеяться, потом передумала и решила разозлиться, потом, спохватившись, сказала себе: а что, собственно, в этом такого? Какое ей дело до сердечных привязанностей Солля?
И, суховато объяснив девицам, что "блондин со шрамом" здоров и скоро явится в "одно место", Тория проследовала к себе; вслед ей неслось: может быть, она передаст этому парню, что его искали Ора и Розалинда?
Тория здорово удивилась бы, если б накануне кто-нибудь сказал ей, что об этой нежданной встрече она будет вспоминать не раз и не два - однако вспоминала, досадуя и удивляясь собственной глупости. Возможно, ее раздражал выбор Эгерта - какие-то вульгарные уличные девицы... Впрочем, студенты всегда были несколько неразборчивы... Но Солль!.. Светлое небо, а чем Солль хуже или лучше прочих?!
Встретив Эгерта на другой день, Тория не удержалась от укола:
- Кстати, вас искали ваши приятельницы... Вы, похоже, совсем забыли их, Солль?
Некоторое время он непонимающе глядел на нее; она успела рассмотреть, что веки у него красные, а глаза усталые, как бывает после долгого ночного чтения.
- Кто? - спросил он наконец.
Тория напрягла память:
- Ора и Розалинда... Ну и вкусы у вас, Солль!
- Я не знаю, кто это, - сказал он равнодушно. - Вы уверены, что им нужен был именно я?
Тория снова не удержалась:


- А кто у нас еще "высокий, белокурый, со шрамом"?
Эгерт горько усмехнулся, привычно касаясь рукой щеки; Тории отчего-то стало неловко. Пробормотав нечто невнятное, она поспешила уйти.


***
Через некоторое время она увидела его в компании, возглавляемой рыжим Гаэтаном - Солль был на голову выше всех своих сотоварищей. Компания направлялась, конечно же, в город, студенты радостно галдели - Солль молчал, держался в стороне, однако от глаза Тории не укрылось то уважение, которым окружали его прочие студиозусы. Рядом с Эгертом все они отчего-то казались чуть неуклюжими, чуть мешковатыми, чуть простоватыми - Солль, в каждом движении которого скользила некая инстинктивная, полувоенная грация, казался в толпе студентов породистой лошадью, затесавшейся в табун симпатичных, радостно топающих мулов.
Тория с неудовольствием поймала себя на некотором подобии интереса. Конечно, Ора и Розалинда вдохновлены, да и сколько еще юных козочек ударят копытцем, желая заполучить такого кавалера!

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Через несколько дней Эгерт нежданно получил весточку из Каваррена - почтовый служащий, сопя, приволок в университетскую канцелярию увесистый мешок, облепленный сургучными печатями, и к нему маленькое, смятое письмо. Разносчик не уходил, пока не получил серебряной монетки за труды; мешок полон был домашней снеди, а письмо, написанное на желтоватой почтовой бумаге, пахло сердечными каплями.
Эгерт не узнал почерка - его мать писала редко и неохотно, и никогда ни одно из ее посланий не предназначалось сыну; но запах он узнал сразу же, и от волнения его бросило в озноб.
Письмо было странным, строки загибались книзу и мысль то и дело рвалась; в нем не было ни слова о бегстве Эгерта или о теперешней жизни в Каваррене. Все послание посвящено было обрывочным воспоминаниям об Эгерте-ребенке и Эгерте-подростке, причем сам он не мог вспомнить об этом почти ничего; мать же, оказывается, все это время держала в памяти и цвет скатерти, с которой маленький сын стянул на себя тарелку горячего супа, и жука, которому он бодро и настойчиво пытался приклеить оторванную ногу, и какую-то дерзость, за которую отец хотел наказать его, а она вступилась, придумав сыну оправдание... Солль едва дочитал письмо до конца - им овладело непонятное, щемящее, болезненное чувство.
Желая заглушить его, Эгерт велел Лису зазывать на пиршество всех, кто только успеет вместиться в сводчатую комнатушку. Студенты, общительные и изголодавшиеся, не заставили себя долго ждать; скоро кровати ломились под грузом пирующих, и грозил обрушиться подоконник, и возмущенно трещал стол, призванный служить опорой для научных изысканий, а не седалищем для крепких молодых задов. Мешок со снедью, которой хватило бы Соллю на месяц, опустошен был, как водится, за несколько часов, и все были очень довольны - включая Эгерта, который в шуме и хмеле пирушки сумел утопить и горечь, и тоску, и страх перед будущим.


***
День Премноголикования был уже не за горами - Соллю хотелось то поскорее приблизить его, то любыми силами оттянуть. Лис все чаще обеспокоенно интересовался, все ли в порядке, потому что Эгерт впадал то в беспричинную возбужденную веселость, то в глубокий транс, часами сидел у окна, бессмысленно листая книгу о заклятиях, почти ничего не ел - зато вставал ночами, чтобы напиться из железного бака в коридоре; звон железной цепи, на которой висела кружка, будил соседей, и они роптали.
До рокового дня оставалась неделя, когда декан Луаян попросил Эгерта зайти к нему.
Солль ожидал увидеть и Торию, по обыкновению сидящую на краешке стола и покачивающую ногой - однако в плотно зашторенном кабинете оказались лицом к лицу лишь суровый, сосредоточенный декан и его нервный, напряженный гость.
Усадив Солля в высокое кресло, декан долго молчал; внутри стеклянного шара с нанесенными на него очертаниями континентов горела свеча, и в свете ее стальное крыло, простертое над столом, казалось живым и готовым к полету.
- Через день-два он будет в городе, - негромко сообщил Луаян.
Ладони Солля, сжимающие деревянные подлокотники, в одно мгновение сделались мокры, как лягушачьи лапы.
- Послушайте, Эгерт, - проговорил декан все так же негромко, но от звука его голоса у Солля мурашки побежали по коже, - я знаю, что вы пережили ради этой встречи... Теперь я спрашиваю вас в последний раз: вы действительно хотите говорить со Скитальцем? Вы уверены, что это единственный для вас выход?
Эгерт вспомнил Фагирру, затем девушку в дилижансе, ставшую игрушкой для шайки разбойников, и только потом - Карвера.
- Уверен, - отозвался он глухо.
Некоторое время декан сверлил его глазами - Эгерт не дрогнул и выдержал этот взгляд.
- Хорошо, - отвернулся, наконец, Луаян, - тогда я расскажу вам... Все, что знаю сам - а знаю я, к сожалению, немного.
Он отошел к окну, отодвинул край занавески и так, спиной к Эгерту, начал:
- Я уже рассказывал вам о человеке, лишенном магического дара и прошедшем путь испытаний. Я говорил вам о Двери, увиденной мною в Зеркале Вод - я был тогда мальчишкой, мой учитель умер, и я остался один... Перед Дверью в моем видении стоял некто, и засов был наполовину отодвинут... Вы не поняли тогда, зачем я вспоминаю все это - но теперь вы должны понять; слушайте же. По земле ходит Скиталец - никто не назовет вам его имени, и никто не знает точно, что за бездна его извергла; он носит в себе силу, неведомую ни магам, ни прочим. Ни разу, сколь не пытался, я не смог увидеть его в Зеркале Вод - а я ведь очень искусен, Эгерт, и любой человек, обладающий магическим даром, отражается в моем зеркале рано или поздно... А Скиталец недоступен моему взгляду - более того, всякий раз, пытаясь найти его, я натыкался будто бы на глухую стену... Необъяснимое пугает, Эгерт. Скиталец пугает меня, а я ведь не маленький мальчик... Не стану утверждать, будто бы он - воплощенное зло, но кто вообще знает наверняка, что доброе на земле, а что злое?
Декан замолчал, и Эгерт, прижимающий ладонь к помеченной шрамом щеке, сказал неожиданно для себя:
- Заклятье - зло.
- А убийство? - удивленно обернулся декан.
- И убийство - зло, - глухо отозвался Эгерт.
- А если убить убийцу?
Понемногу оплывала свеча внутри стеклянного шара.
- Ладно, - вздохнул декан, - я расскажу вам дальше... Полвека назад мир стоял на краю пропасти... Большинство из живущих так и не поняли этого. Нечто, явившееся извне - летописи называют это Третьей силой - пожелало войти в мир и воцариться в нем. Для того, чтобы преодолеть Дверь Мирозданья, Третьей силе понадобился Привратник... Им стал тот самый человек, лишенный магического дара, оскорбленный людьми и ослепленный гордыней. Открыв Дверь, он получил бы немыслимое могущество - но засов так и не был отодвинут, потому что, кто знает почему, в последний момент Привратник отказался от миссии... Неведомо, что было потом, но в мир живущих вернулся человек, посмевший отвергнуть Третью силу - и опаленный ею, получивший от нее не то проклятье, не то наследство... Говорят, что с тех пор он бродит по спасенному им миру, отсюда и прозвище - Скиталец... Похоже на правду?
Эгерт молчал.
- Вот и я не знаю, - чуть усмехнулся декан, - может быть, это совсем другой человек, и природа его силы другая... Раньше я хотел с ним встретиться - теперь не хочу. Кто знает... Он чужой, избегает встречи, и только время от времени я слышу о нем случайные рассказы...
- А я ниточка, - сказал Солль.
Декан встрепенулся:
- Что?
- Ниточка, привязывающая вас к Скитальцу... Я ведь поэтому вам интересен, да?
Декан нахмурился:
- Да... Вы правильно вычислили некий прагматизм моего к вам отношения... Вы - ниточка к Скитальцу, Солль, и вы же - убийца любимого моего ученика, жениха моей дочери... Вы - жертва жестокого заклятья. И вы же - человек на пути испытаний. Все это вы, - декан снова отвернулся к окну.
Свеча внутри стеклянного шара догорела и погасла - в комнате стало темнее.
- Что я должен сказать ему? - спросил Эгерт.
Декан пожал плечом:
- Что хотите. Вы изменились достаточно, чтобы самому решать... Не пытайтесь разжалобить его - это не поможет; не унижайтесь, но и не вздумайте дерзить - будет только хуже. А главное, Эгерт, хорошенько подумайте: под силу ли вам вообще эта встреча? Может статься, он наградит вас чем-нибудь еще, да таким, что прежнее заклятье покажется шуткой?
Декан испытующе склонил голову к плечу; Эгерт прошептал едва слышно:
- Страшно, конечно... Но я ведь уже виделся с ним однажды... Возможно, я найду слова... Я найду.


***
Эгерт слушал лекцию господина ректора, когда, порхающая по рядам, как бабочка, передаваемая из рук в руки, в зале обнаружилась записка. Эгерт не обратил на нее никакого внимания, и потому свистящий шепот заставил его подскочить:
- Эй! Солль!
Записка была свернута трубочкой, и надпись на ней не оставляла сомнения в том, что послание адресовано именно Эгерту; удивленно развернув жесткую бумагу, Солль прочитал короткую надпись посреди чистого листа: "Он в городе".
Дребезжащий голос господина ректора взорвался в его ушах разбитым стеклом, чтобы тут же отдалиться, затихнуть и обернуться жужжанием бьющейся в стекло мухи.


***
До праздника оставалось три дня; краснощекие служанки выбивались из сил, таская переполненные корзины со снедью; из окрестных сел съезжались торговцы мясом - прямо на улицах торговали окровавленными поросячьими тушами, свиными и коровьими головами, кроличьими окорочками и целыми связками битой птицы. Эгерта мутило, когда взгляд его случайно падал на равнодушную безглазую морду, насаженную для продажи на железный штырь.
Человеческое море несло его дальше и дальше по улицам. Лихорадочно вглядываясь во все обращенные к нему лица, он несколько раз вздрагивал, обливался потом и кидался вперед - и каждый раз, обознавшись, останавливался, чтобы успокоить дыхание и унять бешено колотящееся сердце.
В аристократических кварталах было поспокойнее - смеясь и перекликаясь, горничные протягивали из окна в окно гирлянды, развешивали на ветру ленточки и флаги, выставляли на подоконники клетки с певчими птицами и до блеска драили мостовую. Завидев в конце улицы серый плащ с капюшоном, Эгерт нырнул в боковую улочку и прижался к стене.
В середине дня погода испортилась, зарядил дождь, осенний дождь. Вымокший до нитки, голодный и усталый, Эгерт решил, что взялся за дело не правильно - просто блуждая по улицам, он не найдет Скитальца. Надо было собраться с мыслями и представить, где человек, накануне явившийся в город, может оказаться скорее всего.
Поразмыслив таким образом, Солль принялся обходить гостиницы и постоялые дворы. Кое-где на него косились, кое-где сразу же принимались гнать - мучаясь страхом, он вынимал из кармана монетку и через силу расспрашивал служителей и постояльцев о высоком, пожилом приезжем с прозрачными глазами без ресниц.
Кошелек его скоро опустел; в двух или трех гостиницах ему указали даже номер, в котором, по уверению горничных и слуг, остановился искомый высокий старик. Всякий раз замирая, Эгерт стучал в гостиничные двери и получал приглашение войти, а войдя, сразу же вынужден был извиняться, признавать ошибку и убираться прочь.
Едва волоча ноги, всякий раз рискуя наткнуться на Фагирру или другого служителя Лаш, Солль вернулся на главную площадь. Тут вовсю стучали топоры и визжали пилы - против здания городского суда с казненной куклой у входа сооружали широкий эшафот.
Эгерт передернулся, вспомнив слова Тории об обязательной казни, открывающей праздник Премноголикования; деловитых плотников стаей окружали мальчишки - им было безумно любопытно, они наперебой спешили помочь и пособить, а если кому-то доверяли подержать молоток - гордости счастливца не было границ.
Сжав зубы, Эгерт решил про себя, что к моменту казни он будет уже освобожден от заклятия, а значит, храбр и хладнокровен. Сгущались сумерки, уставший было дождик зарядил опять, и Солль, чьи силы иссякли внезапно и до конца, потащился в университет.
На другое утро он вышел на улицы ни свет ни заря - и почти сразу же увидел высокого, достаточно пожилого человека в видавшей виды куртке и со шпагой у пояса; расплатившись с торговцем, продавшим ему, по-видимому, пряжку для перевязи, высокий неспешно двинулся по улице - и Эгерт, боясь обознаться, боясь потерять старика из виду, боясь замешкаться и опоздать, кинулся следом.
Несмотря на ранний час, на улицах было полно народу, Солля оттесняли, бранили, отталкивали в сторону - но, стараясь не выпускать из виду широкополую шляпу высокого, Эгерт с настойчивостью маньяка рвался за ним вдогонку.
Высокий свернул на боковую улочку, где народу было поменьше; почти догнав его, Солль из последних сил выдохнул:
- Господин!
Прохожий не обернулся; задыхаясь, Эгерт подбежал ближе и хотел схватиться за рукав кожаной куртки - но не посмел, а только прохрипел просительно:
- Господин...
Незнакомец удивленно оглянулся и чуть отпрянул, увидев рядом с собой сильного молодого человека с бледным перекошенным лицом.
Отпрянул и Эгерт - прохожий если и походил на Скитальца, то только издали; это был обыкновенный добропорядочный горожанин, который и шпагу-то, наверное, носил лишь из уважения к поколениям достаточно благородных предков.
- Извините... - прошептал Эгерт, отступая, - обознался...
Прохожий пожал плечами.
Подавленный неудачей, Солль снова обошел людные места, заглянув и на улицу своден; хищные старухи кинулись на него, как на лакомую добычу, и Солль едва вырвался из их цепких приглашающих рук.
Эгерт отправился теперь по кабакам - с порога оглядев зал и убедившись, что Скитальца здесь нет, он преодолевал соблазн присесть и перекусить - у него и денег-то не было - и вместо этого торопился дальше; в небольшом кабачке под названием "Стальная ворона" ему случилось напороться на выпивающих и беседующих служителей Лаш.
Эгерт не знал, померещился ли ему внимательные взгляды из-под трех опущенных капюшонов; опомнившись уже на улице, он дал себе зарок впредь быть осторожнее.
Второй день поисков не дал результата. Отчаявшись, Эгерт обратился к декану: не смог бы тот указать местопребывание Скитальца поточнее?
Тот вздохнул:
- Солль... Будь это кто угодно другой - и я устроил бы вашу встречу. Но над Скитальцем моей власти нет ни на волосок - поэтому мне не найти его, если только он сам не захочет обнаружить себя... Он еще в городе - это говорю вам точно, и пробудет, очевидно, весь день праздника, но не дольше... Спешите, Солль, спешите. Я не помогу вам.
Накануне дня Премноголикования город гудел, как улей; волоча ноги, подобно больному старцу, Эгерт брел от дома к дому, вглядываясь в лица прохожих. Под вечер вдоль стен уже валялись в блаженных позах первые пьяные, и увешанные лохмотьями нищие подбирались к ним украдкой, как шакалы к добыче, желая вытряхнуть из карманов пропойц последние оставшиеся там деньги.
Еще не смеркалось; Эгерт стоял, привалившись к стене, и бессмысленно смотрел на уличного мальчишку, который задумчиво раскручивал на веревке привязанную за хвост дохлую крысу. Крыса, очевидно по случаю праздника, повязана была синей ленточкой.
Кто-то прошел мимо, едва не коснувшись Эгертового плеча, приостановился, оглянувшись; уже не имея сил бояться, Солль повернул голову.
На тротуаре прямо перед ним стоял Скиталец - Эгерт до мельчайших черточек видал прорезанное вертикальными морщинами лицо, выпуклые прозрачные глаза, холодные, вопросительные, кожистые веки, лишенные ресниц, узкий рот с опущенными уголками... Постояв так долю секунды, Скиталец медленно повернулся и двинулся прочь.
Эгерт схватил ртом воздух. Хотел крикнуть - голоса не было; тогда, рванувшись, он бросился вдогонку - но, как во сне, ватные ноги спотыкались и не желали идти. Скиталец уходил не торопясь - но очень быстро, Эгерт уже бежал, когда чья-то цепкая рука схватила его за воротник.
Солль рванулся - Скиталец уходил все дальше, а удерживающая Эгерта рука не желала разжиматься, и над ухом он услышал смех.
Тогда только Эгерт обернулся; его окружали трое, и человека, сжимающего его воротник, он сразу и не узнал.
- Привет, Солль! - радостно воскликнул тот. - Вот где встретились-таки, ты подумай!
Это был голос Карвера; новенький мундир его сверкал шнурами и пуговицами, а нашивка лейтенанта занимала, казалось, половину груди; сопровождающие его тоже были гуардами - один Бонифор, а другой незнакомый Соллю, некий молодой человек с маленькими усиками.
Эгерт глянул вслед Скитальцу - тот заворачивал за угол.
- Пусти, - сказал он быстро, - мне надо...
- По-большому или по-маленькому? - сочувственно поинтересовался Карвер.
- Пусти! - Солль рванулся, но слабо, потому что Карвер, усмехаясь, поднес к его лицу увесистый кулак в перчатке:
- Не спеши... Мы долго искали тебя в этой вонючей дыре, и не для того, чтобы просто так выпустить...
Все трое разглядывали Солля с нескрываемым любопытством, как обезьянку на ярмарке; Бонифор протянул удивленно:
- Гляди ты... Совсем как студент! И шпаги нет...
- Эх, Солль, где же твой клинок? - с нарочитой печалью осведомился Карвер.
Бонифор вытащил из ножен свою шпагу - Эгерт ослабел, чувствуя, как страх парализует его, парализует до последней жилки. Бонифор оскалился и провел пальцем по лезвию; Карвер похлопал Эгерта по плечу:
- Не бойся... Ты, дружок, лишен как воинской чести, так и дворянской, лишен прилюдно, перед строем, шпагу против тебя обнажать никто не станет... По лицу тебя съездить - это да, можно... Еще выпороть можно, ты уж извини... Это неприятно, конечно... Но зато оч-чень воспитательно, да?
- Что тебе надо? - спросил Эгерт, с трудом ворочая пересохшим языком.
Карвер усмехнулся:
- Добра тебе хочу... Ты ведь дружок мой, как-никак... Сколько вместе пройдено, - он ухмыльнулся, и Эгерт испугался этой ухмылки больше, нежели обнаженной шпаги.
Карвер неторопливо продолжал:
- Домой поедем... У вас тут Премноголикование, так вот тебе поликовать как раз и не доведется... Дезертир ты, Солль, со службы сбежал позорным образом, мундир осрамил; велено нам тебя найти, отловить и пред очи представить, а там уже видно будет...
Он выпустил Соллев воротник - теперь двое его подручных крепко держали Эгерта за локти, в чем, собственно, и надобности не было, потому что страх связывал Эгерта крепче стальной цепи.
Скиталец давно ушел, растворился на людных улицах, и с каждой секундой вероятность снова встретить его уменьшалась, таяла, как леденец.
- Слушай, Карвер, - сказал Эгерт, стараясь, чтобы голос не дрожал. - Ты... Давай договоримся, а? Мне нужно увидеть одного человека... Ты скажи, куда потом прийти - я приду, честное слово... Но сейчас мне очень надо...
Соллю самому стало противно - так жалобно и просительно прозвучали эти слова; Карвер же расцвел, как букет под окном невесты:
- Ну, если так уж надо... Может быть, мы отпустим тебя, а?
Молодой человек с маленькими усиками изумился - Бонифору пришлось дважды подмигнуть ему, прежде чем он понял, что слова Карвера не более чем забава.
- Мне нужно встретиться, - беспомощно повторил Эгерт.
- Попроси, - серьезно предложил Карвер. - Хорошо попроси. На колени стань... Умеешь?
Эгерт глядел на Карверовы сапоги - они хранили следы недавней чистки и еще более недавней грязной лужи; к правой подошве пристало несколько гнилых соломинок.
- Что раздумываешь? - удивился Карвер. - Свиданьице - дело серьезное... Она красива, Солль? Или просто потаскушка?
- Что я тебе сделал? - выдавил сквозь зубы Эгерт.
Вечерняя улица оживала, заполняясь смеющимися, танцующими, целующимися компаниями гуляк. Карвер приблизил лицо к самым глазам Эгерта. Насладился навернувшимися на них слезами, покачал головой:
- Ты трус, Солль... Какой же ты трус... - и добавил, ласково усмехаясь:
- Господа, не надо его держать - он не убежит...
Бонифор и другой гуард неохотно выпустили Эгертовы локти. Карвер усмехнулся шире:
- Не плачь... Станешь на колени - отпустим тебя на свидание, так уж и быть... Ну?
На мостовой под ногами лежала ржавая половина подковы. Разве это первое унижение, подумал Эгерт. Разве не бывало хуже...
- Не станет, - убежденно сказал молодой человек с усиками. - Мостовая грязная, штаны испачкает.
- Станет, - хохотнул Бонифор. - А штаны он уже испачкал, ему не привыкать...
Это последний раз, сказал себе Солль. Самый последний... Скиталец не успел уйти далеко, одно, последнее унижение...
- Ну? - не выдержал Карвер. - Долго ждать еще?
Распахнулись двери соседнего кабака, и удалая, пьяная, неудержимая компания выплеснулась на улицу, как шампанское из бутылочного горлышка. Кто-то схватил Эгерта за уши, намереваясь пылко поцеловать; краем глаза он успел заметить девицу, повисшую одновременно на Карвере и Бонифоре - и бешеный хоровод рванул Солля в сторону, увлек прочь; в толпе мелькнуло обескураженное лицо с маленькими усиками - а Эгерт уже бежал, не чуя под собой ног, с непостижимой ловкостью лавируя между хмельными гуляками, одержимый одной только мыслью: Скиталец! Может быть, он еще здесь...
Поздней ночью Солль вернулся во флигель - Лис испугался, увидев при его искаженное отчаянием лицо. Встреча не состоялась, и у Эгерта оставался теперь один только день - День Премноголикования.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Эшафот перед зданием суда был готов в последнюю минуту - замешкались рабочие, любовно обшивавшие лобное место черным сукном. На сукне бесподобно смотрелись гирлянды свежих цветов - праздник все-таки; деревянная плаха оказалась покрыта лаком и расписана, как барабан.
С раннего утра бродя по улицам и отупев от беспрерывного напряженного вглядывания в лица, Солль не сразу понял, куда несет его праздничная толпа; не желая идти на площадь, он ухитрился свернуть в боковой переулок - и снова угодил в человеческий поток, возбужденный, пахнущий потом, вином и свежевыделанной кожей, поток, стремящийся к зданию суда, к эшафоту.
Ему никогда не случалось плавать против сильного течения в бурной реке, а то он обязательно узнал бы страх и отчаяние пловца, безжалостно сносимого к водопаду. Толпа несла его, как половодье несет щепку, и движение ее замедлилось только тогда, когда предвкушающие зрелище люди вылились на широкую площадь с уродливым сооружением в центре. На Эгерта поглядывали с завистью: эдакая дылда, не надо и на цыпочки вставать!
Он беспомощно оглянулся - головы, головы, головы, целое море движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы; все лица обращены были к эшафоту, все разговоры вертелись вокруг предстоящей казни; осужденных, по слухам, было двое, оба лесные разбойники и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции, помилуют - а кто будет этот счастливчик, решит жребий, решит прямо сейчас, на глазах у всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!
Заговорили барабаны - на помост поднялась процессия, возглавляемая городским судьей. Нестарый еще, худой и тщедушный, он был, по-видимому, источен какой-то болезнью, и тусклые глаза его терялись в складках многочисленных морщин - но походка и манера держать себя оставались величественными и полными гордыни.
Судью сопровождали писец и палач, похожие, как близнецы, только писец был облачен в невзрачное бесцветное одеяние, а палач радовал глаз малиновой, как летний закат, накидкой; первый вооружен был увешенным печатями свитком, второй держал в опущенной руке топор - так скромно, наивно и по-деревенски, как держит свое орудие крестьянин, собравшийся утром наколоть дровишек.
Окруженные стражниками, на эшафот взошли осужденные - их действительно было двое. Эгерт взглянул на них - и сам едва устоял на ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до этого дважды, вернулась к нему внезапно и беспощадно.
Осужденные держались из последних сил; в душе каждого надежда боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти - другому. Толпа представлялась густым киселем неразборчивых чувств, среди которых были и восторг, и жалость - но преобладало любопытство, жадное любопытство ребенка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.
Солль пытался выбраться из толпы - но усилия его подобны были потугам увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось:
- Именем города... За возмутительное... дерзкое... а также... грабежи... разбой... убийства... возмездие и наказание... через усекновение головы и предание забвению...
Эти разбойники были такими же мерзавцами, как и те, что остановили в лесу памятный Эгерту дилижанс. Насильники и убийцы, твердил себе Солль, но ему становилось все хуже.
Сам того не желая, он снова взглянул на эшафот - судья держал в руках два деревянных шара, совершенно одинаковых по размеру; белый шар призван был означать жизнь, а черный должен был принести одному из двоих неминуемую смерть на плахе. Писец развернул обыкновенный полотняный мешочек - шары полетели в него один за другим, и писец долго и тщательно потрясал орудием жеребьевки, и внутри полотняного мешка смерть с глухим деревянным стуком ударялась о жизнь. Надежды обоих осужденных достигли пика, и наибольшего напряжения достиг ужас смерти, и замерла терзаемая любопытством толпа; по знаку судьи оба приговоренных одновременно сунули в мешок руки.
Завязалась молчаливая борьба - лица соревнующихся покрылись потом, а руки судорожно шарили в полотняной темноте, желая завладеть именно тем из шаров, который был уже схвачен соперником. Напряжение чужой надежды и чужого отчаяния вырвало у Эгерта стон - стоящие рядом удивленно на него закосились.
Наконец, оба приговоренных выбрали себе судьбу, и, тяжело дыша, обменялись длинным взглядом.
- Вынимайте! - велел судья. Толпа замерла в ожидании.
Они помедлили еще секунду; потом одновременно рванули руки из мешка, и каждый уставился на шар, зажатый... в руке соседа.
Народ на площади взорвался ревом - на глазах многочисленных зрителей обладатель белого шара рухнул на колени, простирая руки к небу и беззвучно открывая и закрывая широкий круглый рот; человек, сжимающий черный шар, стоял неподвижно и, будто не веря глазам, переводил взгляд с опустевшего мешка на собственный, зажатый в кулаке приговор.
Судья подал знак - ошалевшего от счастья увели с эшафота, а в это время его товарищу завернули руки за спину, и черный шар грянулся о доски, и до Эгерта донеслось пронзительное: нет!
Несчастный, между тем, не произнес ни звука, однако все существо его пронзительно кричало об ошибке, о несправедливости, об ужасном недоразумении: как! Почему? Почему именно его?! Разве это мыслимо, разве это возможно?!
Беззвучный крик, доносившийся с плахи, заставил Эгерта скорчиться от боли; толпа накрыла его мощным, как органный аккорд, двойным, несочетаемым чувством: азартной радостью за помилованного и нетерпеливым желанием поскорее увидеть казнь другого, того, кто теперь обречен.
Брошенный на плаху человек весь источал мольбу, страх и отчаяние - Эгерт зажал ладонями уши и зажмурил глаза, но пронзительное "нет!" проникало в его сознание без помощи зрения или слуха. Взлетел в небо топор - Эгерт почувствовал мурашки, пробежавшие в этот момент по коже сотен зрителей - и на высшей, рыдающей ноте беззвучная мольба оборвалась, обернулась конвульсией, угасла; вслед ей на площади взметнулась мутная волна отвратительного возбуждения, довольства редкостным зрелищем, приятно щекочущим нервы...
Эгерт заорал.
Не в силах сдерживать ужас и боль, он кричал, срывая горло, и от него шарахнулись, и не видя и не слыша больше ничего, он выл и пробивался сквозь желеобразную человеческую стену, и настал наконец момент, когда сознание милосердно оставило его в покое.


***
Тория не находила себе места от самого появления Скитальца в городе.
- У Солля есть шансы? - прохладно осведомилась она, проводив глазами отправившегося на поиски Эгерта.
Декан, к которому был обращен этот вопрос, только пожал плечами.
Предпраздничные заботы отвлекли ее внимание - однако на другой день она все же поинтересовалась:
- Нет? Не нашел?
Декан покачал головой:
- Кто знает... Скиталец может быть иголкой в стоге сена, может быть и углем за пазухой - кто знает...
Утром третьего дня Тория ни о чем не спрашивала, но декан, угрюмый, сказал ей вполголоса:
- Ничего, по-видимому, не выйдет. Скиталец не из тех, кто пересматривает приговоры... Ты можешь не верить - но мне жаль Солля. Просто по-человечески жаль.
Тория подняла брови и ничего не сказала в ответ.
Меньше всего ей хотелось стать свидетельницей готовящейся на площади казни; наглухо закрыв окна, она, как сквозь вату, слышала и гомон волнующейся толпы, и рокот барабанов. В какой-то момент ей очень захотелось узнать, где сейчас находится Солль, она с трудом подавила в себе желание наведаться во флигель.
Прошло несколько минут - Тория, мучимая предчувствием, ходила из угла в угол; потом, закусив губу, со звоном распахнула ставень.
Площадь укрыта была людьми, как живым шевелящимся ковром, и Тория не сомневалась больше, что где-то в пестрой гуще затерялся и Солль; внутренне сжавшись, она посмотрела на эшафот - в этот самый момент там сверкнуло падающее лезвие.
Толпа ахнула, как один человек, и набрала воздуха в свои многочисленные груди, собираясь разразиться ревом - но толпу опередил один-единственный человеческий голос, надрывный, полный боли; голос этот искажен был до неузнаваемости - но Тория узнала его, узнала и отшатнулась.
"Давно это у вас, Солль?" - "Я над этим не властен".
Перед глазами у нее уже мелькали ступеньки винтовой лестницы; сама не зная зачем, она бежала к выходу, а в ушах у нее повторялось и повторялось усталое: "Я над этим не властен... Не властен... Не властен..."
Над площадью взвился фейерверк - официальное празднование Премноголикования началось.


***
Смеркалось, но улицы оставались освещенными, как днем - во всех руках горели факелы, и целые гроздья фонарей и светильников превращали город в один сплошной веселящийся трактир. Над площадью бесновался фейерверк, а под рассыпающимися огнями без устали являли искусство бродячие жонглеры и акробаты - самая большая и преуспевающая труппа захватила в качестве подмостков опустевший эшафот, и конкуренты могли только завистливо вздыхать, потому что дурацкий колпак, которым ежеминутно обносили толпу, с каждым разом оказывался все полнее и звонче.
На всех перекрестках стояли бочки с вином, и пьяные собаки, нахлебавшиеся из растекающихся по мостовой розовых ручейков, пошатываясь, заползали в подворотни. Над городом стояла нестройная, резкая, зато развеселая музыка - кто только был горазд, играл на чем попало, в ход шли пастушьи дудочки и винные бутылки, деревянные терки и детские трещотки, и из немузыкального шума то и дело выныривала пронзительная мелодия какой-то приблудившейся скрипки... Вереницы людей, взявшись за руки, приплясывая и хохоча, носились цепочкой из переулка в переулок - и бывало, что голова людской цепочки уже сворачивала с улицы, на которую только выбирался хвост невообразимо длинной вереницы.
Безумие собственной затеи Тория поняла сразу же - разыскивать в танцующем городе одного, пусть даже очень видного человека, было бессмысленным занятием, достойным глупца. Солля либо затоптали там же, на площади, либо он сам давно уже пьет и пляшет вместе со всеми; если же с ним действительно случилось несчастье и он нуждается в помощи - почему она сразу же не обратилась к отцу, зачем кинулась, сломя голову, в этот хмельной праздничный котел?
Как следует выругав себя, Тория неохотно повернула обратно - но в этот момент на улицу перед ней выскочила откуда-то приплясывающая вереница. Остановившись, Тория смотрела, как в свете факелов и фонарей сливаются в одно хохочущее лицо лица всех, кто, в бешеной пляске схватившись за руки, проносился перед ней из переулка в переулок; последним в цепочке был молодой, счастливый парень в белой рубахе, и цепкая рука его схватила Торию за запястье:
- С нами, сестричка! Потанцуем, эх!
И улица понеслась ей навстречу.
Едва успевая бежать, спотыкаясь и пытаясь вырваться, Тория летела в хвосте пляшущей цепочки, и вот уже кто-то еще прицепился сзади, сдавив ее ладонь потными пальцами; в страхе упасть и быть растоптанной, Тория пыталась уловить движения партнеров, не пропустить резкого поворота, не налететь на стену. В какой-то момент цепочка порвалась, на Торию едва не упали бегущие сзади - но она ловко вывернулась и, оставив за спиной по прежнему хохочущую человеческую свалку, ринулась прочь.
Сердце ее бешено стучало, грудь ходила ходуном, но воздуха все равно не хватало; волосы выбились из гладкой прически, а тонконосые башмачки оказались затоптанными, грязными, как мостовая. Придерживаясь рукой за стену, Тория вздрогнула, увидев неподвижно лежащего под этой стеной человека. Преодолевая страх, подошла, заглянула в лицо - пьяница мирно спал, он был брюнет с пышными усами, и в такт молодецкому сопению черные пышные волоски в носу то втягивались вовнутрь, то выглядывали наружу.
Тория отшатнулась и побрела прочь. Какой-то юнец попытался засунуть ей прямо в рот предварительно обслюненную карамельку - Тория так взглянула на него, что бедняга вынужден был сглотнуть конфетку сам. По широкой улице взад-вперед носились всадники, и Тория с усталым возмущением подумала об убийственных лошадиных копытах и хмельных, потерявших осторожность пешеходах.
Вот один из них рухнул прямо посреди улицы - Тория похолодела, потому что неистовые всадники возвращались.
- Берегись! - начальственно крикнул кто-то, подкованные копыта ударили в камни возле самой головы лежащего - но благородные животные, явно превосходившие мудростью оседлавших их людей, ухитрились не наступить на пьяницу, и кавалькада унеслась дальше.
Человек на камнях не двинулся. Тория преодолела страх и отвращение - и подошла.
Лежащий был необыкновенно высок и широк в плечах. Светлые волосы слиплись на затылке в черной засохшей крови - видимо, падение оказалось не первым.
Чувствуя, как бьется сердце, Тория присела рядом на корточки и заглянула в лежащее на мостовой лицо:
- Солль...
Он не отвечал. Лицо его походило на серую пыльную маску, прорезанную бороздками слез.
- Солль, - сказала она в испуге, - здесь нельзя... оставаться... вас затопчут, слышите?!
Мимо неслась очередная танцующая вереница - чья-то нога в тяжелом башмаке, оступившись, угодила лежащему Эгерту по спине. Он не вздрогнул.
Тория схватила его за плечи:
- Эгерт... Очнитесь! А ну очнитесь немедленно!
В конце улицы застучали копыта; тащить Солля оказалось делом невозможным - слишком он был высок и тяжел. Тогда, стиснув зубы, она перевернула его на спину, потом снова на живот, потом снова на спину. Она катила его, как лесоруб катит бревно; голова со светлыми слипшимися волосами безвольно болталась.
Всадники проскакали по месту, где только что лежал Эгерт, и копыта высекали на камнях веселые искры; Тория ощутила порыв ветра, пахнущего вином и дымом. Она привалила Солля к стене - глаза его были открыты, но бессмысленный взгляд устремлен был сквозь склонившуюся над ним девушку. Тория испугалась - никогда прежде она не видела у людей такого странного взгляда.
- Солль, - сказала она в отчаянии, - пожалуйста... Вы меня слышите?
В мутных неподвижных глазах не отразилось ни тени мысли.
Борясь с испугом, Тория попробовала рассердиться:
- Ах, так?! Ну почему я, скажите, обязана возиться с каждой пьяной тварью?
Она наклонилась над его лицом, пытаясь и желая уловить густой винный запах. Запаха не было, да и Тория не была настолько наивна, чтобы не понимать, что Солль на самом деле трезв.
Тогда она растерялась. Самым естественным представлялось ей бежать к отцу за помощью, и она уже сделала несколько шагов - однако вернулась. Что-то совершенно определенно подсказывало ей, что оставить сейчас Эгерта означает убить его. Отец не успеет, безжизненного Солля поглотит сутолока праздника, и только утром городские служители притащат к университету его изуродованное тело...
Изо всех сил стиснув зубы, она прижала пальцы к Эгертовым вискам. Кожа была теплой, и под ней в такт биению сердца подергивались жилки - Солль был, по крайней мере, жив. Тория перевела дыхание и методично, как учил ее отец, принялась разминать и массировать Соллевы шею и затылок; неподвижный взгляд пугал ее, и дрожащим голосом она принялась приговаривать:
- Эгерт... Придите в себя. Очнитесь, пожалуйста... Что же мне делать, если вы не очнетесь, а?
Пальцы ее немели, отказывались двигаться, а глаза Солля оставались по-прежнему безжизненными. Все крепнущая уверенность, что Эгерт повредился в уме, заставила Торию покрыться мурашками.
- Нет, - бормотала она, - это слишком... Не надо так, Солль, ну не надо же!
Вокруг кружились, притоптывая, десятки заплетающихся ног, и кто-то драл горло, перекрывая всеобщий шум срамными куплетами.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

Тория готова была заплакать, когда широко раскрытые серые глаза наконец дрогнули. Веки упали на них и тут же поднялись снова - теперь Солль смотрел на Торию, тупо и удивленно.
- Солль, - сказала она быстро, - надо идти домой... Слышите?
Губы его беззвучно шевельнулись, потом шевельнулись снова, и до девушки донеслось:
- Ты кто?
Ее прошибло потом - неужели он все-таки утратил рассудок от пережитого на площади потрясения?
- Я Тория... - прошептала она растерянно. - Вы... не узнаете?
Распухшие Эгертовы веки снова упали, прикрывая глаза.
- Это на небе, - сказал он тихо, - такие звезды.
- Нет, - она снова схватила его за плечи, - не так... Нету неба, нету звезд, я Тория, а мой отец - декан, вспомните, Эгерт!
Последнее слово обернулось прорвавшимся всхлипом - Солль снова поднял взгляд. Глаза его странно потеплели:
- Я... не сумасшедший. Вы... не бойтесь, Тория. Звезды... Созвездие, как родинки... на шее.
Тория невольно схватилась рукой за свою шею. Эгерт снова шевельнул губами:
- Поют...
Откуда-то доносилась нестройная хмельная песня. С ближайшей крыши слышалось сопение: невесть как попавший туда гуляка решительно выворачивал флюгер.
- Это ночь? - спросил Эгерт.
Тория перевела дыхание:
- Да... Сегодня был день Премноголикования.
Глаза Солля затуманились:
- Не нашел... Не нашел... Теперь уже не найду... Никогда...
- Скитальца? - шепотом спросила Тория.
Эгерт с трудом пошевелился, сел, опираясь на стену. Медленно кивнул.
- Но на будущий год он явится снова, - сказала она как могла беспечно.
Эгерт покачал головой:
- Целый год... Я уже не доживу.
В словах его не было ни капли рисовки или кокетства, только спокойная уверенность.
Тория будто очнулась:
- Солль... Надо уходить. Вставайте - и пойдем.
Не двигаясь с места, он снова тяжело качнул головой:
- Я не могу... Я останусь. Вы... идите.
- Нельзя, - она старалась говорить как можно убедительнее и мягче, - нельзя, Эгерт... Вас здесь растопчут, пойдемте...
- Но я же не могу, - пояснил он удивленно. И продолжал без перехода, будто раздумывая:
- Жук без крыльев... Тот был без крыльев. Назад... нельзя. Не выходит, мама... Почему не получается? Мертвые... Наверное... не ходят. Назад нельзя!
Глаза его снова затуманились. Впадая в панику, Тория принялась изо всех сил трясти обмякающие плечи:
- Ты живой! Ты живой! Эгерт! Вставай, ну!
- Тория, - прошептал он отрешенно. - Тори-я... Такое имя... Я живой. Нет, не то. Тория... - он протянул вперед ладони, сложенные лодочкой. - Это будто бы бабочка... Села на руку, сама... Будто подарок... Один раз в моей жизни... И я убил ее, Тория... Тогда, в Каваррене. Убил... его. И убил себя, потому что... - он разнял ладони, будто пропуская через них невидимый песок, - потому что потерял... Торию, - он бессильно откинулся назад.
Она смотрела на него не отрываясь, не зная, что и сказать.
- Это правда - ты? - спросил он шепотом. - Или это все-таки... меня встречают... там?
Тория испугалась:
- Нет... Это я...
Он неуверенно протянул руку и осторожно коснулся ее щеки:
- Ничего и никогда у меня не было. Нищий... Солль. Небо пустое, ни звездочки... Ничего... настоящего... Одна только Тория... Ничего нет. Дорога горячая, солнце... И я один... Не надо бы мне жить. Я... там. Спасибо... что я тебя видел, - его рука упала. - Спасибо, милая Тория...
- Солль... - прошептала она испуганно.
- Так горько, - сказал он, снова опуская веки. - Ожерелье из звезд... Я так обидел тебя. Никогда в жизни... Прости...
Он вздрогнул. Открыл глаза:
- Тория... Площадь убийц. Убийцы на плахе, убийцы на площади, и я - убийца... Головы, глаза, зубы, рты... Почему никто не хочет... меня прикончить?! - он вдруг рванулся, почти что встал - и снова сник, осел, обмяк.
- Эгерт, - сказала она глухо. - Об этом нельзя сейчас думать. Если ты сию секунду не встанешь... Я не знаю, что сделаю, - и она в самом деле не знала.
- Уходи, - отозвался он, не открывая глаз. - На улице... Много всякого. Праздник... Ночь. Они захотят... Если они захотят насильничать, я не спасу тебя, Тория. Я буду рядом и буду смотреть... А помочь не смогу... Уходи, - и он поднял веки, и Тория встретилась глазами с его безнадежным, ласковым, полным боли взглядом.
- А вот не бойся за меня! - выкрикнула она, пытаясь справиться с непонятным чувством, вдруг сдавившим ей горло. - Я сама за себя... Вставай!
То ли голос ее обрел особую повелительную силу, то ли Эгерт наконец-то начал приходить в себя - а только общими усилиями они смогли поставить на ноги тяжелое, неповоротливое Соллево тело. Тория подставила шею - рука Эгерта теперь лежала у нее на плечах, и даже сквозь грубую ткань платья девушка чувствовала, как рука напрягается, боясь причинить ей боль.
- Да смелее, - прошептала она, пытаясь встать поустойчивее, - держитесь, Солль... Ерунда, пойдем...
Идти оказалось тяжелее, чем она думала. Эгерту совсем не служили ноги; отчаявшись не раз и не два, она наконец выдохнула:
- Нет... Так не выйдет... Я схожу в университет... Позову на помощь...
Солль тотчас же осел на мостовую, да и Тория едва устояла; испытывая странную неловкость, повторила как можно увереннее:
- Я быстро... Тут не очень... Далеко. Вы подождите, да?
Он поднял голову. Тория увидела его глаза - и опустилась рядом:
- Эгерт... Да я же не брошу... Я людей позову, отец поможет... Эгерт, я не брошу тебя, клянусь...
Солль молчал, опустив голову. Тихо уронил:
- Конечно... Иди.
Она посидела рядом, потом сказала бодро:
- Да нет... Мы сами дойдем. Мы отдохнем немного, и будет легче... Да?
По прежнему не глядя, Эгерт взял ее руку. Она вздрогнула - но не отняла.
Он долго-долго разглаживал пальцами ее ладонь. Потом сжал - не больно, но Тория ощутила биение пульса в его ладонях:
- Спасибо... Наверное, я... не заслужил.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Останавливаясь, отдыхая, пробираясь среди хмельных и ликующих, они шли весь остаток ночи. Занялся мутный рассвет - город, притихший и утомленный, казался огромным разоренным столом, встречавшим утро после веселой и обильной свадьбы. Развеялся дым факелов, фейерверков и петард, утренний ветер возился в грудах брошенного хлама, гонял по залитой вином мостовой пробки от бутылок, оборванные ленточки и колечки серпантина, рвал в клочья сырой, притаившийся в подворотнях туман и до костей пробирал двух измученных путников.
Тория и Эгерт выбрались к горбатому мостику над каналом; по шершавой, как терка, поверхности воды путешествовал утерянный кем-то бумажный колпак с кисточкой. Пустые улицы и слепые окна казались покинутыми, нежилыми; нигде не было ни души, и только на самой середке мостика неподвижно стоял высокий, созерцающий воду человек.
- Уже близко, - прохрипела Тория, поудобнее устраивая руку Солля на своих плечах. - Уже почти пришли...
Свободной рукой Эгерт ухватился за перила - и вдруг встал, будто по колени провалившись в камень.
Человек на мосту повернул голову - Тория увидела немолодое, прорезанное вертикальными морщинами лицо с большими, прозрачными глазами. Лицо это показалось Тории знакомым; только через несколько секунд она вспомнила, что стоящий перед ней человек жил когда-то в трагически памятной каварренской гостинице "Благородный меч".
Скиталец стоял неподвижно, не сводя глаз с Эгерта и Тории; взгляд его ничего не выражал - так, во всяком случае, ей показалось.
- Эгерт... - сказала она враз пересохшими губами. - Это... судьба.
Вцепившись руками в перила, Солль шагнул вперед - и остановился, не в силах издать ни звука.
Скиталец отвернулся. В правой руке его зажата была горсть мелких камушков - один из них полетел в канал, оставив на воде широкий, расходящийся круг.
Солль молчал. Минута тянулась за минутой, и один за другим падали в воду камушки.
- Эгерт, - прошептала Тория. - Ну же... Попробуй... Попытайся... Ну...
Истратив весь свой запас, Скиталец бросил прощальный взгляд на двух обмерших пешеходов - и, запахнув полу плаща, зашагал прочь с моста.
Послышалось сухое шипение - Солль втянул воздух запекшимся, похожим на черную щель ртом.
Тогда, отбросив его руку, Тория метнулась вперед так, что подол темного платья захлопал на ветру, как парус:
- Господин! Постойте... господин!
Скиталец не сразу, но приостановился. Обернулся вопросительно:
- Да?
Тория оказалась так близко, что при желании могла дотронуться протянутой рукой до замысловатого эфеса шпаги у его пояса. С трудом выдерживая пристальный взгляд, выпалила прямо в прорезанное морщинами лицо:
- Здесь... Один человек. Он хочет... Ему надо с вами поговорить, это вопрос жизни и смерти, умоляю, выслушайте его!
Длинный тонкий рот чуть дрогнул:
- Он немой?
Тория растерялась:
- Что?
Скиталец шумно вздохнул. Усмехнулся, теперь уже точно усмехнулся, но усмешка эта не принесла Тории облегчения:
- Разве этот ваш человек немой? Почему за него говорите вы?
Тория беспомощно оглянулась на Солля. Тот стоял на мосту, вцепившись рукой в перила, и молчал, будто навек утратив дар речи. Ветер теребил свалявшиеся светлые волосы.
- Эгерт! - крикнула ему Тория. - Возьми себя в руки... Скажи... Ты же хотел сказать, скажи!
Солль смотрел так, как смотрит на охотника угодивший в капкан лисенок, и молчал.
Скиталец чуть поклонился Тории - и двинулся прочь. Потрясенная нелепостью и не правдоподобностью случившегося, она кинулась за ним, как базарная попрошайка кидается за всяким, посулившим монетку:
- Господин! Пожалуйста...
Кажется, она даже схватила его за рукав; она готова была упасть на колени, когда Скиталец обернулся, теперь удивленно:
- Что же?
- Не уходите, - прошептала она, задыхаясь. - Он сейчас скажет... Он скажет.
Скиталец смерил ее внимательным, изучающим взглядом - она задрожала, чувствуя себя прозрачной, видимой насквозь. Тонкие губы снова дрогнули в усмешке:
- Что ж... Может быть, вы и правы... Может быть, - и, повернувшись, Скиталец все так же неспешно вернулся на мост.
Эгерт стоял на том же месте; Скиталец подошел близко, почти вплотную, и глаза его были на одном уровне с глазами высокого Солля:
- Ну?
Эгерт проглотил застрявший в горле комок. Произнес чуть слышно:
- Каваррен...
- Помню, - усмехнулся Скиталец терпеливо, - хороший город... - и вдруг спросил ни с того ни с сего:
- А вот как вы думаете, эта жеребьевка перед казнью - милосердие или, наоборот, жестокость?
Солль передернулся. Прошептал через силу:
- И то, и другое... Надежда в ночь перед казнью... И сомнения... Муки... Переход от отчаяния к вере... Потом обман надежды - и человек не готов... Умереть достойно...
- Не все умеют умереть достойно, - заметил Скиталец. - Однако, откуда вы знаете? В вашей жизни ведь не было ночи перед казнью, откуда вам знать, что такое отчаяние и что такое надежда?
- Мне кажется... - вздохнул Солль, - что я уже немного знаю... Немного. Я... научился. Но... вам, конечно, виднее - вы-то знаете, что такое ночь перед казнью...
Тория, стоявшая рядом, похолодела. Скиталец, кажется, удивился:
- Да? Что ж... Мне много чего известно, это правда... А вы прилежный ученик... Солль.
Эгерт вздрогнул от звука своего имени. Прижал ладонь к шраму:
- Можно... это... снять?..
- Нельзя, - уронил Скиталец, глядя в воду. - Отрубленные головы обратно не прирастают. Только сущий малыш может мучить жука, пытаясь приспособить на место лапку, которую сам же и оторвал... И некоторые заклятия тоже не имеют обратной силы, Солль. Придется смириться.
Стало тихо. Бумажный колпак, все это время блуждавший от берега к берегу, наконец-то размок, расклеился и понемногу стал тонуть.
- Я так и думал, - глухо сказал Солль. В голосе его скользнуло нечто такое, от чего у Тории волосы встали дыбом.
- Эгерт, - она шагнула к нему и вцепилась в его руку. - Эгерт, все будет... Все будет хорошо. Не надо... Пойдем домой. Все будет... Вот увидишь, Эгерт, - но в этот момент воля изменила ей, и она горько расплакалась.
Солль, стоящий на ногах на удивление твердо, подставил ей руку, и теперь уже она оперлась на его локоть. Медленно и молча они двинулись прочь; за спиной у них раздалось вдруг негромкое:
- Минутку...
Оба, вздрогнув, обернулись.
Скиталец стоял, привалившись к перилам, и в задумчивости разглядывал носок собственного ботфорта. Поднял голову, прищурился навстречу восходящему солнцу:
- Заклятие не имеет обратной силы, но может быть сброшено... В исключительных обстоятельствах. Раз в жизни бывает этот момент, и пропустивший его лишается надежды навсегда; условия же таковы...
Легко забросив плащ за спину, он спускался им навстречу, и Эгерту показалось в это мгновение, что Скиталец - его ровесник.
- Слушайте и запоминайте, Солль:
КОГДА ПЕРВОЕ В ВАШЕЙ ДУШЕ ОБЕРНЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ...
КОГДА ПУТЬ БУДЕТ ПРОЙДЕН ДО КОНЦА...
КОГДА НА ПЯТЬ ВОПРОСОВ ВЫ ПЯТЬ РАЗ ОТВЕТИТЕ "ДА"...
Скиталец замолчал. Добавил тихо:
- Заклятие спадет само собой... Только не ошибитесь. Ошибиться легко, и ошибка дорого вам обойдется... Прощайте, господа. Не повторяйте своих ошибок...

***
Едва продравший глаза служитель обмер от изумления, увидев поднимавшихся по парадным университетским ступеням вольнослушателя Солля и дочь декана Торию. Оба были бледны, как покойники, и готовы были упасть, лишившись опоры; опорой каждому служила рука другого.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЛУАЯН

7

Летними днями каменная площадка, служившая двориком, накалялась, как подошва чугунного утюга, и воздух над ней дрожал и колебался. Улицы лежащего под скалой поселка тогда сходили с места и меняли очертания; учитель Орлан таинственно улыбался: "Видимость... В знакомом спрятано незнакомое, в известном сидит неведомое, до дна этого колодца ты не дочерпнешь, как бы не старался... Впрочем, зачем тебе дно? Напейся - и будь благодарен..."
Маленький Луаян не сразу понял, о каком колодце говорит учитель. В дворике на скале не было никакого колодца - воду приходилось таскать снизу, а это так тяжело...
Зато в доме старого мага было прохладно даже в самые знойные дни, и стальное крыло, укрепленное над входом, призвано было хранить жилище от напастей, болезней и врагов... Луаян твердо знал - пока жив учитель Орлан, так оно и будет.
Пока жив учитель...
Декан оторвал взгляд от желтого пламени, пляшущего в камине - ибо после Дня Премноголикования обычно наступали по-настоящему осенние, сырые, промозглые дни. Его учитель имел обыкновение топить и среди лета; Орлан утверждал, что огонь в камине способствует раздумьям. Возможно, он был прав - однако Луаян не успел перенять у него эту привычку, и летом камин его стоял пустой и холодный.
Кто знает, как сложилась бы его судьба, проживи Орлан еще хотя бы несколько лет?
Множество ошибок... Вся жизнь - хранилище ошибок, и всегда накануне несчастья он чувствовал тянущий холод в груди - совсем как сегодня.
Он обернулся. Тория, дочь его, сидела на краешке стола, и освещенное камином лицо ее казалось строгим, даже суровым; с этого лица на декана в который раз укоризненно глянула другая женщина - ее столь же молодая и прекрасная мать. Декан в задумчивости потер висок - но смутное предчувствие не уходило; за спиной у Тории поблескивали в полумраке воспаленные глаза Эгерта Солля.
Декан поворошил в камине поленья - огонь разгорелся ярче. Луаяну вспомнилось, как вот так же ярко пылал огонь в домике у скалы, и стояли друг против друга два кресла с высокими спинками, и в одном из них сидел старик, а в другом - завороженный его речью мальчик... Старею, подумал он с иронией. Слишком ясно вспоминается прошлое, и откуда это ноющее, неопределенное предчувствие недоброго?
- Пять "да"... - в который раз пробормотал из темноты Эгерт. - Кто-то... Спросит пять раз? И надо успеть ответить?
Тория смотрела на отца почти что требовательно.
Он отвернулся. Разве это Луаян загадал загадку, разве он знает ответ... Ему самому нужна теперь помощь, но тот, кто не раз помогал ему и подсказывал, уже много десятилетий лежит в каменной могиле под высеченным в скале крылом...
Тория вздрогнула, и вскинул голову Эгерт - в тяжелую дверь часто и беспорядочно застучали. Декан удивленно поднял брови:
- Да?
В приоткрывшуюся щель опасливо просунулось скуластое лицо Гаэтана, за его спиной угадывался еще кто-то перешептывающийся, переминающийся, шикающий друг на друга.
- Господин декан... - выдохнул Лис. - Там... На площади... Лаш.
Эгерт почувствовал поднимающуюся в груди волну могильного холода.


***
Площадь была привычно заполнена народом - и непривычно тиха. Башня Лаш распахнула настежь свои вечно закрытые ворота, и из ворот этих густой стеной валил тяжелый, отдающий благовониями дым. Под покровом его мелькали серые плащи - однако никто из потрясенных небывалым явлением горожан не мог как следует разглядеть происходящего в плотных, как войлок, коричневых клубах.
Группка студентов разрезала толпу, будто ножом - острием этому ножу служил декан Луаян. Эгерт держался позади, и в ушах у него стоял вкрадчивый голос Фагирры: "Грядут испытания, Эгерт... Всех живущих ждут испытания... Надо успеть, Эгерт... Прежде чем случится... то, что случится непременно... Вы породнитесь с нами - и спасетесь, тогда как другие возопиют..."
Тяжелый коричневый дым помедлил и стал подниматься к небу. На месте, где он только что клубился, обнаружилось неподвижное человеческое кольцо - плечом к плечу, плотно, как заостренные колья в частоколе, кольцом стояли служители Лаш - все капюшоны были низко опущены, и лица, обращенные к удивленным обывателям, скрывались грубой тканью. Эгерт спрятался за чьей-то спиной - ему казалось, что из-под капюшонов его высматривают зоркие внимательные глаза.
- Что это за... - насмешливо начала было Тория, и в этот момент длинный, вытягивающий душу звук в одночасье позатыкал рты всем, кто собрался сегодня на площади.
В сером кольце плащеносцев мелькнуло огненно-красное одеяние знакомого Эгерту карлика; потом из-за неподвижных, будто каменных спин поднялся сноп дыма, и, словно возносимый его клубами, над площадью поднялся Магистр. Возможно, один лишь Солль догадался, что это именно Магистр - все остальные увидели только белый шар всклокоченных седин, взошедший, как луна, над зубчатой стеной из капюшонов.
Площадь зашепталась, завозилась, запереглядывалась; протяжный звук повторился, и снова упала мертвая, неестественная для людного места тишина. Тяжелый дым поднимался к небу нехотя, будто против воли.
В кольце плащеносцев снова мелькнуло красное - и карлик со своим музыкальным инструментом тоже оказался на возвышении. Тонкие губы его шевельнулись - или это показалось Эгерту? - и из раструба вместе с грузным дымом вылетело такое же грузное, неповоротливое слово:
- ГРЯ-ДЕТ...
Эгерт похолодел. "Грядут испытания"...
- ПРИГОТОВЬ... СЕБЯ... ПРИГОТОВЬ... СВОЙ ДОМ... ПРИГОТОВЬ... СВОЮ ЖИЗНЬ...
"Надо успеть, Эгерт"...
- ВРЕМЕНА... ТЕКЛИ И ТЕКЛИ. ВРЕМЕНА... УТЕКЛИ, ИБО И РЕКА НЕ ВЕЧНА... ВРЕМЕНА... ПРОШЛИ, ВОТ ОНО, БЛИЗКО... ОКОНЧАНИЕ ВРЕМЕН!
Площадь молчала, не понимая.
- ОКОНЧАНИЕ... ВРЕМЕН, - глухо вырывалось из раструба, перемежаясь со струями дыма. - ОКОНЧАНИЕ... ЛАШ ВИДИТ. КОНЕЦ... ВСЕМУ. ВОТ ОН... ВОТ. ПРОТЯНИ РУКУ - И ВОТ ОН... НЕДЕЛЯ, ДВЕ ЛИ, ТРИ, ИЛИ ДЕНЬ, ИЛИ ЧАС ОСТАЛИСЬ ДО ОКОНЧАНИЯ... ЛАШ ВИДИТ, ЛАШ ВИДИТ... КОНЕЦ МИРУ, КОНЕЦ ЖИЗНИ, ВЕЧНОЕ ОКОНЧАНИЕ ВРЕМЕН... ЛАШ ВИДИТ...
Карлик отнял трубу от искривленных губ, помедлил и смачно сплюнул.
- Все! - тонко выкрикнул вдруг магистр. - Песок в ваших часах истек... Конец!
Будто повинуясь неслышному приказу, серые фигуры медленно воздели руки - широкие рукава одновременно взметнулись, на собравшихся повеяло ветром, и многим показалось в ту минуту, что ветер этот холоден и пахнет склепом.
- Конец... - прошелестело из-под капюшонов. - Конец...
И снова повалил дым - на этот раз черный, как от вселенского пожарища. Дым скрыл от глаз фигуру магистра, и карлика в огненно-красном, и стену из неподвижных безлицых людей - зрелище это было величественно и вместе с тем настолько жутко, что в толпе неподалеку от Солля забилась в истерике женщина:
- Ой... Ой, людоньки, ой... Ой, как же это... Не хочу, не надо, ой...
Эгерт оглянулся - женщина была беременна и, причитая, прижимала ладони то к мокрым от слез щекам, то к огромному круглому животу.
Строй плащеносцев беззвучно и моментально втянулся в ворота Башни - так же беззвучно ворота закрылись, и только из-под железных створок струйками выползал дым. Черные струйки эти извивались, подобно потревоженным гадюкам.
Эгерту как никогда остро захотелось оказаться рядом с деканом; поймав вопросительный взгляд Тории, он бледно улыбнулся - улыбка задумывалась, как успокаивающая, но Тория только сильнее нахмурилась. Декан уронил руку ей на плечо:
- Пойдем...
Толпа расходилась; потерянные люди прятали глаза, где-то навзрыд плакал напуганный ребенок, да и у многих женщин предательски дрожали губы. Какой-то старик, по-видимому, глуховатый, хватал всех подряд за рукава, пытаясь дознаться, что все-таки говорили "эти, которые с накидками"; от старика отмахивались - кто хмуро, а кто и раздраженно. Откуда-то вдруг послышался натужный, неестественный смех:
- Вот придумали, а? Вот шуточки, а?
Смеющегося не поддержали - и хохот его как-то жалко захлебнулся.
У порога университета, прямо между змеей и обезьяной, толпились студенты; все взгляды тут же обратились к декану - но он прошел, ни говоря ни слова, через образовавшийся в этой толпе коридор, и немые вопросы юношей остались без ответа. Эгерт и Тория последовали за Луаяном.
В университетском дворике их встретил Лис. Восседая на плечах некоего крепыша и немыслимым образом раздувая щеки, Гаэтан старательно дул в жестяную воронку, время от времени уныло постанывая:
- Грядет... Гряде-ет... У-у-у...


***
...И был день, когда в кресло его учителя уселся другой человек.
Не раз и не два мальчик слышал от Орлана о Ларте Легиаре; встреча с ним, явившимся в домик у скалы, могла обойтись Луаяну ох как дорого, потому что, юный и самонадеянный, он едва не вступил с незваным гостем в поединок.
Самолюбие Луаяна получило в тот день ощутимый удар - он принужден был сдаться на милость сильнейшего, а Легиар, без сомнения, многократно превосходил в искусстве не только четырнадцатилетнего мальчишку, но и многих умудренных сединами магов. Не в характере Ларта было щадить противника - хотя бы и по молодости лет; однако мальчик сдался - и наградой ему был долгий, вначале тягостный, но потом увлекательный и памятный Луаяну разговор.
Под утро длинной ночи великий маг Ларт Легиар позвал мальчика с собой - это был шанс перемены судьбы, шанс обретения нового наставника; Луаян не упустил этого шанса - он просто отказался от него, отказался спокойно и сознательно. Он был не из тех, кто так просто меняет учителей - хотя стать учеником Легиара было бы для него неслыханной честью.
Много раз повзрослевший Луаян спрашивал себя: стоило ли? Та верность могиле Орлана - не слишком ли дорого она обошлась? В четырнадцать лет оставшийся в обществе мудрых, но равнодушных книг, он сделал себя магом - однако великим магом ему не стать никогда.
Эта горечь жила в нем долгие годы. Люди в глаза и за глаза звали его "господином магом" и "великим волшебником" - и никто не догадывался, что со времен своего отрочества немолодой уже Луаян до обидного мало преуспел в магическом искусстве.
Впрочем, он и не растратил ни капли из того, что было приобретено под стальным крылом Орлана. В магическом искусстве он оставался весьма крепок - хотя и далек от вершин. Он углубился в науку, он стал непревзойденным знатоком истории - однако в душе его всегда тлели две болезненные искорки. Первой была несчастная мать Тории; другая мучила его сознанием несостоявшегося величия.
...И никогда еще он так сильно не сожалел о недостигнутых вершинах. Закрыв за собой дверь кабинета, он некоторое время простоял под развернутым стальным крылом, пытаясь собраться с мыслями. Разум его успокаивающе твердил, что волноваться не о чем - носители серых плащей всегда любили рассчитанные на зрителей эффекты, и окончание времен - всего лишь новая уловка, призванная приковать к Башне ослабевшее было внимание обывателей. Так твердил его разум - однако предчувствие беды крепло, и декан знал по опыту, что этому предчувствию можно верить.
Он знал это чувство. Особенно остро оно проявилось в ту ночь, когда он отпустил навстречу верной гибели горячо любимую, ненавидимую, долго мучившую его женщину - отпустил, оскорбленный и уязвленный ее презрением.
...Крыло простиралось над его головой, повелевая отбросить запретные мысли. Постояв некоторое время перед высоким шкафом, запертым на замок и для верности - на заклинание, Луаян вздохнул и снял то и другое.
На черной атласной подушечке покоилась яшмовая шкатулка - маленькая, размером с табакерку. Декан подержал ее на ладони, потом тронул крышку - та поддалась без усилия.
На бархатном дне шкатулки лежал медальон - изящная вещица из чистого золота и на золотой же цепочке. Декан невольно задержал дыхание, положив на ладонь тускло поблескивающую пластинку со сложной фигурной прорезью. Чего, казалось бы, проще - взглянуть сквозь прорезь на солнечный луч, однако Луаян проникся трепетом при одной только мысли об этом. Он - хранитель, но не хозяин...
...Второй раз в жизни он встретился с Лартом Легиаром, будучи уже уважаемым магом и деканом университета.
Луаян к тому времени знал и о Третьей силе, тщетно ломившейся в Дверь мирозданья, и о Привратнике, который отказался открыть засов и впустить ее. Роль Ларта Легиара в этой истории была сокрыта от людей. Декан вздрогнул, впервые взглянув на лицо своего гостя. Великий Легиар постарел, и лицо его избороздили шрамы, которых раньше не было; один глаз ослеп и смотрел сквозь собеседника, зато другой, уцелевший, был по-прежнему зорок и насмешлив.
- Мир остается прежним, - заявил Легиар вместо приветствия.
- Зато мы меняемся, - отозвался Луаян, напряженно пытаясь разгадать намерения визитера.

Некоторое время они глядели друг на друга. Луаяна мучило множество вопросов - и о чужой Третьей силе, которая пожелала ворваться в мир, и о судьбе Привратника, и о собственной Легиаровой судьбе - однако он молчал и, более того, твердо знал, что так ни о чем и не спросит.
- Нет, - вздохнул, наконец, Легиар, - ты не изменился. Почти не изменился.
Луаян понял, что имеет в виду его гость, и усмехнулся, желая скрыть сожаление:
- Что ж... Чем меньше в этом мире великих магов, тем реже они встречаются друг с другом, тем легче живется нам, магам обыкновенным...
Легиар удивленно вскинул бровь:
- Ты смирил собственную гордыню? В прошлую нашу встречу я был уверен, что это невозможно... Или ты кривишь душей?
- Не всем дано быть великими, - заметил Луаян бесстрастно.
- Но тебе БЫЛО дано, - возразил Легиар.
Оба замолчали. Луаян нахмурился и твердо, с чуть заметной укоризной взглянул Легиару прямо в уцелевший глаз:
- Я остался учеником Орлана... Думаю, он бы понял.
Одноглазый усмехнулся:
- "Он бы понял..." С чего ты взял, что я... не понимаю?
Снова стало тихо - Легиар с интересом изучал стеллажи, плотно заполненные книжными корешками. Луаян не торопил его - терпеливо ждал продолжения разговора.
- Ты преуспел... - Легиар обернулся, сдувая с пальцев книжную пыль, - преуспел в науке... Но я пришел к тебе не как к ученому, и не как к декану, и даже не как к магу... Я пришел к тебе, как к ученику Орлана.
Луаян глядел, не отрываясь, в пристальный узкий зрачок. Мертвый глаз его гостя казался круглым кусочком льда.
- Как к ученику Орлана... Взгляни, - на ладони Легиара лежала золотая пластинка со сложным вырезом в центре, и золотая цепочка свешивалась между пальцами, и яркий желтый зайчик бегал по темному потолку.
- Это Амулет Прорицателя, - глухо продолжал Легиар. - Сила Амулета известна, но до конца его свойств не знает никто. С тех пор, как погиб хозяин его, прорицатель по имени Орвин, с тех самых пор он осиротел и сам теперь должен выбирать... искать нового хозяина, нового прорицателя. Тот, кто наденет его, обретет способность заглядывать в будущее - но только в случае, если медальон изберет его сам. Тщеславного или глупого, который захочет воспользоваться им без полного на то права, медальон попросту убьет - золото не ведает снисхождения... Я не могу держать его у себя - я не хозяин ему. Я не могу отдать его никому из магов - тогда меня будут грызть сомнения, подозрения, зависть, наконец... В руках не-мага медальон неуместен - что же мне делать?
Легиар прищурился - зрячий глаз его сжался в щелочку, а мертвый приобрел странное, почти лукавое выражение:
- Я принес медальон тебе, Луаян. Ты ученик Орлана... Ему были чужды и тщеславие, и гордыня... Он был мудр, мудрее всех нас, ныне живущих. Он был твоим наставником недолго - но он есть в тебе, есть, я вижу... Я принес бы медальон ему, но его нет - возьми ты. Сохрани, хорошо?
Луаян принял золотую пластинку в ладонь. Медальон казался теплым, как живое существо.
- Что я должен делать? - услышал он собственный голос.
Легиар чуть усмехнулся:
- Ничего. Спрячь... Храни. Он выберет хозяина сам, не помогай ему... И поглядывай на него иногда - нет ли... ржавчины. Да, я знаю, он золотой... Ржавчина на нем означает опасность для живущих - так утверждал еще Первый Прорицатель, и, видит небо, старик был прав... - уголок длинного Легиарового рта страдальчески изогнулся.
И, уже уходя, он обернулся с порога:
- Я, видишь ли, стар... Многие нынче стары, а те, что должны были прийти на смену... Не пришли. Ты счастлив в своем университете... А где-то по земле бродит еще одна несостоявшаяся надежда - бывший Привратник, я даже я не знаю, кто он теперь. Береги медальон... И прощай.
Он ушел, Луаян никогда больше не видел его - но с той памятной встречи началась работа его жизни: история деяний великих магов.
...Медальон все так же удобно лежал на ладони. Декан поднес его к глазам, всматриваясь изо всех сил - ржавчины не было. Ни точки, ни пятнышка - однако предчувствие беды наливалось и зрело, как яблоко, как нарыв.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Прошло полторы недели после объявления об Окончании времен; Башня Лаш по несколько раз на день исторгала свой звук, от которого кровь стыла в обывательских жилах; из зарешеченных окон нехотя поднимался в небо тяжелый дым, и ни один плащеносец не показывался на улицах города. Горожане мучились тревогой.
Потребление спиртного выросло в городе раз в десять - о том, что хмель изгоняет раздумья и притупляет страх, было, оказывается, известно не только Эгерту Соллю. Жены ожидали мужей в тоске и тревоге - те возвращались домой на четвереньках либо ползком, и первыми их заплетающимися словами были уверения, что окончание времен на самом деле отменятся. Мастеровые и торговые кварталы понемногу спивались; в аристократической части города пока что соблюдались приличия - однако и здесь можно было встретить подвыпившего лакея или валящегося с козел кучера. Высокие окна богатых домов были плотно занавешены - кто знает, что творилось под покровом плотных, не пропускающих воздух штор; многие обыватели, имеющие родственников в селах и предместьях, сочли за лучшее нанести им длительный визит - днем из городских ворот одна за другой выкатывали телеги, груженные домашним скарбом.
Кабаки процветали - владельцы пивных и трактиров сбывали с рук как первоклассный, так и давно застоявшийся в бочках товар. Но, если в большинстве подобных заведений пили нервно, из одного только желания залить страх, то в студенческой таверне "Одноглазая муха" царило самое искреннее и непринужденное веселье.
Лис имел колоссальный успех - по десять раз за вечер он поочередно изображал то плащеносцев, то магистра, то карлика с трубой - жуткий тянущий звук, издаваемый этим инструментом, оборачивался в Лисовом исполнении до колик смешной непристойностью. Студенты рукоплескали, развалившись на скамейках; один только Эгерт не принимал участия во всеобщем веселье.
Забившись, по обыкновению, в угол и с трудом уместив под лавкой длинные ноги, Солль ковырял столешницу кончиком тупого ножа. Губы его шевелились, беззвучно повторяя бесконечные "да", и стакан вина, стоящий перед ним на столе, оставался почти нетронутым.
Путь должен быть пройден до конца. Первое в душе должно стать последним... Что все-таки первое в его душе? Неужели вечный страх? Тогда для того, чтобы избавиться от заклятья, необходимо сначала избавиться от страха, а это замкнутый круг - чтобы не бояться, надо перестать бояться... Но, если главное в Солле - не страх, тогда - что?
Эгерт вздохнул. Он ходил по кругу, как лошадь, запряженная в молотилку; главным в его душе были либо трусость, либо желание от нее избавиться - ничего третьего пока не приходило ему в голову.
Длинный стол качнулся - кто-то присел рядом; Солль не сразу поднял голову - мало ли кто из приятелей-студентов отошел от шумной компании, чтобы в относительном спокойствии выпить свое пиво, закусывая румяным пирожком. Тем временем Лис, утомившийся было за вечер, возобновил свои балаганные штучки - и в наполнявшем таверну хохоте Эгерт различил раздавшийся рядом тихий смешок.
Тогда он обернулся и посмотрел на соседа. С первого взгляда этот крепкий молодой человек показался ему совершенно незнакомым - но уже в следующую секунду Эгерт, холодея, узнал Фагирру.
Фагирра сидел в студенческой таверне, где сроду не показывался ни один плащеносец; Фагирра был одет небогато и просто, подобно любому из Соллевых товарищей, и теперь, свободный от зловещего капюшона, казался даже моложе своих лет - едва ли не ровесником Эгерта. Никто не обращал на Фагирру особенного внимания - похожий на прочих, он небрежно потягивал что-то из высокой кружки и по-дружески глядел на обомлевшего Солля; из-под рукава рубашки едва выглядывала татуировка - знак профессионального фехтовальщика.
Эгерт не нашел ничего лучшего, как взять свой стакан и тоже отхлебнуть; Фагирра улыбнулся:
- Здравствуйте, друг мой... Накануне больших испытаний мне особенно приятно видеть вас в добром здравии.
Солль невнятно пробормотал приветствие; Лис, собравший вокруг кафедры целую компанию слушателей, изощрялся в насмешках - шутки, одна злее другой, предназначались ордену Лаш. Студенты хохотали.
Фагирра внимательно вслушивался, и с лица его не сходило чуть рассеянное, благожелательное выражение - так старый учитель внемлет сбивчивому ответу нерадивого ученика, уже отсчитывая про себя полагающиеся школьнику розги; Эгерту снова стало страшно.
- Вижу, что проведенные за учением часы не прибавили юношам мудрости, - вздохнул Фагирра. - Между тем срок близится...
- Какай срок? - вырвалось у Эгерта, и он тут же смутился:
- Я хотел спросить - когда...
Фагирра снова мягко улыбнулся:
- Мы знаем, когда... Но знание это предназначено тому, кто с нами. А вы с нами, Эгерт?
Солль запнулся. Ему вдруг несказанно захотелось ответить "да", тем самым умилостивив Фагирру; кроме того, у него мелькнула вдруг дикая мысль: а что, если этот ответ окажется первым в ряду пяти "да"? Что, если ребус Скитальца связан с орденом Лаш?
- Что же, Солль? - укоризненно вздохнул Фагирра. - Вы колеблетесь? Накануне великого Окончания - вы колеблетесь?
Лис завернулся в скатерть, соорудив из края ее капюшон, и теперь расхаживал по таверне, мрачно покачивая головой, то и дело воздымая глаза к прокопченному потолку. Солль молчал.
Фагирра пожал плечами, как бы говоря: вот какая неудача! Потом молниеносным, незаметным со стороны движением приставил руку к Эгертовым ребрам:
- Сидите, Солль... Не двигайтесь, ради неба. Спокойно...
Солль скосил глаза. У самого его бока тускло поблескивал небольшой изящный стилет с темной капелькой на самом острие.
Эгерт не помнил, когда в последний раз его охватывал такой дремучий, такой звериный ужас. Он не вскочил с воплем только потому, что руки и ноги немедленно отказались служить ему.
- Это не мгновенная смерть, - все так же негромко успокоил Фагирра. - Это долго, Эгерт... Долго и, как бы сказать... неприятно, что ли. Одного укола достаточно, и ранка-то будет небольшая... Вы слышите меня?
Солль сидел бледный, как выбеленная солнцем кость, и в ушах его тяжело колотилась кровь.
- Теперь внимательно, Эгерт... Вы были с деканом, когда он узнал об Окончании времен?
В горле у Эгерта пересохло, он смог только кивнуть.
- Хорошо... Что сказал господин Луаян, что он сделал?
Ужасаясь сам себе, Эгерт выдавил:
- Он ушел... К себе в кабинет...
- И что он делал в кабинете?
Соллю вдруг стало легче - он понял, что ничего об этом не знает.
- Что он делал в кабинете, Эгерт?
Студенты танцевали; вокруг Лиса вилась смазливая Фарри, и посреди веселой пирушки невероятными казались и шелестящий голос Фагирры, и капля яда на кончике изящного стилета.
- Не... знаю, - прошептал Солль. - Я не видел...
- Вас ведь просили смотреть и слушать, вы помните?
Кончик стилета почти касался рубашки.
- Никто не видел. Это невозможно... Он запер дверь...
Фагирра удрученно вздохнул:
- Плохо, очень плохо... Кстати, господин декан когда-нибудь отпирал при вас свой сейф? Он заперт на замок - или на заклинание?
Память Эгерта тут же предательски подсунула ему картину - вот декан подходит к одному из запертых шкафов...
- На замок, - простонал он, чтобы хоть что-то сказать.
- Что там внутри, вы видели?
Ни один из веселящихся юнцов не замечал, конечно же, ни стилета, ни Эгертовой бледности. Лис во всеуслышанье заявил, что вот и настало великое время сходить по нужде.
- Нет, - выдохнул Эгерт. - Я не знаю...
Фагирра вдруг перестал улыбаться - лицо его из ласкового сделалось вдруг жестким, как плаха.
- Не надо увиливать. Подробно. Собирается ли господин декан что-либо предпринять в преддверии великого Окончания?
Тяжелая входная дверь с грохотом отлетела к стене. Ученые юноши удивленно обернулись.
В трактир ввалилась сначала нога в заляпанном грязью ботфорте, затем огромный, сверкающий позолотой эфес, а затем и сам господин Карвер Отт; за ним хвостом волочились угрожающих размеров шпага и двое гуардов - один Бонифор, другой безымянный с усиками.
"Одноглазая муха" давненько не видела таких гостей - удивительно ли, что все как один посетители молча уставились на вошедших. Даже Фагирра прервал допрос и нахмурился.
Карвер обвел студентов круглыми, слегка замутненными глазами - новоиспеченный лейтенант тоже был пьян, однако от взгляда его не укрылись ни Эгерт, скорчившийся в темном углу, ни придвинувшийся к нему Фагирра.
- А-а! - воскликнул Карвер громко и радостно. - Это твоя подружка?
Все молчали; топая ботфортами и цепляясь шпорами за все подряд, Карвер пересек трактир и остановился против Эгерта и Фагирры, чей стилет надежно скрывался от посторонних глаз за массивным столом.
- Чего-то я не пойму, - раздумчиво протянул Карвер, переводя взгляд с Эгерта на Фагирру и обратно, - кто тут чья подружка, а? Бонифор, - он оглянулся к приятелю, - гляди, как голубки сидят, друг к дружке прижались... - он икнул и продолжил, обращаясь ко второму своему спутнику, который таким образом обрел, наконец, имя:
- Дирк... А давай их обоих заберем... Что нам этого, второго... обездолить, что ли?
Солль почувствовал, как нехотя отодвигается отравленное острие - и вздохнул свободнее.
- Эй, господа со шпагами! - студенты собрались в тесную группку, и направленные на пришельцев взгляды выражали отнюдь не трогательную привязанность. - Вы что-то потеряли? Помочь найти?
Карвер покосился на лишенных оружия юношей - и небрежно плюнул на истоптанный дощатый пол. Плевок неудачно угодил на сапог усатому Дирку - тот поспешно вытер пострадавший ботфорт о голенище второго. Звякнула шпора.
- Вставай, Солль, - задушевно предложил Бонифор. - Прощайся с милым... Пора.
Скосив глаза, Эгерт видел, как ядовитое жало стилета прячется в миниатюрных железных ножнах у Фагирры за голенищем; ему хотелось горячо расцеловать и Карвера, и Бонифора, и усатого Дирка.
Карвер тем временем шагнул вперед, и рука его цепко схватила Эгерта за воротник; последовало замешательство, потому что одновременно ту же операцию захотели произвести и Дирк с Бонифором. Фагирра неспешно поднялся и отступил в сторону.
- Эй-эй-эй! - предостерегающе закричало сразу несколько голосов. Плотная группка студентов распалась, и ученые юноши окружили гуардов и Эгерта:
- Солль, что это за?..
- Пуговки-то сверкают... Пообрываем?
- Глянь-ка, трое на одного, и еще зубы скалят!
- Дайте Соллю пару ножиков, пусть кинет... Пуговки сами отпадут!
Карвер пренебрежительно ухмыльнулся и положил руку на эфес; стена студентов чуть отодвинулась, однако ученые юноши не спешили разбегаться.
В это самое время Лис, справившись с естественными надобностями, вернулся в трактир в наилучшем расположении духа. Протолкнувшись сквозь толпу товарищей и окинув взглядом трех вооруженных визитеров, нависающих над бледным Соллем, Гаэтан мгновенно оценил ситуацию.
- Папа! - взвизгнул он, кидаясь на шею к Карверу.
Снова случилось замешательство. Дирк с Бонифором оставили Эгерта в покое и удивленно вытаращились на рыжего паренька, рыдавшего на груди у лейтенанта:
- Папочка... Зачем ты оставил ма-аму?
В стане студентов послышались смешки. Карвер остервенело пытался отодрать руки Лиса от нашивок и эполета:
- Ты... ты... - пыхтел он, не в силах ничего добавить.
Лис обхватил его еще и коленями - Карвер едва удержался на ногах. Гаэтан нежно взял его за уши:
- Ты помнишь, как тащил мою маму на сеновал?!
- Да уберите его! - рявкнул Карвер на сотоварищей. Лис издал горестный вопль:
- Как?! Ты отказываешься?!
Соскочив с лейтенанта, он потрясенно вперил в него круглые глаза цвета меда:
- Оказываешься от родного сына?! Да погляди на меня - я же копия ты... Такая же противная рожа!
Студенты расхохотались, и даже Солль бледно улыбнулся. Дирк нервно оглядывался, а Бонифор все скорее вращал налитыми кровью глазами.
Внезапно, будто осененный, Лис подозрительно сощурился:
- А может... А может, ты вообще не умеешь делать детей?!
Опомнившись наконец, Карвер выхватил шпагу. Студенты отпрянули - один только Лис, горестно сморщившись, взял со стола перечницу и, нешироко размахнувшись, опорожнил ее лейтенанту в лицо.
На дикий вопль сбежались хозяин, повар и прислуга; задыхаясь и кашляя, багровый Карвер осел на пол, пытаясь выцарапать собственные глаза. Дирк и Бонифор в свою очередь схватились за оружие - на головы их со всех сторон обрушились табуретки, пивные кружки и подвернувшаяся по горячую студенческую руку кухонная утварь. Осыпаемые насмешками и оскорблениями, оставляя за собой горы опрокинутой мебели, тщетно размахивая клинками и обещая еще вернуться, господа гуарды бесславно покинули поле боя.


***
На другой день Тория взобралась, по обыкновению, на свою стремянку, заглянула в лекционный зал через круглое окошко - и не увидела среди студентов Эгерта Солля.
Не раз и не два пробежав глазами по рядам, Тория нахмурилась. Отсутствие Эгерта задело ее - ведь на кафедре был ее отец! Спустившись, она некоторое время раздумывала, рассеянно наблюдая за привольными играми кота-мышелова; потом, недовольная собой, отправилась во флигель.
Дорогу к этой комнате она помнила отлично. Динар не любил, когда она являлась к нему - наверное, стеснялся; она, впрочем, все равно приходила и усаживалась на край стола - бедняга тем временем суетился, собирая разбросанные вещи и ладонью стирая пыль с подоконника...
Вспомнив о Динаре, Тория вздохнула. Подошла к знакомой двери, помялась в нерешительности - за дверью стояла тишина и, скорее всего, в комнате вообще никого не было. Как глупо я выгляжу, подумала Тория и, стукнув, вошла.
Низко опустив голову, Эгерт сидел у стола; Тория мельком заметила лежащие перед ним листы бумаги и перепачканное чернилами перо. Обернувшись навстречу гостье, Солль вздрогнул; чернильница, задетая его рукой, помедлила и опрокинулась.
Минуту или две оба занимались тем, что молча и сосредоточенно затирали лужу на столешнице и на полу. Взгляд Тории невольно упал на исписанные, много раз перечеркнутые листки, и сама того не желая, она прочитала под жирной корявой чертой: "и тогда мы сможем вспомнить все-все, что было..." Она поспешила отвести глаза; заметив это, Эгерт устало улыбнулся:
- Я... никогда не писал писем.
- Сейчас лекции, - заметила она сухо.
- Да, - вздохнул Солль. - Но мне очень надо... именно сегодня. Написать письмо... одной женщине.
Осенний ветер за окном набирал силу, подвывал и хлопал незакрепленным ставнем; Тории как-то внезапно открылось, что в комнате сыро, промозгло и почти темно.
Эгерт отвернулся:
- Да... Я решил, наконец, написать матери.
Ветер бросил в окно растопыренный кленовый лист - желтый, как солнце; приклеившись на секунду, рыжий листок оторвался и резво полетел дальше.
- Я не знала... Что у тебя есть мать, - сказала Тория тихо и тут же смутилась:
- То есть... что она жива.
Эгерт опустил глаза:
- Да...
- Это хорошо, - пробормотала Тория, не в состоянии придумать ничего лучшего. Солль улыбнулся, но улыбка вышла горькая:
- Да... Только вот я не очень хороший сын. Наверное.
За окном особенно сильно рванул ветер - по-хозяйски перебирая бумаги на столе, комнатой прошелся сквозняк.
- Мне почему-то кажется... - неожиданно для себя сказала Тория, - что сына, доставляющего неприятности... любят все равно. Может быть, даже сильнее...
Эгерт быстро взглянул на нее, и лицо его вдруг прояснилось:
- Правда?
Неизвестно почему, но Тория вспомнила незнакомого малыша, рыдавшего однажды над дохлым воробьем; ей было лет четырнадцать, она подошла и серьезно пояснила, что птицу нужно оставить в покое - тогда явится воробьиный царь и, конечно, оживит своего верного подданного. Округлив полные слез глаза, малыш спросил тогда с такой же внезапной, искренней надеждой: "Правда?"
Тория улыбнулась своему воспоминанию:
- Правда...
В мутное окно забарабанил дождь.
...Всякий раз, когда Тория являлась домой с очередной дырой на чулке, мать, молча покачав головой, доставала с полки коробочку с рукодельем. Тория жадно заглядывала в ее таинственные недра - из путаницы шерстяных и шелковых ниток там выглядывали, как чьи-то глаза, блестящие перламутровые пуговицы. Мать извлекала из подушечки иголку и принималась за дело, время от времени перекусывая нитку острыми белыми зубами. Вскоре на месте безобразной дырищи появлялся красный в черную крапинку жучок; новые чулки Тории уже через несколько недель бывали расшиты жучками, целым выводком красных жучков, маленьких и больших - ей нравилось воображать, как они оживают, ползают по коленкам и щекочут их лапами...
А что, если б мать осталась жива? Если бы отец не выпустил ее тогда, запер, завалил дверь, замкнул заклинанием?
Много лет отец и дочь провели вместе, и за все это время она не помнит рядом с ним больше ни одной женщины. Ни одной.
...Башня Лаш разразилась горестным воем. Тория досадливо поморщилась - и тут же нахмурилась, увидев, как переменился в лице Солль. Нелегко, должно быть, жить в вечном страхе.
- Ничего, - сказала она бодро. - Не слушайте... не слушай. В эти бредни об окончании времен верят только гробовщики... Надеются заработать, - она усмехнулась своей неуклюжей шутке, но Эгерт не повеселел - между бровей у него темнела страдальческая складка.
Звук повторился - еще заунывнее, с истерическим надрывом. Тория увидела, как у Солля начинают трястись губы; передернувшись, он поспешил отвернуться. Минуту или две в тягостном молчании Эгерт пытался взять себя в руки - и Тория, которой тоже было неловко, оказалась свидетелем молчаливой борьбы.
Некоторое время она решала, следует ли ей деликатно удалиться или, наоборот, сделать вид, что ничего не происходит. Башня, наконец, замолкла - но Эгерта бил озноб, и прыгающую щеку приходилось придерживать рукой. Не говоря ни слова, Тория вышла в коридор, наполнила железную кружку из бака с водой и принесла Соллю.
Он выпил - и закашлялся; бледное лицо его налилось кровью, на глаза навернулись слезы. Желая помочь, Тория раз или два хлопнула его по спине - рубашка была мокрая, будто из корыта прачки.
- Все будет хорошо, - пробормотала она, смутившись. - Послушай... Не будет никакого Окончания Времен. Не бойся...
Тогда он перевел дыхание - и вдруг рассказал ей все. Про Фагирру, про Магистра, про обряд в Башне, про обещания и угрозы, про тайное поручение... Тория выслушала до конца, не перебив ни единым словом; добравшись до последней встречи с переодетым плащеносцем, Солль замолчал.
- Это все? - Тория заглянула ему в глаза.
- Все, - он отвернулся.
Несколько минут прошло в молчании.
- Ты мне не доверяешь? - спросила Тория тихо. Он усмехнулся: странный вопрос после всего, что было сказано!
- Говорить, так до конца, - Тория нахмурилась.
Тогда он рассказал и про отравленный стилет.
Последующее молчание длилось минут десять; наконец, Тория подняла голову:
- И... ты так ничего ему и не сказал?
- Я ничего не знаю, - устало пояснил Солль. - А если б знал - так и доложил бы за милую душу...
- Нет, - сказала Тория, будто удивленная самой возможностью такого поворота событий. - Нет... Ты не сказал бы, - тут ее голос потерял уверенность.
- Ты же видишь, что со мной делается, - проронил Эгерт досадливо. - Это... уже не я. Это какое-то гадкое трусливое животное...
- А ты можешь... попробовать преодолеть? - спросила Тория осторожно. - Взять и... не бояться?
- Попробуй взять и не мигать, - Эгерт пожал плечами.
Тория попробовала. Некоторое время она мужественно смотрела в окно широко распахнутыми глазами - будто играя в гляделки; потом веки ее дернулись и, не слушая приказа разума, моргнули.
- Вот видишь, - Эгерт уставился в пол. - Я раб... Я полностью раб заклятия. Все думаю - что в моей душе первое, что последнее... И кто это спросит пять раз, чтобы пять раз ответить - "да"...
Тория потерла висок - совсем как отец:
- Не могу поверить... А если тебя заставят делать... Что-то ну совсем уж невозможное? Ты не сможешь воспротивиться?
Эгерт криво улыбнулся:
- Если приставят кинжал к горлу...
- Но... ты же... не подлец? - пробормотала она неуверенно.
Он помолчал. На мокром университетском дворике торжественно, как бургомистр, разгуливал огромный наглый ворон.
Эгерт выдохнул, будто отправляясь на эшафот - и, запинаясь, рассказал про девушку в дилижансе и разбойников, остановивших экипаж на большой дороге.
Последовало новое молчание; Эгерт ждал, что Тория попросту встанет и уйдет - но она не спешила.
- А если бы, - спросила она наконец, и голос ее дрогнул, - если бы там... была... я?
Солль закрыл лицо руками.
Тория долго смотрела на беспорядочно спутанные волны светлых волос, на атлетически широкие, но опущенные и вздрагивающие, как у ребенка, плечи; потом взяла да и положила на одно из них узкую ладонь.
Эгерт замер. Тория проговорила как можно убедительнее:
- Ты же не отвечаешь... За свои поступки. Ты просто болен... И нужно раздобыть лекарство. И мы раздобудем...
Она говорила через силу, как врач, убеждающий умирающего, покрытого язвами больного в скором выздоровлении. Напряженное плечо дрогнуло под ее рукой, будто чуть-чуть расслабляясь; изменение это было едва уловимым, но в следующую секунду Тория ощутила всю сумятицу Соллевых чувств - и надежду, и благодарность, и желание верить. Тогда, удерживая руку на теплом плече, она пожелала с внезапно проснувшимся состраданием, чтобы ее вымученные слова оказались правдой.
С треском распахнулась дверь - прижав к боку пару растрепанных книжек, к комнату ворвался широко ухмыляющийся Лис.
Сощуренные глаза цвета меда остановились на Эгерте, понурившимся на краю кровати, на Тории, чья рука лежала на плече у Солля; несколько мгновений ничего не происходило, а потом скуластое лицо Гаэтана вмиг уподобилось куску сыра: округлились, как сливы, глаза, круглой дырой распахнулся рот, и, пробормотав некие невнятные извинения, Лис выскочил прочь, даже не пытаясь подобрать вывалившиеся на пол книги.
Тория на убрала руку. Дождавшись, пока топот Гаэтана стихнет в коридоре, сказала серьезно:
- Я вот что думаю... Заклятье будет снято, если ты попадешь в безвыходную ситуацию - и победишь... "Путь будет пройден до конца" - разве Скиталец говорил не об этом?
Эгерт не ответил.


***
Спустя несколько дней дожди сменились ровной ясной погодой - щурясь на остывающее осеннее солнышко, горожане несколько повеселели. "Времена-то и не думают кончаться, - говорили друг другу соседи, выбираясь по утрам на крылечко, - наоборот... Разгулялись времена-то..."
Башня Лаш высилась на площади, как предостерегающий перст - казалось даже, что за последнее время она усохла и заскорузла, подобно старческому пальцу. На площади вокруг Башни образовалась как бы проплешина - любой старался обойти зловещее строение стороной, тем более что дым из окон поднимался все гуще, заунывные звуки раздавались все чаще, а случайные прохожие, оказавшиеся на площади поздней ночью, уверяли потом знакомых, что слышали из недр ее глухой подземный гул.
Городские власти молчали и не собирались, по-видимому, ничего предпринимать. Среди студентов считалось хорошим тоном острить и язвить в адрес ордена Лаш - Лис вспоминал по этому поводу собственную глупую няньку, которая последовательно пугала одним и тем же букой четверых аптекарских сыновей, да вот бука-то никого и не слопал! Занятия продолжались, как ни в чем не бывало - и только несколько смущенных юношей под разными предлогами разъехались по домам.
- Отец беспокоится, - сказала однажды Тория.
Поздним вечером они сидели в библиотеке, и на столике-тележке оплывала единственная свеча.
- Он виду не подает... Но я его знаю. Его волнует Лаш.
Свечка истекала капельками воска.
- Лаш, - чуть слышно повторил Эгерт. - Тогда, в Каваррене... Вы искали... Рукописи... Ты говорила, орден Лаш был основан каким-то сумасшедшим магом?
- Священное привидение... - прошептала Тория. - Считается, что тот маг стал после смерти священным привидением. До конца ничего не известно... Отец просил Динара... заняться этим. Но мы ничего не нашли. Ничего... Прошла такая бездна лет... Все рукописи, касающиеся истории Лаш - или утеряны, или испорчены, да так, будто кто-то специально уничтожал их...
- Они говорят - тайна, - мрачно усмехнулся Эгерт. - Они здорово умеют ее хранить...
Тория помолчала. Призналась неохотно:
- Они... осаждали отца. Предлагали... Не знаю что. Сотрудничество? Деньги? Власть? Но он всегда брезговал ими. А сейчас... Он беспокоится. Он ждет... даже не знает, чего ждать.

Солль удивился:
- Разве... Ведь магам доступны... Должны быть доступны любые тайны... Даже будущее?
Тории померещилось в этих словах сомнение в магической силе отца - уязвленная, она вскинула голову:
- Что ты знаешь!.. Да, отцу много чего ведомо... Нам не понять. Но он же не Прорицатель!
Эгерт счел за лучшее промолчать - ему не хотелось попасть впросак, к тому же неприятно было выказывать невежество. Тория устыдилась своей вспышки, пробормотала примирительно:
- Понимаешь... Будущее открыто Прорицателям. Это маги особого дара, владеющие, к тому же, Амулетом... Амулет пришел в мир из рук самого первого Прорицателя и с тех пор переходит от предшественника к последователю...
Тория волновалась и не могла подобрать подходящих слов.
- От отца к сыну? - жадно спросил Эгерт.
- Нет... Прорицатели не связаны кровными узами. В мире может быть только один Прорицатель - когда он умирает, Амулет сам ищет ему замену... Вещи тоже умеют искать, а ведь Амулет - это больше, чем вещь... Это невообразимо древнее... Я, честно говоря, даже не знаю, что это такое, - Тория перевела дыхание.
Эгерт поднял голову - со всех полок на него смотрели книги, и ему показалось, что лица его коснулся ветер из потаенных, полных магии кладезей. Он давно и безнадежно мечтал поговорить с Торией о мире волшебников; теперь страшнее всего казалось спугнуть заветную, столь интересную тему. Он спросил осторожно:
- А... Где сейчас Прорицатель? Тот, который... Кто носит Амулет сейчас, сию секунду?
Тория нахмурилась:
- Нет сейчас Прорицателя... Последний умер лет пятьдесят назад, и с тех пор... - она вздохнула. - И такое бывает. Наверное, новый Прорицатель еще не родился...
Эгерт помолчал, не зная, имеет ли он право спрашивать дальше; любопытство, однако, оказалось сильнее опасений, и он все так же осторожно поинтересовался:
- А что тогда делает этот... Амулет? Он путешествует, или ждет, или прячется от людей?
- Он лежит в сейфе моего отца, - брякнула Тория и тут же прикусила язык.
Прошла минута или две; Эгерт смотрел на девушку круглыми, глубоко обиженными глазами:
- Зачем... ты... сказала... мне?!
Тория прекрасно понимала, что совершила ошибку, однако попробовала свести все к простой болтовне.
- А что, собственно, такого? - поинтересовалась она, нервно оглаживая складки платья на коленях. - Ты же не собираешься докладывать об этом всем подряд, нет же?
Эгерт отвернулся. Тория прекрасно понимала, что он имел в виду - и он знал, что она понимает.


***
Подправляя кочергой пылающие в камине дрова, декан Луаян искоса разглядывал обоих.
Сходство Тории с покойной матерью порой пугало его - он боялся, что вместе с красотой, изысканной красотой мраморной статуи Тория унаследует и трагическое непостоянство, и жестокую судьбу своей матери. Давая согласие на брак дочери с Динаром, он искренне надеялся, что у Тории все будет по-другому - но случившееся вслед за этим несчастье развеяло его надежды. Тория была слишком похожа на мать, чтобы стать счастливой; много раз деканово сердце сжималось, когда он видел в полутьме библиотеки гордую, вечно одинокую фигурку в вечно темном платье.
Сейчас Тория сидела на низкой табуретке, подобрав колени к подбородку, нахохлившаяся, как мокрый воробей, раздосадованная своей же глупостью - сказала лишнее, а ведь не болтунья! Лицо ее, даже с гримаской раздражения, оставалось тонким и женственным - и декан с удивлением понял вдруг, что те перемены, которые он заметил в дочери совсем недавно, набирают силу.
Солль стоял рядом, почти касаясь рукой ее плеча - но не решаясь коснуться; даже Динару, который был уже женихом, Тория не позволяла стоять так близко. После гибели его все стало хуже - вечно замкнутая в прозрачную скорлупу собственного горя, собственной потаенной жизни, строгая дочь Луаяна отпугивала молодых людей еще издали - они разлетались, как стаи осенних листьев, принимая ее отчужденность за презрение и гордыню. Теперь рядом с ней стоял убийца Динара - и Луаян, поглядывающий на обоих через плечо, с изумлением подмечал в дочери множество мелких, немыслимых до сих пор черточек.
Она стала женственнее. Она безусловно стала женственнее, и линии красивых губ пролегают мягче - даже сейчас, когда она хмурится. Ей глубоко не безразлично, что рядом стоит Солль - человек, которого она не так давно готова была уничтожить!
Трещали, занимаясь, сухие поленья. Декан с трудом заставил себя вернуться к разговору.
- Это я виновата, - сказала Тория траурным голосом. - Будь проклят мой язык...
Луаян осуждающе на нее покосился:
- Поосторожней с проклятиями...
Потом, подумав, подошел к одному из высоких шкафов и отпер дверцу.
- Отец... - голос Тории дрогнул.
Декан извлек из сейфа яшмовую шкатулку, откинул крышку, взял с черной бархатной подушечки нечто, тихонько звякнувшее желтой цепочкой:
- Вот он, Солль... Взгляните, можно.
На ладони у него лежала золотая пластинка с фигурной прорезью - медальон на цепочке.
- Это Амулет Прорицателя... Немыслимо ценная вещь, хранимая в тайне.
- Меня нельзя выпускать из этой комнаты, - сказал Солль в ужасе. - Я же все им доложу...
Декан поймал сочувственный взгляд Тории, обращенный к Эгерту; подумал, покачал головой:
- В моих силах сделать так, чтобы вы забыли... о виденном. Как забыл ваш друг Гаэтан об одном случае, свидетелем которого он случайно стал... Это возможно - однако я не буду этого делать, Эгерт. Вы должны пройти свой путь до конца. Боритесь... за свою свободу, - последние слова декан произнес, обращаясь к медальону.
- Но что, если Лаш узнает?! - взвилась Тория.
- Я не боюсь Лаш, - отозвался декан глухо.
Пламя в камине разгоралось все сильнее, и медальон на ладони Луаяна отбрасывал блики на потолок.
- Он совсем чистый, - сказал декан вполголоса. И Эгерт, и Тория удивленно взглянули на него:
- Что?
- Он чистый, - пояснил декан, - золотой... Ни пятнышка ржавчины. Ни крупинки... А ведь накануне больших испытаний... Он чует опасность, нависшую над миром, и ржавеет. Так было полвека назад, когда на пороге стояла Третья сила... Тогда, я помню, меня, мальчишку, тоже мучили предчувствия - и медальон, как говорят, был полностью ржав. Теперь он чист... Будто ничего и не угрожает. Но я-то знаю, что это не так!
Сдержав прорвавшуюся горечь, декан в полном молчании спрятал медальон обратно в сейф.
- Угрожает... Лаш? - спросила Тория шепотом.
Декан подбросил в камин поленьев - Солль отскочил от рассыпавшихся искр.
- Не знаю, - признался Луаян неохотно. - Лаш имеет к этому какое-то отношение... Но самое страшное - что-то другое. Или... кто-то другой.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Зима наступила в одну ночь.
Проснувшись рано утром, Солль увидел, что серый сырой потолок тесной комнатки побелел, как подол подвенечного платья; не было слышно ни ветра, ни шагов, ни стука колес на площади - в торжественной тишине на землю валились снега.
По традиции, в день первого снега отменялись все лекции; узнав о таком обычае, Эгерт обрадовался даже больше, чем мог ожидать сам.
В университетском дворике скоро стало весело; под предводительством Лиса мирное студенчество внезапно переродилось в орду прирожденных воинов - наскоро слепленная снежная крепость успела пасть, и не однажды, прежде чем в битву ввязался Солль.
Как-то само собой получилось, что вскоре он, как герой древности, оказался один против всех; рук у него, кажется, было не две, а десять, и ни один бросок не пропадал даром - любой запущенный снежок находил свою цель, чтобы превратиться в снежную крошку на чьем-нибудь раскрасневшемся лице. Атакуемый со всех сторон, он нырял под неприятельские снаряды, и они сталкивались у него над головой, осыпая светлые волосы снегом; отчаявшись поразить слишком уж подвижную мишень, противники его, сговорившись, собирались уже пойти в рукопашную и закатать непобедимого в сугроб - когда, оглянувшись, смеющийся Солль вдруг увидел наблюдающую за схваткой Торию.
Лис со товарищи сразу же стушевались; Тория, не спеша, нагнулась, зачерпнула снег и скатала его в шарик. Потом, несильно размахнувшись, бросила - и угодила Соллю в лоб.
Он подошел, стирая с лица снежную воду; Тория серьезно, без тени улыбки смотрела в его мокрое лицо:
- Сегодня первый снег... Я хочу тебе что-то показать, - не говоря больше ни слова, она повернулась и пошла прочь; Эгерт двинулся за ней, как привязанный.
Снег ложился, засыпая университетские ступени, и на головах железной змеи и деревянной обезьяны вздымались необъятных размеров зимние шапки.
- Это в городе? - спросил Эгерт обеспокоенно. - Я бы не хотел... встречаться с Фагиррой.
- Разве он посмеет приблизиться к тебе в моем присутствии? - улыбнулась Тория.
Город тонул в безмолвии; вместо гремящих телег по улицам бесшумно крались сани, и широкие следы их полозьев казались твердыми, будто фарфоровыми. Снег валил и падал, укрывая плечи пешеходов, пятная белым черных удивленных собак, скрывая от глаз отбросы и нечистоты.
- Первый снег, - сказал Эгерт. - Жаль, что растает.
- Вовсе нет, - отозвалась Тория, - каждая оттепель - будто маленькая весна... Пусть тает. А то...
Она хотела сказать, что снежная гладь напоминает ей чистую простынь, которой накрывают покойника - но не сказала. Пусть Эгерт не думает, что она всегда шутит так мрачно; зима ведь действительно красива, и кто виноват, что в сугробе можно замерзнуть до смерти, вот как ее мать?
На выступающих из стен балках сидели красногрудые снегири с белыми снежинками на спинах, похожие на стражников в их яркой форме; тут же прогуливались и стражники с длинными пиками, красно-белые, нахохленные, похожие на снегирей.
- Тебе не холодно? - спросил Эгерт.
Она глубже засунула руки в старенькую муфту:
- Нет. А тебе?
Он был без шапки - снег ложился ему прямо на волосы и не таял.
- А я никогда не мерзну... Меня отец воспитывал как воина, а воину, помимо всего прочего, приличествует закалка, - Эгерт усмехнулся.
Миновали городские ворота - мокрый снег залепил оскаленные пасти стальным змеям и драконам, выкованным на тяжелых створках. По большой дороге тянулись санные обозы; Тория уверенно свернула и вывела Эгерта к самому берегу реки.
Подобно стеклу, покрытому изморозью, поверхность воды была затянута корочкой льда - плотной и матовой у берегов, тонкой и узорчатой у середины; сама же стремнина оставалась свободной, темной и гладкой, и на самом краю льда стояли толпой черные, исполненные важности вороны.
- Мы пойдем вдоль берега, - сказала Тория. - Посмотри... Тут должна быть тропинка.
Тропинку погребло под снегом. Эгерт шагал впереди, и Тория старалась попадать башмачками в глубокие следы его сапог. Так шли довольно долго, и снег перестал, наконец, падать, и сквозь рваные дыры в облаках проглянуло солнце.
Тория прищурилась, ослепленная - таким белым, таким сверкающим оказался вдруг мир; Эгерт обернулся - в волосах у него вспыхивали цветными огнями нерастаявшие снежинки:
- Долго еще?
Она улыбнулась, почти не понимая вопроса - в тот момент слова показались ей необязательным довеском к снежному, залитому солнцем великолепию этого странного дня.
Эгерт понял - и нерешительно, будто спрашивая позволения, улыбнулся в ответ.
Дальше пошли рядом - тропинка выбралась на холм, где снег уже не был таким глубоким. Одну руку Тория держала в теплых недрах муфты, а другой опиралась на руку спутника - Солль плотнее прижимал к себе локоть, чтобы ладонь ее, спрятавшись в складке рукава, не мерзла.
Остановились ненадолго, оглянулись на реку и на город; над городской стеной сизыми столбиками стояли струйки дыма.
- Я никогда здесь не был, - признался Эгерт удивленно. - Как красиво...
Тория коротко усмехнулась:
- Это памятное место... Здесь было старое кладбище. Потом, после Черного Мора, здесь похоронили в одной яме всех, кто умер... Говорят, от мертвых тел холм стал выше на треть. С тех пор это место считается особенным, одни говорят - счастливым, другие - заклятым... Дети иногда оставляют на вершине прядь своих волос - чтобы сбылось желание... Колдуны из деревень ходят сюда в паломничество... А вообще... - Тория запнулась. - Отец не любит это место... говорит... Но нам-то чего бояться? Такой красивый белый день...
Они простояли на вершине еще почти час, и Тория, указывая замерзшей рукой то на реку, то на заснеженную ленту дороги, то на близкий серый горизонт, рассказывала о пронесшихся над этой землей веках, о воинственных ордах, подходивших к городу сразу с трех сторон, о глубоких рвах, от которых остались теперь только скрытые снегом канавки, о неприступных, ценой множества жизней воздвигнутых валах - тот холм, на котором стояли сейчас Эгерт и Тория, оказался остатком размытого временем укрепления. Солль, слушавший внимательно, предположил, что неприятельские орды были сплошь конные, да еще и весьма многочисленные.
- Откуда ты знаешь? - удивилась Тория. - Читал?
Солль, смутившись, признался в полном своем невежестве - нет, не читал, но по расположению валов, как их описывает Тория, всякому должно быть ясно, что строились они не против пешего врага, а против множественной конницы.
Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял рядом и тоже молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.
- Если долго смотреть на горизонт, - вдруг тихо сказала Тория, - если долго-долго не отрывать глаз... То можно представить, будто под нами - море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале...
Эгерт встрепенулся:
- Ты видела море?
Тория радостно засмеялась:
- Да... Совсем еще маленькой, но все помню... Мне было... - она внезапно погрустнела. Опустила глаза:
- Мне было восемь лет... Мы с отцом много путешествовали... Чтобы не так горевать о маме.
Гулявший над снегом ветер пригоршнями подхватывал белую алмазную пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал снова. Эгерт не успел понять, вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую боль - однако мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи Тории поникли - и тогда ладони его впервые в жизни осмелились опуститься на них.
Она была на голову ниже его. Она казалась рядом с ним подростком, почти ребенком; сквозь теплый платок и не очень плотную шубку он почувствовал, как узкие плечи вздрогнули под его прикосновением - и замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно боясь оскорбить, он осторожно привлек Торию к себе.
Синие тени на снегу застыли, слившись в одну; оба боялись пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным оставался лежащий за стеной город, и холодно поблескивала замерзшая река, и только ветер проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пес, вокруг ног, путался в подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.
- Ты увидишь море, - сказала Тория шепотом.
Эгерт молчал. Познавший на своем недолгом веку десятки разнообразных женщин, он сам себе показался вдруг неопытным, беспомощным мальчишкой, сопливым щенком - так ученик ювелира хвалится мастерством, шлифуя стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой редкости драгоценный камень.
- На берега южного моря никогда не ложится снег... Там теплые камни... И белый прибой... - Тория говорила, будто во сне.
Светлое небо, он боится разжать руки. Он боится, что все это наваждение, он так боится ее потерять... А ведь он не имеет на нее права. Можно ли потерять то, что не принадлежит тебе? И не тень ли Динара стоит между ними?
Тория вздрогнула, будто ощутив эту его мысль - но не отстранилась.
Над их головами меняли форму облака, поворачивались, подставляясь солнцу разными боками, как булки в печи. Слыша, как бьется под курткой Эгерта смятенное сердце, Тория с почти суеверным ужасом поняла вдруг, что счастлива. Ей очень редко удавалось поймать себя на этом чувстве; ноздри ее раздувались, вдыхая запах снега, свежего ветра и Эгертовой кожи, и хотелось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица.
Она никогда не чувствовала запаха Динара. Немыслимо, но она не помнит, как билось его сердце. Обнимая его, она испытывала дружескую нежность - но куда той детской нежности до этого сладостного оцепенения, когда страшно не то что двинуться - вздохнуть?
Что же это, подумала она в панике. Предательство? Предательство самой памяти Динара?
Синяя тень едва заметно ползла по снегу, как стрелка огромных часов. Прямо перед глазами Тории опустилась на Эгертово плечо круглая, плоская, будто точильный камень, снежинка. Солнце спряталось, и тень на снегу погасла.
- Надо идти, - сказала Тория шепотом. - Нам надо... я же обещала показать тебе...
В молчании они спустились с холма; река здесь поворачивала, огибая небольшой мыс, похожий скорее на полуостров. Земля тут, по-видимому, пришлась весьма по нраву высоким елкам - они и росли кругом во множестве, и ветви, отягощенные снегом, подобны были обвисшим старческим усам.
Они шли, пробираясь между стволами, то и дело обрушивая с веток снег - тогда освобожденные пышные лапы вскидывались верх, несколько нарушая единообразие зимней картины. Наконец, Тория остановилась и оглянулась на Эгерта, будто приглашая его в свидетели.
Прямо перед ними возвышалось занесенное снегом каменное сооружение - будто остатки древнего фундамента; желтый ноздреватый камень перемежался с серым, гладким - Эгерт никогда раньше не видел ничего подобного. Самым же удивительным было чахлое, тонкостволое деревцо, вцепившееся в кладку корнями и будто бы на камне и произраставшее. Среди зимы деревцо оставалось зеленым - ни снежинки не опускалось на узкие листья, и кое-где между ними тускло краснели круглые лепестки, с виду ненастоящие, будто вырезанные из тряпицы - однако это были действительно цветы, Эгерт убедился в этом, когда на кончике пальца у него осталось немного черной пыльцы.
- Вот, - сказала Тория, стараясь за деловитым тоном спрятать царившее в ее душе смятение, - вот, это могила... Ей несколько тысячелетий. Здесь лежит какой-то древний маг - может быть, сам Первый Прорицатель... А может быть, нет. Это дерево - оно цветет круглый год, но не принесло ни одного плода... Говорят, ему тоже несколько тысяч лет, правда, удивительно?
Магическое дерево не было более удивительным, нежели то странное действо, что незримо происходило сейчас между Торией и Эгертом. Он хотел сказать об этом - но не сказал; оба стояли, глядя на тысячелетний курган, ставший свидетелем их молчания. Заснеженные елки молчали тоже - строго, но без осуждения.
...Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и возле городских ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник с медным от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова и хворост, взысканные сегодня со въезжающих в город крестьян - зимой пошлину старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные языки в неподвижных зрачках Тории, Эгерт нашел в себе смелость склониться к ее уху:
- Я... Сброшу заклятие. Я верну свое мужество... Хотя бы ради... Ты знаешь. Я клянусь.
Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.


***
Первый снег растаял, покрыв лаковой грязью улицы, пороги и перекрестки; дни напролет выл холодный ветер, и в слегка успокоившиеся было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала к небу свои благовонные дымы: "Скоро!" Из университета исчезли еще несколько студентов, и как-то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в "Одноглазой мухе". Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего притяжения, к нему льнули, надеясь обрести спокойствие; приходили совершенно незнакомые люди из города, часами простаивали на ступенях в надежде увидеть великого мага, спросить у него помощи и утешения. Луаян избегал долгих бесед - однако никогда не выплескивал на просителей ни гнева, ни раздражения; совесть не позволяла ему успокаивать, разум не велел пугать - он потчевал своих визитеров однообразными философскими притчами, не имеющими, впрочем, никакого отношения к делу.
Испуганные люди между тем все шли и шли - Эгерт ничуть не удивился, увидев однажды утром на ступенях между змеей и обезьяной усталого старика с очень прямой спиной и шпорами на сапогах. Приветственно кивнув, он собирался пройти мимо - но старик как-то вымученно улыбнулся и шагнул ему навстречу.
Эгерт узнал отца лишь через несколько секунд. Солль-старший стал удивительно похож на портрет, висевший у него в каварренском кабинете - там изображен был Эгертов дед в преклонных уже годах, седой, вислоусый, с изрезанным морщинами лицом; вспомнив о портрете, Эгерт узнал отца - и поразился обрушившейся на него старости.
Молча, под глухое позвякивание шпор, отец и сын добрались до маленькой гостиницы, где остановился Солль-старший; старик долго стучал огнивом, прежде чем зажег свечи в канделябре. Слуга принес вино и бокалы; сидя в скрипучем кресле, Эгерт с болью в душе смотрел, как отец собирается с мыслями - и не может собраться, хочет начать разговор - и не находит слов. Эгерт с удовольствием помог бы ему - но собственный его язык тоже был беспомощен и нем.
- Я... денег привез, - сказал наконец Солль-старший.
- Спасибо, - пробормотал Эгерт и облек, наконец, в слова всю дорогу мучивший его вопрос:
- Мама... как?
Отец оглаживал вытертую бархатную скатерть на круглом гостиничном столике:
- Она... болеет. Сильно, - он поднял на сына измученные, слезящиеся глаза. - Эгерт... здесь... уже, говорят, кончаются времена. Времена кончаются, да... Пес с ним, с полком, пес с ним, с мундиром... какой полк, если... Эгерт. Сын мой... У моего отца было пять сыновей... У нас ты один был, один и остался... Мне уже трудно... в седле... На крыльцо подняться - и то трудно... За что ты так с нами? Ни внуков...
Чувствуя, как высыхает гортань, Солль пробормотал в темный угол:
- Я... знаю.
Старик шумно вздохнул. Покусал губу вместе с усами:
- Эгерт... Мать просила. Простилось тебе... все. Мать просила... Поедем домой. Пес с ним, со всем... Поедем в Каваррен. Я и лошадь тебе привел... Кобыла - чудо, - взгляд отца несколько оживился, - вороная, злюка... Дочь нашего Тика... Ты любил Тика, помнишь?
Эгерт бездумно водил пальцами над огоньком свечи.
- Сын... Поедем сегодня. Лошади резвые... Я, конечно, устаю, не то что прежде... но тут уж постарался бы. И были бы дома через недельку... Да, Эгерт?
- Я не могу, - Солль проклял все на свете, прежде чем сумел произнести эти слова. - Не могу я... Как же я вернусь... таким? - рука его коснулась шрама.
- Ты думаешь, - тяжело выдохнул отец, - ты думаешь... матери не все равно... какой ты?..


***
...Ему казалось, что, не повстречай он сейчас Торию - и что-то сломается, не выдержит, порвется внутри. К счастью, она встретилась ему прямо на ступеньках - уж не его ли ждала?
- Эгерт?
Он рассказал ей, как тряслись руки его отца, когда, прощаясь, Эгерт прятал глаза и бормотал уверения в скором своем приезде.
Хлюпала под ногами жидкая грязь. Город притих, будто вымер; не разбирая дороги, они брели улицами и переулками, и Эгерт говорил без умолку.
Мать совсем плоха, мать ждет его; но как же можно вернуться, неся заклятие? Как можно приползти к отчему порогу, имея в душе ту трусливую тварь, которая в любую минуту готова сравнять его с распоследним подлецом? Он же дал клятву себе, он дал клятву Тории... Может быть, он не прав? Может быть, ради спокойствия матери следует хлебнуть нового позора, вернуться побежденным, трусом? Принести к ее ногам тень, отяготить новым горем?
Он пытался объяснить это отцу, как мог. Он путался в словах, увязал в них, как неумелый рыболов в собственной сети - а старик не мог понять его, и Эгерт, измучившись, сказал ему наконец: я болен. Я должен исцелиться, и тогда... Отец молчал; впервые на памяти сына вечно прямая спина его устало сгорбилась.
Все это слушала сейчас Тория; сгустились сумерки, кое-где чадно горели фонари, все до одного ставни были плотно закрыты - казалось, что дома упрямо закрывают глаза на вечер, на грязь, на непогоду... В какой-то момент Тории показалось, что за ними следуют на расстоянии некие смутные тени - однако Эгерт не замечал ничего, он говорил и говорил, и призывал Торию в свидетели: неужели он действительно не прав?!
Спасаясь от ветра, они завернули за какие-то ворота и оказались во дворе, пустынном и захламленном; кухарка, шествующая из кладовой, бросила в их сторону в меру неприветливый, а больше равнодушный взгляд. Хлопнула дверь, безжалостно придавив клубы пара, выбившиеся было изнутри; фонарь тускло освещал табличку у двери - "Козье молоко". Здесь же, в узком загончике под навесом, маялись две или три неухоженные козы.
Фонарь раскачивался; Тория поежилась, только сейчас почувствовав и ветер, и сырость:
- Пойдем... Зачем мы здесь...
Эгерт раскрыл было рот, чтобы снова повторить от начала все свои доводы - но замолчал. В тусклом свете фонаря перед ним высился, как мокрый призрак, лейтенант Карвер Отт.
Лейтенант выглядел неважно - видимо, за время, проведенное в городе, мундир его значительно поизносился, а кошелек порядком отощал. Не лучший вид имели и стоящие за его спиной Бонифор и усатый Дирк - походившие теперь скорее на разбойников, нежели на господ гуардов, оба одинаково держали ладони на эфесах.
Тория не поняла, в чем дело - не узнав Карвера, она решила было, что их с Эгертом выследили обыкновенные грабители. Не дожидаясь требования отдать кошелек, она с презрительной улыбкой хотела было заговорить первая - однако Карвер опередил ее. Он-то узнал Торию даже в мутном свете качающегося фонаря - и не смог удержать глаза в орбитах:
- Госпожа-а! Да мы знакомы! - протянул он с видом крайнего изумления. - Ай-яй-яй...
Бонифор и Дирк подались вперед, чтобы разглядеть Торию получше.
- Ай да Солль, - продолжал тем временем Карвер, - добился-таки своего... И что же, госпожа моя, - обратился он к Тории с отменно вежливой миной, - вы так легко простили ему подлое убийство вашего ученого жениха?
- Кто вы такой? - ледяным тоном поинтересовалась Тория. Железные нотки в ее голосе заставили Дирка и Бонифора слегка отшатнуться, однако Карвер не смутился ничуть:
- Разрешите представиться - Карвер Отт, лейтенант гуардов города Каваррена, послан с особым поручением - доставить в полк дезертира Солля... Это мои боевые товарищи, в высшей степени достойные молодые люди... Вот, госпожа, кто мы такие - а вовсе не ночные разбойники, как вы изволили было подумать! А теперь позвольте спросить вас - кто таков этот человек, который сейчас прячется за вашей спиной?
Солль вовсе не прятался за спиной Тории - но инстинктивно отступил, с тоской ощущая, как поднимается в груди липкая волна его верного спутника, животного страха. Слова Карвера стегнули его, как кнут.
- Этот человек, - бестрепетно отозвалась Тория, - находится под защитой университета и моего отца, декана Луаяна... А господин Луаян маг, как вы, должно быть, слышали. А теперь будьте любезны освободить дорогу - мы уйдем.
- Но госпожа! - вскричал Карвер в замешательстве, настоящем или притворном. - Я не могу поверить, вы же благородная особа, что вас связывает... с этим?.. - губы лейтенанта непроизвольно сложились в гримасу отвращения, когда он взглянул на Эгерта. - Он, повторяю, убил вашего жениха... Я думаю, уже тогда он в глубине души был тем, кем стал чуть позже... Знаете, кем?!
- Позвольте пройти, - Тория шагнула вперед, и Карвер, помедлив, посторонился:
- Пожалуйста... У нас и мысли такой нет - нанести хоть тень обиды прекрасной дочери декана, господина мага... Однако этот человек, госпожа... Вам интересно узнать, кто он на самом деле, Эгерт Солль?
Эгерт молчал. Постепенно, понемногу до него доходило, что случилось, пожалуй, нечто пострашнее отравленного стилета Фагирры - случилось самое страшное, и он, Солль, будет пить чашу до дна.
Будто отвечая на его мысли, Карвер неуловимым движением выхватил из ножен шпагу. В свете фонаря Эгерт увидел серебряную ленту клинка - и колени его подогнулись.
- Вы ответите, - сдавленно бросила Тория. Карвер поднял брови:
- За что?! Разве я делаю что-либо неподобающее? Госпожа может идти, а может остаться... Во втором случае она увидит, наконец, подлинное лицо своего, гм, друга, - и кончик невообразимо длинной Карверовой шпаги поддел Солля под подбородок.
Эгерт ослабел. Голос Карвера продолжал доноситься до него будто сквозь плеск мельничного колеса - то шумела в ушах его собственная кровь. Тщетно пытаясь превозмочь ужас, он вспомнил вдруг когда-то и кем-то сказанные слова: "попадешь в безвыходную ситуацию и победишь... путь будет пройден до конца... разве Скиталец... не об этом?"
- Мне горько за вас, госпожа, - говорил тем временем Карвер. - Жестокая судьба столкнула вас с человеком, мягко говоря, не вполне достойным... На колени, Солль!
Эгерт пошатнулся, Тория поймала его взгляд. "Попадешь в безвыходную ситуацию и победишь"... Небо, как можно победить несущийся с горы камень, оползень, обвал? Внутри Соллевой души выл, метался, тысячи раз умирал жалкий трус - и Эгерт знал, что спустя секунду мерзкое животное подчинит его полностью.
- Ты слышишь, Солль? - повторил Карвер негромко. - На колени!
Тория здесь, Тория смотрит. Неужели она думает...
Не доведя мысль до конца, он рухнул в липкую грязь под ногами. Колени подогнулись сами, и теперь перед глазами у него оказались потертый Карверов пояс и лоснящиеся кавалерийские штаны.
- Вы видите, госпожа? - донесся сверху укоризненный Карверов голос. - Спросите его теперь, спросите о чем угодно - он ответит...
Эгерт не видел Торию - он чувствовал ее рядом, ощущал ее болезненное напряжение, и гнев, и растерянность - и надежду.
Она надеется... Она не понимает, что это невозможно. Невозможно преодолеть силу наложенного Скитальцем заклятия. Никогда.
Шпага дернулась в нетерпеливой руке Карвера:
- Говори: я последняя тварь...
- Эгерт... - отозвалась Тория, отозвалась издалека, откуда-то из светлого зимнего дня, где вечнозеленое дерево на могиле Первого Прорицателя.
- Я последняя тварь, - выдохнул он запекшимся ртом. Карвер удовлетворенно хмыкнул:
- Слышите?! Повторяй: я - трусливая дамская болонка...
- Эгерт... - повторила Тория едва слышно.
- Я - трусливая дамская болонка... - сами собой шептали его губы. Притихшие было Дирк с Бонифором залились радостным хохотом.
- Повторяй, Солль: я подонок и мужеложец...
- Оставьте его! - выкрикнула Тория вне себя. Карвер удивился:
- Вы так волнуетесь... Из-за него? Из-за этого... И потом он точно-таки мужеложец, мы застали его с дружком в одном кабачке... А вы не знали, конечно?
До Солля доносилась ее беззвучная мольба: останови это, Эгерт. Останови... Сломай заклятие...
Глухо хлопнула дверь - угрюмая кухарка прошла к сараю, кинув на людей у забора тяжелый, по-прежнему равнодушный взгляд. Поигрывая клинком, Карвер дождался, пока она проковыляла обратно и грохнула тяжелой дверью, потом повертел шпагой перед самым лицом жертвы:
- Отвечай, подонок... Ты Эгерт Солль?
- Да, - прохрипел Эгерт.
- Ты дезертир?
- Да...
И тогда он снова покрылся потом - но уже не от страха. Сломать заклятие... Пять раз произнести "да".
- Ты, мерзавец, убил жениха этой прекрасной госпожи?!
Торию трясло. Она тоже поняла - сгорбленной спиной своей Эгерт чувствовал ее лихорадочное, на пределе срыва ожидание.
Карвер широко ухмыльнулся:
- Ты любишь эту госпожу, да, Эгерт?
- Да! - выкрикнул он в четвертый раз, чувствуя, как колотится обезумевшее сердце.
Ему казалось, что он слышит дыхание Тории. Светлое небо, помоги мне. Ведь шанс предоставляется лишь раз - и первое в душе должно стать последним... Это значит - отбросить страх?!
Он вскинул голову, ожидая пятого вопроса; встретившись с ним глазами, Карвер невольно отшатнулся, будто увидев перед собой призрак прежнего, повелевающего Эгерта Солля. Отступив на шаг, испытующе оглядел жертву; Солля била крупная дрожь. Карвер удовлетворенно усмехнулся:
- Дрожишь?
- Да!
Он одним рывком поднялся с колен. Успел заметить замешательство в глазах Карвера, успел спиной ощутить движение Тории, шагнул вперед, намереваясь схватить лейтенанта за тощее горло; Карвер поспешно выставил перед собой шпагу, Эгерт протянул руку, чтобы отвести острие - и в этот момент приступ тошнотворного, еще более отвратительного страха превратил его сердце в жалкий трепещущий комок.
Ноги подкосились - он снова осел на землю. Трясущейся рукой коснулся щеки - шрам был на месте, жесткий, заскорузлый рубец; шрам был на месте - и на месте был изводящий душу страх.
Со скрипом раскачивался фонарь; Эгерт чувствовал, как стынут его колени в ледяной жиже. Откуда-то с крыши капала вода: кап... кап... Что-то беспомощно прошептала Тория; Карвер, опомнившись, недобро сощурилс
- Значит, так... Ты сейчас докажешь госпоже свою любовь, - и он круто развернулся к спутникам, - Бонифор... Там козочка в загоне, видишь? Хозяин не обидится, если мы займем ее ненадолго...
Все еще надеясь, он шевелил губами, повторяя многочисленные "да" - а Бонифор уже возился возле загона, и Тория, все еще не веря в поражение, непонимающе оглядывалась на Бонифора, на Карвера, на усатого Дирка. Аспидно поблескивала черная поверхность жирной лужи.
Надежда последний раз дернулась в душе - и затихла, оставив на смену себе глухую безнадежную тоску; он почувствовал, как Тория тоже поняла это - и сразу обессилела. Глаза их встретились.
- Уходи, - сказал он шепотом. - Пожалуйста... уходи.
Тория осталась стоять - не то не расслышав, не то не поняв его, не то не в силах сдвинуться с места. Карвер хмыкнул.
Козочка, худая и грязная, привыкла, вероятно, к жестокому обращению - она даже не заблеяла, когда Бонифор, ругаясь вполголоса, стряхнул ее со спины к самым сапогам Карвера. Тот по-хозяйски ухватился за веревку на шее несчастного животного, сочувственно глянул на растерянную Торию:
- Так... Он любит вас, вы слышали?
Солль смотрел на серый, подергивающийся козий хвост. Чуда не будет. Чуда не будет... Страх подчинил уже и волю, и разум, он потерял себя, он потеряет Торию... Скиталец не оставляет лазеек.
Карвер развернул козу мордой к Эгерту:
- Вот... Вот достойная тебя пара. Вот твоя милая... Поцелуй ее, ну-ка!
Неужели Тория не понимает, что должна уйти? Всему конец - стоит ли мучить ее этой отвратительной сценой?
С двух сторон в него уперлись шпаги Бонифора и Дирка:
- Глянь, до чего хороша! Прелестное создание... Поцелуй же!
Запах неухоженного животного раздирал Эгерту ноздри.
- Вы слышали - он любит вас? - доносился откуда-то издалека негромкий Карверов голос. - И вы верили? Посмотрите, он готов променять вас на первую попавшуюся козу!
- Почему на первую попавшуюся? - театрально возмутился Бонифор. - Очаровательная козочка, лучшая в загоне... Да, Солль?
- Как вам не стыдно... - Эгерт едва узнал голос Тории.
- Нам - стыдно?! - Карвер, в отличие от Бонифора, возмутился совершенно искренне. - Нам - а не ему?
- Уходи! - взмолился Эгерт. Тория стояла - небо, неужели у нее отнялись ноги?! Холодное лезвие снова коснулось его шеи:
- Ну-ка, Солль! Объявляю вас мужем и женой - тебя и милую козочку! Давай-ка, мы ждем первой брачной ночи!
Дирк и Бонифор, потрясенные изобретательностью Карвера, развернули козу к Эгерту хвостом:
- Давай-давай... Всего дела на пять минут... Давай, и пойдешь по добру-поздорову, даму свою домой проводишь... Да, госпожа? Вам ведь неохота одной возвращаться?
Кажется, шел дождь; кажется, по спутанной козьей шерсти струилась вода. Колени закоченели - Эгерту представилось вдруг, что он мальчик, стоит по колено в весенней речке Каве, а у самого берега цветут какие-то невыносимо желтые цветы, он тянется, пытаясь сорвать...
Он дернулся от боли - Карвер провел клинком по его уху:
- Что ж ты раздумываешь? Острая шпага может отрезать ухо, палец, да все что угодно... Или тебя - уже?! Правда, что студентов оскопляют, а, госпожа?
Страх отнял у Эгерта способность думать и чувствовать; из речи Карвера он понял только, что Тория еще здесь, и укоризненно, с почти детской обидой подумал: зачем?
Раскачивался под ветром скрипучий, черный фонарь. Ночь казалась Тории вязким комком смолы - липкий воздух забивал ей гортань, и нельзя было вздохнуть для слова или крика. Наверное, надо было звать на помощь, колотить кулаками в двери и ставни, бросаться к отцу, наконец... Но шок лишил ее возможности бороться, превратив в немого, бессильного свидетеля.
Козочка нерешительно дернулась. Бонифор пресек ее попытку вырваться, сдавил коленями; Карвер провел шпагой по горлу жертвы:
- Ну, Солль?! Расстегивай пояс!
Тогда темнота сгустилась, сдавила Эгерта со всех сторон, стиснула голову, грудь, залила уши, пробкой заткнула горло, не допуская в легкие и крохотного воздушного пузырька; на секунду ему показалось, что он живьем зарыт в землю, что нет ни верха, ни низа, что земля давит, давит...
Потом стало легче, и последним проблеском сознания Эгерт понял, успокаиваясь, что умирает. Слава небу, просто умирает, легко и без мучений. Проклятый Скиталец проглядел-таки, не рассчитал! Эгерт не может победить свой страх - но и переступить за грань он не может, не может, вот и смерть... Слава небу.
Он мягко ткнулся лицом в грязь, показавшуюся теплой и мягкой, будто перина. Как легко. Опрокинулся черный фонарь, опрокинулось черное небо, и Карвер кричит и размахивает шпажонкой - пусть... Эгерта здесь нет. Уже нет. Наконец-то.
...Трое склонились над лежащим. Несчастная козочка, отскочив, тонко и жалобно заблеяла.
- Солль! Эй, Солль... Не притворяйся, эй!
Рванувшись, Тория взглядом отшвырнула в одну сторону Дирка, в другую - Бонифора; Эгерт лежал на боку, лицо его, отрешенное, застывшее, то попадало в тень, то снова выхватывалось из темноты светом качающегося фонаря.
- А вот теперь вы ответите, - сказала Тория на удивление спокойно. - Вот теперь вы ответите за все... Вы убили его, мерзавцы!
- Но, госпожа... - пробормотал Бонифор в замешательстве. Дирк попятился, а Карвер бросил шпагу в ножны:
- Мы не тронули его и пальцем... В чем, скажите, мы виноваты?!
- Вы ответите, - пообещала Тория сквозь зубы. - Мой отец разыщет вас и под землей... Не то что в вашем дрянном Каваррене, а на краю света!
Дирк все отступал и отступал; Бонифор, косясь то на безжизненного Солля, то на Торию, следовал его примеру. Карвер, кажется, растерялся.
- Вы никогда не видели настоящего мага, - продолжала Тория не своим каким-то, странным металлическим голосом. - Но вы сразу узнаете моего отца... когда он явится к вам!
Карвер поднял лицо, и все в том же тусклом свете она увидела в его глазах обыкновенный страх, вызванный не заклятием Скитальца, а врожденной, тщательно скрываемой трусостью.
Не в силах сдержаться, она плюнула ему под ноги; через минуту дворик был пуст, если не считать распростертого на земле тела да оцепеневшей, заламывающей руки женщины.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Ей уже случалось рыдать над безжизненно лежащим на земле человеком. Теперь ей казалось, что это страшный сон-повторение. Она снова осталась одна, совсем одна, и моросил дождь, и скатывались капли по строгому, застывшему Соллевому лицу. Она так надеялась, что заклятье не выдержит, падет в борьбе с его благородством - но заклятье оказалось крепче, чем его носитель. Первым пал Эгерт.
Она сидела в холодной грязи, и пережитое потрясение сковывало ей руки, язык, голову; не пытаясь вернуть Солля к жизни, не прощупывая его пульса, не растирая висков, не в силах выдавить и слезинки, она сидела, бессильно опустив плечи, уронив онемевшие руки.
Они могут поставить его на колени - но оскотинить его они не в силах. Сами трусы в душе, они возвеличиваются в собственных глазах, унижая того, кто, по их мнению, слабее... У Скитальца не хватит заклятий на всех подлецов, а Эгерт лежит шрамом в грязь, и никакие пять "да" не отменят того страшного, что он уже пережил...
Она заплакала, наконец.
Откуда-то из темноты явилась бродячая собака, обнюхала лежащего, сочувственно заглянула Тории в глаза; Тория плакала, поднимая лицо к небу, и дождь на ее щеках смешивался со слезами. Собака вздохнула - поднялись и опали тощие ребристые бока - затем, почесавшись, удалилась обратно в темноту.
Много лет прошло с тех пор, как похоронили ее мать; на могиле Динара дважды поднялась и дважды пожухла трава. Дождь, кажется, будет идти вечно, и увянет вечнозеленое дерево на могиле Первого Прорицателя, и Солль заклят навсегда. Почему?! Почему она, Тория, простила ему смерть Динара - а Скиталец не простил?! Почему заклятие не имеет обратной силы, почему кто-то, кроме нее, вправе судить Эгерта?
Ей показалось, что ресницы его чуть дрогнули - или это игра неверного фонарного света? Она подалась вперед - отвечая на осторожное прикосновение, Солль пошевелился и через силу поднял веки.
- Ты... здесь?
Она вздрогнула - так глухо и незнакомо позвучал его голос. Он смотрел на нее, и она поняла вдруг, что глаза его - глаза столетнего мудреца.
- Ты плачешь? Не надо... Все очень хорошо. Я теперь знаю... Как умирают. Не страшно... Все теперь будет хорошо... Ну, пожалуйста, - он попытался подняться, с третьей попытки сел, и она смогла, не сдерживаясь, уткнуться ему в грудь.
- Я такой... - сказал он тоскливо, - такой... Почему ты не ушла? Почему ты осталась со мной? Чем я заслужил?
- Ты же поклялся, - прошептала она, - что сбросишь...
- Да, - бормотал он, гладя ее волосы, - да, сброшу... Обязательно... Только тут такое дело, Тор... Если не получится, ты убей меня, ладно? Это не страшно... Мне неловко просить тебя, но кого же мне тогда просить?.. Ладно, забудь, что я сказал... Я придумаю что-нибудь... Ты увидишь... Теперь все будет хорошо, не плачь...
Из подворотни участливо смотрела на них бродячая собака с ребристыми боками.


***
Через несколько часов у Тории начался жар.
Постель казалась ей горячей, как раскаленная солнцем крыша. Эгерт, впервые допущенный в ее маленькую комнату, сидел на краю кровати и держал ее руку в своей. Декан, не говоря ни слова, принес и поставил на столик склянку с дымящимся, остро пахнущим снадобьем.
Тория лежала на спине, белая подушка скрывалась под ворохом рассыпавшихся прядей, и осунувшееся лицо дочери, запятнанное лихорадочным румянцем, снова поразило Луаяна сходством с женщиной из далекого прошлого, давно умершей женщиной.
...Когда-то, странствуя по свету, он остановился однажды на ночлег в небольшом поселке, занесенном снегом; приютившие его хозяева, не зная еще, что он маг, поведали о несчастье: по соседству умирает от неведомой хвори дочь старосты, неземная красавица. Тогда он впервые увидел свою жену - голова ее вот так же утопала в подушке, и по белой простыне змеились черные волосы, и лицо, осунувшееся, горячее, уже отмечено было печатью надвигающегося конца.
Он исцелил ее, выходил; последовало счастье, внезапное, как водоворот в тихой и сонной реке, потом страх потерять все, потом снова счастье - рождение дочери... Потом мучительные пять лет, бросавшие Луаяна из жара в холод, учившие его прощать вопреки собственной гордыне, ужасные годы, лучшие его годы. Он вспоминал о них с содроганием - и все на свете отдал бы, чтобы вернуться и прожить их снова.
Вероятно, ей не суждена была долгая жизнь. Однажды уже спасенная Луаяном, она азартно искала собственной смерти - и нашла ее, оставив ему на память вечное чувство вины и маленькую Торию...
Тория повернула тяжелую голову, и отец встретился с ней глазами. Спустя минуту декан перевел взгляд на Солля; Эгерт, вздрогнув, хотел выпустить руку Тории - но удержал.
Светлое небо, она слишком похожа на мать. Она слишком похожа на мать, чтобы быть счастливой... Давая добро на ее брак с Динаром, он знал, по крайней мере, что делает - покой и уверенность, дружеское расположение, общая работа в старых стенах университета надежно соединили бы его дочь с его любимым учеником. Солль положил конец этим надеждам - и вот Солль сидит на краю ее постели, мучится под декановым взглядом, понимает, что должен бы уйти - но не выпускает из своих рук ее руки, и Луаян отлично видит, как льнет к его ладони ладонь Тории...
В его жизни нет ничего дороже дочери.
Два года назад ее свадьба казалась ему естественной, неизбежной частью спокойной размеренной жизни; сегодня над городом, над университетом, над этими двумя, что держат друг друга за руку, нависла неясная тень - даже будучи магом, он не может понять, что это за угроза, но присутствие ее ощущается с каждым днем все отчетливее. Как поступить сегодня, если не знаешь, будет ли у тебя завтра?
Солль прерывисто вздохнул; краем глаза Луаян видел, как он пытается сосчитать ее пульс, как тревожится, как досадует на него, Луаяна, за кажущееся бездействие - маг ведь, взял бы да вылечил...
На Солле печать. Он принесет несчастье всякому, кто будет иметь неосторожность оказаться рядом - так рассудил Скиталец. Но кто знает, что такое Скиталец и какова изнанка его заклятия?
Тория пошевелилась. Декан снова встретился с ней глазами, и ему показалось, что веки ее чуть-чуть опустились, будто Тория хотела кивнуть.
Луаян помедлил - и кивнул ей в ответ. Помедлил; еще раз окинул взглядом притихшего Эгерта - и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Оставшись вдвоем, они долго молчали. В камине негромко, деликатно потрескивали умирающие поленья.
Наконец Тория улыбнулась через силу:
- Твоя рубашка... Мала.
Эгерт одолжил рубашку у Лиса - его собственная одежда нуждалась в стирке. Гаэтанова рубашка опасно трещала при каждом Соллевом движении; волосы, вымытые и не успевшие просохнуть, казались темнее, чем обычно. Прямо за его спиной мерцал огонь камина - палимой жаром Тории казалось, что у Солля медные плечи.
Наклонившись к ней, он несколько раз повторил один и тот же вопрос; сосредоточившись, она поняла наконец:
- Как тебе помочь? Что надо сделать?
...Вернувшись из промозглой ночи, она долго не могла остановить слез. Она исходила слезами, захлебывалась соленой водой, как гибнущий в пучине моряк; Эгерт, на долю которого в тот вечер перепало еще большее потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он нес дрожащую Торию на руках - ее ноги подкашивались и не желали идти. За всю жизнь ее отрывал от земли только отец и только в далеком детстве; она притихла, оказавшись на весу - а Солль ступал легко, будто бы действительно нес ребенка или попавшего в беду невесомого зверька.
Он нес ее и впервые ощущал каждую напряженную жилку, каждую трепещущую мышцу, биение ее сердца, усталость и горе. Тогда он крепче прижимал ее к себе, ему хотелось окутать, спеленать ее своей нежностью, закрыть, согреть, защитить.
Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без единого слова. Повинуясь Луаяну, Солль помог Тории добраться до постели; рядом уже поджидала, охая, старушка-служительница. Декан внимательно оглядел виноватого, напряженного Солля - и снова не раскрыл рта.
...Бродил огонек по углям в камине; Тория снова слабо улыбнулась. Страшное осталось далеко-далеко позади; теперешнее ее состояние, горячее, расслабленное, не угнетало ее - напротив, ей хотелось вечно пребывать в этом огненном облаке, наслаждаясь собственной слабостью, покоем и защищенностью.
- Тор... Чем тебе помочь...
Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А отец... Отец всегда все знает.
На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.
- Ничего, - прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, - ничего страшного... Лекарство поможет.
Он отошел, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся ярче, Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом она села на кровати, придерживая одеяло у груди:
- Подай мне... Склянку.
Зачерпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала себе виски; вскоре сил осталось совсем мало, но о том, чтобы позвать старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она устала, Эгерт взялся за дело сам - осторожно, преодолевая неловкость, он принялся втирать мазь в кожу ее лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не пахнет даже разогретая солнцем полынь.
Жар ее упал почти мгновенно - но вместо облегчения она снова почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом, теряя над собой власть, задрожала и опять заплакала.
Солль растерялся, хотел было бежать за деканом - но не смог выпустить из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашел сухими губами сначала один полный слез глаз, потом другой; чувствуя горький привкус во рту, гладил спутанные темные волосы, царапал шрамом кожу ее щек:
- Тор... Посмотри на меня... Не плачь...
Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, теплое снадобье. Бормоча что-то невнятно-ласковое, успокаивающее, Эгерт нежно гладил ее шею с узором родинок - с тем самым, памятным до последней точечки созвездием, украшением его неба, бедой его снов... Потом он принялся разминать, растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая их из-под одеяла - все равно в комнате было тепло, даже душно. Тория понемногу затихла и всхлипывала все реже; под тонкой рубашкой высоко поднималась, хватая воздух, влажная от пота грудь.
- Слава небу, - шептал он, чувствуя, как покидает ее болезненная дрожь, - слава небу... Все будет хорошо... Тебе ведь лучше, да?
Глаза Тории казались непроницаемо-черными из-за широких, как у ночного зверя, зрачков - она смотрела на Эгерта, не отрываясь. Руки ее судорожно сжимали кончик откинутого одеяла; догорал камин, следовало подбросить дров - а у Эгерта не было сил оставить ее ни на секунду. В комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали тени вперемешку с красными отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.
Они лежали рядом, Эгерт вдыхал горький, неожиданно приятный запах лекарства, боясь сдавить ее плечи слишком сильно и причинить боль. Тория, блаженно закрыв глаза, уткнулась носом ему в плечо; камин догорал, и сгущалась темнота.
Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца груди.
Тории показалась, что она лежит на дне красно-черного раскаленного океана, и языки племени танцуют над ее головой. Не отдавая себе отчета, не желая задумываться ни о чем, она перестала бороться с головокружением; рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по ее телу, и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному созданию.
В полусне-полубреду, растворившись друг в друге, они лежали в темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдаленно напоминающего это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.
Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая ткань рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.
На какое-то мгновение она вдруг протрезвела. Все ее чувственные отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что происходит, она испугалась - и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это, Эгерт коснулся губами ее уха:
- Что?
Она не знала, как объяснить. Мучась неловкостью, неумело провела рукой по его лицу:
- Я...
Он ждал, бережно положив ее голову на свое плечо; боясь обидеть его или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.
Тогда, обо всем догадавшись, он обнял ее так крепко и так нежно, как никогда еще не обнимал. Все еще полная страха и скованности, она благодарно всхлипнула - объяснять, оказывается, ничего не надо.
- Тор... - прошептал он, успокаивая, - ну что ты... Страшно, да?
Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил теплом угасший камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к человеку, который все понимает без слов.
Он ласково привлек ее к себе:
- Ничего... Все, как ты захочешь... Как скажешь... Тор, что ж ты плачешь снова, а?
Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в комнату. Тяжелая, зеленая, с круглыми каплями темных глаз, она шелестела в углу, терлась о стену всеми своими кружевными крыльями, взлетала к потолку и падала почти на самый пол. "Глупая-преглупая, - сказала со смехом мать. - Поймай ее и выпусти".
Откуда это воспоминание, зачем?
Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком сильно сжать руку, вынесла дурочку во двор - и, проводив ее взглядом, долго еще чувствовала в ладонях легкое царапанье стрекозиных крыльев и когтистых лап...
Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится сейчас, сколько страхов и надежд, сколько снов... Это предстоит ей сейчас, и она изменится, станет другой, ей страшно, но иначе быть не может... Это неизбежно, как восход солнца.
Эгерт снова понял ее без слов; его радость передалась ей, заглушая боязнь; откуда-то из темноты ей слышался собственный счастливый смех, вслед ему не поспевала растерянная мысль - да подобает ли смеяться?! Перед глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий на солнце снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

8

Черным зимним вечером декан Луаян прервал привычную работу.
Просохли чернила на недописанном листе, и высохло перо в неподвижной руке декана - а он сидел, оцепенев за рабочим столом, не отрывая остановившегося взгляда от оплывающей в канделябре свечи.
За окном бесновался сырой ветер затянувшейся оттепели, в камине ровно, по-домашнему горел огонь. Декан сидел, расширив слезящиеся от напряжения глаза; из пламени свечки на него смотрел ночной, непроглядный ужас, и такой же ужас поднимался ему навстречу из глубин декановой души.
Предчувствие мага, даже не достигшего величия, не бывает пустым. Теперь беда подошла так близко, что от дыхания ее шевелятся волосы. Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.
Амулет!
Он вскочил. Заклинание, запирающее сейф, слетело сразу, но замок долго не поддавался, не подчинялся трясущимся рукам; открыв, наконец, яшмовую шкатулку, Луаян, отроду не бывший близоруким, болезненно сощурился.
Медальон был чист. Ни пятнышка ржавчины не уродовало золотую пластинку - медальон был чист, а декан задыхался от смрада подступающей беды.
Не веря себе, он еще раз оглядел медальон; потом спрятал его и, пошатываясь, поспешил к двери:
- Тория! Тор...
Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось призывать ее на помощь, но сейчас она явилась почти мгновенно, и почти такая же бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало ее.
- Отец?
За ее спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В последние дни эти двое неразлучны... Небо, помоги им.
- Тория... И вы, Эгерт... Воду из пяти источников. Я скажу, каких и где... Возьмите мой фонарь, он не гаснет под самым сильным ветром, ты, Тория, надень плащ... Скорее.
Если они и хотели спросить о чем-то, то не смогли или не решились. Декан не был похож на себя - даже Тория отшатнулась, встретившись с ним глазами. Не говоря ни слова, она приняла из его рук пять баклажек на ременной связке; Эгерт накинул плащ ей на плечи - она почувствовала ласковое, ободряющее прикосновение его ладоней. За порогом завывала гнилая, без мороза зима; Эгерт высоко поднял горящий фонарь, Тория оперлась на его руку, и они пошли.
Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику - всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень труб, один раз - из маленького колодца в чьем-то дворе, и один раз - из железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были полны, и связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел насквозь, когда, шатаясь от усталости, они переступили порог деканового кабинета. Всегда сумрачный, той ночью он полон был света - столбики свечей толпились на столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки вздрогнули, когда открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.
Посреди комнаты помещалась странной формы подставка на когтистых лапах; еще три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую серебряную чашу.
Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый дальний угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.
Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно для глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не шевелились, но Эгерту казалось - может быть, со страху - что в тишине кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался запруженным стаями насекомых.
Что-то ударилось о стекло снаружи - Солль, напряженный как струна, судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.
Губы декана изогнулись, будто от усилия. Огоньки свечей мучительно вытянулись - и опали, приобретя нормальную форму. Постояв секунду неподвижно, декан прошептал едва слышно:
- Подойдите.
Воды в блюде будто не бывало никогда - там, где следовало находиться ее поверхности, лежало зеркало, белое и яркое, как ртуть. Зеркало Вод, понял, замирая, Эгерт.
- Почему же ничего не видно? - шепотом спросила Тория.
Эгерт едва ли не возмутился - для него достаточным чудом казалось само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же, как за окном, мотающиеся ветки голых деревьев, огонек... Один, второй, третий... Факелы. Не пытаясь расшифровать изображение, Эгерт дивился тому только, что здесь, в маленьком круглом зеркале, отражается неведомое, невидимое, происходящее кто знает где; завороженный магией и своей причастностью к тайне, он опомнился только от звонкого выкрика Тории:
- Лаш!
Одно короткое слово протрезвило Эгерта, как пощечина. В зеркале бродили темные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов можно было различить капюшоны - накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные на плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру терзать и трепать полы длинных плащей.
- Где это? - испуганно спросила Тория.
- Молчи, - выдохнул сквозь зубы Луаян. - Уходит...
Картинка поблекла, будто покрывшись грязно-молочной пленкой, потом обернулась белой восковой мутью, и только в самой глубине ее осталась мерцать приглушенная искра.
- Какой плохой день, - пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. - Какая нехорошая ночь...
Вытянув руки, он простер ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая, увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.
Зеркало помедлило и потемнело снова - декан отдернул руки, будто обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы - огней, кажется, стало больше, все они движутся в странном порядке, и плащеносцы вокруг согнули спины, будто кланяясь, и мерно, размеренно нагибаются - отсчитывают поклоны?
- Эгерт, - спросила Тория глухо, - может быть... Это ритуал? Ты знаешь, какой?
Солль молча покачал головой - само упоминание о его давнишней причастности к Лаш, пусть невольной, пусть несостоявшейся, было сейчас тяжелым упреком; Тория поняла свою промашку - и виновато стиснула его руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд - и снова склонился над чашей.
Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из нее - и ни разу ясно, все урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой глине, мокрая пола плаща, однажды Эгерт вздрогнул, узнав всклокоченные седины Магистра... То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони - но муть уходила не сразу, будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами...
- Где это, отец? - снова спрашивала Тория. - Где это? Что они делают?
Декан только грыз губы, раз за разом отвоевывая ускользающее, неверное изображение.
К рассвету все трое измучились, и тогда зеркало, измучившись тоже, покорилось наконец полностью, признало волю декана, и белая муть отступила. Той, скрытой в серебряной чаше ночи тоже приходил конец - картинка серела, огни отраженных факелов блекли, и трое, склонившиеся над зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.
Выстроившись вокруг высокого холма - Эгерт узнал то место, откуда они с Торией любовались рекой и городом - плащеносцы, вооруженные лопатами, не покладая рук отворачивали землю. Черные груды ее высились тут и там, будто отмечая путь исполинского крота; кое-где среди комьев желтели - Эгерт подался вперед, невольно выпучив глаза - желтели кости и даже черепа, несомненно человеческие, несомненно давние, и земля лезла из пустых глазниц.
- Это, - сдавленно вскрикнула Тория, - это же тот холм... Это...
Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан Луаян, вечно невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:
- А-а.... Просмотрел. Проклятье... Проклятье! Пропустил, просмотрел...
Свечи, прогоревшие всю ночь и не оплывшие, разом погасли, как от порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт не сразу различил в рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:
- Просмотрел... Моя вина. Безумцы... Мерзавцы. Они не ждут окончания времен, они призывают его... Уже призвали.
- Этот холм... - повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял себя за голову, с мокрых рук капала вода:
- Этот холм, Эгерт... Там похоронены жертвы чудовища, Черного Мора, там логово его, заваленное, закрытое от людей... Черный Мор когда-то опустошил город и окрестности, он опустошит и землю, если его не остановить... Ларт Легиар остановил Черный Мор. Ларт Легиар, это было много десятилетий назад... Теперь некому. Теперь...
Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошел к окну.
- Но господин декан, - прошептал Эгерт, едва справляясь с дрожью, - господин декан, вы великий маг... Вы защитите город и...
Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.
- Я - историк, - сказал декан глухо. - Я - ученый... Но я никогда не был великим магом и никогда уже не стану им. Я так и остался учеником, подмастерьем... Я не великий маг! Не удивляйся, Тория... Не смотрите так жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и знания делали меня хорошим магом - но не великим!
Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга - по городу завыли собаки.


***
Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.
Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к дверям, скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о стену тяжелый камень, пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой. Особо отважные мужчины выходили на улицы, вооружившись тяжелыми палками, и лупили, лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными желтыми зубами.
В тот день не торговали лавки и не работали мастерские; всеобщий страх висел над городом, как душный полог, и хозяевами на улицах были крысы. Забившись в дома с наглухо закрытыми ставнями, люди страшились говорить вслух - и у многих в тот день было чувство, что по улицам города, по щелям в дверях и ставнях бродит пристальный, холодный, изучающий взгляд.
Мор глядел на город еще два дня; на третий день он явился.
Тишина пустых улиц перестала быть тишиной. За несколько часов дыхание Мора распахнуло бесполезные двери и ставни, выпуская под небо плач, стоны, причитания; первые заболевшие уже на утро оказались первыми мертвыми, и те, кто подавал им воду, слегли, страдая от жажды и язв, без всякой надежды на спасение.
Карантинная застава у ворот продержалась недолго - люди, видевшие спасение в одном только бегстве, снесли ее, кидаясь на пики и мечи, рыдая, умоляя, запугивая; часть стражников подалась вслед за беглецами - и вскоре Мор навестил предместья, окрестные села, деревеньки, заброшенные хутора, и удивленные волки находили средь чиста поля легкую добычу, и сами же околевали в мучениях, потому что Мор не щадил и волков.
Повинуясь беспорядочным приказам бургомистра, стражники, оставшиеся верными долгу, вышли на улицы - закутавшись в многослойные балахоны из мешковины, вооруженные изогнутыми вилами, похожими на уродливые птичьи лапы, они мерно двигались от дома к дому, и высокие телеги с ребристыми деревянными боками стучали все тише, отягощенные множеством тел; на другой день трупы уже никто не собирал, целые дома превратились в склепы, ожидая, пока милосердная рука не бросит факел в открытое окно.
Башня Лаш закрылась от Мора густой пеленой благовонного дыма. Полчища людей, ожидающих спасения, день и ночь осаждали обитель священного привидения - однако окна и двери оказались замурованными изнутри, и даже тонкие щели, куда и лезвие ножа не помещалось, были тщательно замазаны и закрыты. Непонятно было, откуда же поднимается дым - но люди вдыхали его в надежде, что сам резкий и терпкий запах его защитит их от смерти.
- Глупцы, - горько говорил декан Луаян, - глупцы... Они думают спрятаться и спастись, они надеются откуриться! Упрямый и злобный ребенок, поджигая дом, свято уверен, что его-то игрушек огонь не коснется... Окончание Времен... Для мира, но не для Лаш... Дураки. Злые дураки.
Первая волна Мора схлынула за три дня - оставшиеся в живых возомнили было, что отмечены особым счастьем и, возможно, пребывают под защитой Лаш. Погибшие улицы подверглись деловитым набегам мародеров - опустошая винные погреба и фамильные шкатулки соседей, предприимчивые отцы семейств хвалились добычей перед женами и детьми, а молодые парни дарили уцелевшим подружкам сорванные с мертвых рук браслеты; все они собирались долго жить - однако вторую свою трапезу Черный Мор начал с них и с их родичей.
Декан запретил студентам покидать университет - но силы его запрета оказалось недостаточно, чтобы удержать в толстых стенах молодых людей, у каждого из которых где-то в городе, в предместье или в отдаленном местечке остались родные и невесты. Поначалу студенты бросились к Луаяну за помощью и спасением - но тот заперся в кабинете и никого не желал видеть. Надежда юношей сменилась недоумением, потом озлоблением, потом отчаянием - они покидали университет один за другим, горько сетуя на магов, которые отстраняются от простых смертных как раз тогда, когда их помощь нужна более всего. Эгерт стискивал зубы, слыша проклятья в адрес декана, бросившего учеников на произвол судьбы; ему трудно было свыкнуться с мыслью, что Луаян не всемогущ, но еще труднее было осознавать, что поведение его выглядит как предательство.
Тории было не легче - впервые за всю жизнь отец переживал трудные времена не рядом с ней, а в одиночестве, и одно сознание этого оказалось для нее тяжелее всех бед эпидемии. Эгерт не отходил от нее ни на шаг; страх, неотвязный, как зубная боль, привычный страх за свою шкуру бледнел теперь перед одной мыслью о судьбе чудом обретенной Тории, ее отца, университета, города - и о судьбе Каваррена.
Каваррен далеко. Каваррен, может быть, благополучен; Каваррен успеет установить кордоны, ввести жестокий карантин, Каваррен защитит себя... Но в повторяющемся каждую ночь сне Эгерт видел одно и то же: воющих собак перед гостиницей "Благородный меч", дымы, тянущиеся вдоль пустых улиц, горы трупов на набережной, запертые ворота с потускневшим от копоти гербом...
Декан сказал: Черный Мор опустошит землю, если его не остановить. На земле много сотен каварренов; что для Мора какой-то маленький, хоть и древний и спесивый, городок?
Оставшиеся в университете студенты жались друг к другу, как овцы в покинутом стаде; о господине ректоре не было ни слуху ни духу, служитель сбежал, педагоги не являлись, и юноши, еще недавно считавшие себя солидными и учеными людьми, превратились в беспомощных мальчишек. В один из дней стены Большого Актового зала огласились самым настоящим плачем - навзрыд, как маленький, плакал на жесткой скамейке какой-то "вопрошающий", паренек из деревни, для которого первый год учебы обернулся кошмаром. Остальные прятали глаза, не решаясь взглянуть на бледные лица и трясущиеся губы товарищей - и вот тогда-то рассвирепел, захлебнулся яростью Лис.
Никто и никогда не слышал от него таких хлестких речей. Он предлагал всем и каждому катушку, чтобы сматывать сопли, широкую мамину юбку, под которой так тепло прятаться, и ночной горшок на случай внезапной надобности. Он швырял с кафедры только что придуманные слова, обзывая сотоварищей вислогубцами, слизоносцами, паршивыми засранцами, ящичками для плевания и маменькиными импотентами. Плачущий паренек, последний раз всхлипнув, широко раскрыл рот и залился густой, как дамские румяна, багровой краской.
Дело закончилось попойкой. Лис сам себя назначил интендантом и раскупорил имеющиеся в университетском погребке многолетние запасы вина; пили тут же, в лекционном зале, пили, пели и вспоминали "Одноглазую муху". Лис хохотал, как бешеный, затевая игру - все без исключения должны были честно рассказать о своем первом любовном опыте, а не имеющие такового - обязаться восполнить упущенное на следующий же день; пьяные уже голоса перебивали друг друга, перемежаясь со взрывами истерического смеха. Эгерт смотрел на пирушку сверху, из круглого окошка, соединяющего зал с библиотекой, и до него доносилось нестройное: "Ай-яй-яй, не говори... Милый, не рассказывай... Ай, душа моя горит, а дверь скрипит, не смазана"...
Он вернулся к Тории и долго развлекал ее рассказами о былых проделках Лиса - кое-какие он видел, о кое-каких слышал, а некоторые придумывал тут же, по ходу истории; слушая его нарочито веселую болтовню, Тория сначала бледно улыбалась, потом, чтобы угодить ему, даже рассмеялась через силу.
После полуночи стихли крики в Актовом зале, и уснула Тория; посидев рядом, поправив одеяло и осторожно погладив воздух у самой ее головы, Эгерт отправился вниз.
Студенты спали вповалку - кто на лавке, кто на столе, кто просто на полу, сыром и холодном; Лиса не было нигде, Эгерт понял это с первого взгляда, и неизвестно почему, но сердце его сжалось.
Гаэтана не было и в комнате, и не висел на железном крюке его видавший виды плащ; Эгерт долго стоял на университетском крыльце, вглядываясь в мутную ночь - в здании суда тускло светились окна, и покачивалась под дождем казненная кукла на круглой тумбе, и высилась Башня Лаш - немая, замурованная, как склеп, безучастная к умирающему у ее ног городу.
Лис не вернулся и на утро; сгустившийся ночью туман не развеялся к полудню, а, наоборот, застыл, как студень - даже ветер завяз в его липких сырых космах. Двери деканового кабинета оставались плотно закрытыми, Тория бродила, как потерянная, между стеллажами в библиотеке, бормотала что-то в ответ собственным мыслям и по многу раз водила бархатной тряпочкой по корешкам, футлярам и золотым обрезам.
Солль не сказал ей, куда идет. Не хотел беспокоить.
Сырость и страх трясли его мелкой дрожью, когда, сжав зубы, он ступил на пустую площадь. Ни торгующих, ни гуляющих - глухая ватная тишина, серые силуэты домов и милосердный туман, покрывающий город, как простыня покрывает лицо покойника.
Эгерт сразу понял, что не отыщет Лиса. На пути его встречались мертвые тела - Солль отводил глаза, но взгляд его все равно находил то судорожно вытянутую, вцепившуюся в камень женскую руку, то устилающие булыжник волосы, то щегольской сапог стражника, мокрый от осевших капелек тумана и потому сияющий, как на параде. К запаху разложения примешивался доносящийся откуда-то запах дыма; пройдя еще немного, Солль передернулся, ощутив в стоячем воздухе знакомый аромат горьковатых благовоний.
Башня Лаш, свершившая свое ужасное дело, продолжала потихоньку куриться. Эгерт приблизился, странно безучастный; у входа в Башню бился о каменную кладку совершенно седой мужчина в рабочем переднике:
- Откройте... Откройте... Открой...
Несколько человек, равнодушных, обессиленных, сидели рядом прямо на мостовой; красивая женщина в съехавшем на затылок чепце рассеянно гладила лежащего у нее на коленях мертвого мальчика.
- Откройте! - надрывался седой. Кулаки его, совсем лишенные стертой о камень кожи, роняли на мостовую капли крови; рядом валялась напополам переломанная кирка.
- Молить надо, - шепотом сказал кто-то. - Молить... Привидение Лаш...


Седой человек в переднике в новом исступлении кинулся на замурованную дверь:
- Открой... А-а... Мерзавцы... Гробовщики... Открой... Не спрячетесь... Открой...
Эгерт повернулся и побрел прочь.
Лиса не найти, он пропал, сгинул где-то в чумном котле, никому не помочь, ничего не исправить, Эгерт тоже умрет. При одной этой мысли в душе его бесновался животный страх - но сердцем и разумом он ясно понимал, что главное дело отпущенной ему куцей жизни - Тория. Последние дни ее не должны быть омрачены ужасом и тоской, он, Эгерт, не позволит себе роскошь умереть первым - только убедившись, что Тории больше ничего не угрожает, он сможет закрыть глаза.
Завидев впереди на мостовой скорчившееся тело, Эгерт хотел обойти его как можно дальше - но человек пошевелился, и Солль услышал слабое царапанье железа о камень. Под боком у лежащего примостилась шпага; Эгерт разглядел капли влаги на дорогих ножнах, на тяжелом эфесе с вензелем, на расшитой самоцветами перевязи. Потом он перевел взгляд на лицо лежащего.
Карвер молчал; грудь его ходила ходуном, хватая сырой воздух, губы запеклись, а веки распухли. Одна рука в тонкой перчатке цеплялась за камни мостовой, другая сжимала рукоятку шпаги, будто оружие могло защитить своего хозяина и перед лицом Мора. Не отрываясь, Карвер смотрел Эгерту в глаза.
Приглушенное туманом, издали донеслось захлебывающееся лошадиное ржание.
Карвер судорожно вздохнул. Губы его дернулись, и Эгерт услышал тихое, как шорох осыпающегося песка:
- Солль...
Эгерт молчал, потому что говорить было нечего.
- Солль... Каваррен... Что теперь с Каварреном?
В голосе Карвера скользнула такая тонкая, такая умоляющая нотка, что Эгерту на мгновение вспомнился тот нерешительный тонкогубый мальчик, каким был двенадцать лет назад приятель его детства.
- Каваррена... Это... Эта смерть... Не достигнет?
- Конечно, нет, - сказал Эгерт уверенно. - Слишком далеко... И потом ведь есть карантинные заставы, патрули...
Карвер передохнул, кажется, с облегчением. Запрокинул голову, прикрыл глаза; прошептал с полуулыбкой:
- Песок... Ямы, следы... Холодная... вода. Смеялись...
Эгерт молчал, приняв случайные слова за бред. Карвер не отрывал от него странного, из-под тяжелых век, рассеянного взгляда:
- Песок... Кава... Помнишь?
Солль увидел на секунду залитый солнцем берег, желтый с белым, как покрытая глазурью бисквитная булка, зеленые островки травы, компанию мальчишек, вздымающих к небу фонтаны брызг...
- Ты мне... вечно глаза засыпал песком. Помнишь?
Он изо всех сил пытался призвать такое воспоминание - но перед глазами у него была только мокрая, лоснящаяся от влаги мостовая. Было ли?.. Да... было. Карвер тогда не жаловался - он покорно промывал полные песка, воспаленные, закрывшиеся глаза.
- Я не хотел, - сказал зачем-то Эгерт.
- Хотел, - возразил Карвер тихо.
Они долго молчали, и туман не желал расходиться, и отовсюду тянуло дымом, и гнилью, и подступающей смертью.
- Каваррен... - прошептал Карвер едва слышно.
- С ним ничего не случится, - отозвался Эгерт.
Тогда, испытующе глядя на него, Карвер попытался приподняться на локте:
- Ты... уверен?
Перед глазами Солля поблескивала речная гладь, вспыхивали и гасли солнечные искры на воде, и, подрагивая, отражались зеленые кроны, каварренские крыши, башни, флюгера...
Зная, что врет, он улыбнулся широко и спокойно:
- Конечно, уверен. Каваррен в безопасности.
Карвер глубоко вздохнул, опускаясь обратно на мостовую, глаза его наполовину прикрылись:
- Слава... небу...
Больше никто не слышал от него ни слова.


***
Туман разошелся, и представшая Соллевому взору площадь походила на поле боя. Здесь хватило бы пищи для тысяч ворон - однако ни одной птицы не было в городе, никто не тревожил мертвых, будто повинуясь запрету.
Впрочем, нет. Эгерт оглянулся - от трупа к трупу перебегал, согнувшись, парнишка лет восемнадцати, невысокий, щуплый, с холщовым мешком через плечо. В такие мешки нищие собирают подаяние - Эгерт догадался, что собирал в свою сумку парнишка. Склонившись над трупом, он ловко выуживал у мертвого кошелек, либо табакерку, либо случайно подвернувшееся украшение; с кольцами была морока - они не желали соскальзывать с раздувшихся пальцев, парнишка сопел, опасливо поглядывая на Эгерта - однако продолжал свое дело, елозил по мертвым рукам заранее припасенным обмылком.
Солль хотел крикнуть, но страх оказался сильнее ярости и отвращения; поплевывая на свой обмылок, мародер обогнул Эгерта по широкой дуге - и присел от резкого, пронзительного свиста.
Эгерт, обмерев, смотрел, как парень бросился бежать, как на самом краю площади его настигли две плечистых фигуры, одна вроде бы в бело-красном одеянии стражника, другая в чем-то черном, неряшливо обвисшем; парнишка вскрикнул, как заяц, метнулся, забился в чужих руках, стянул с себя мешок, будто откупаясь... Эгерт не хотел смотреть - и смотрел, как человек в одежде стражника лупит парня по голове его же мешком; потом послышалось надрывное, долетевшее через всю площадь:
- Не-ет! Я не... Оно же никому не надо! Оно же не надо никому! Мертвецам-то не надо... О-ой!
Превратившись в нечленораздельный визг, крик захлебнулся; на уличном фонаре закачалось щуплое тело с холщовым мешком на груди.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Поздним вечером вернулся Лис. Эгерт, чья интуиция в те дни обострилась, как жало, встретил его первым.
Гаэтан стоял у входа, на каменном университетском крыльце, стоял, обнимая за плечи деревянную обезьяну; треугольная шапочка, измятая и потерявшая форму, съехала ему на лоб. Он был, конечно, в стельку пьян - Эгерт, испытавший колоссальное облегчение, хотел увести с холода и уложить в постель. Услышав за спиной Соллевы шаги, Лис вздрогнул и обернулся. Свет фонаря над входом упал ему на лицо - Гаэтан был трезв, трезв, как в день экзамена, но глаза цвета меда казались сейчас темными, почти черными:
- Солль?!
Эгерт не понял, что так напугало его друга; снова шагнул вперед, протянул руку:
- Идем...
Гаэтан отшатнулся. Взгляд его заставил Эгерта замереть; ни разу за долгое знакомство он не видел в глазах приятеля такого странного выражения. Что это - ненависть? Презрение?
- Лис... - пробормотал он смущенно.
- Не подходи ко мне, - отозвался Гаэтан глухо. - Не подходи... Эгерт. Не подходи, прошу... Уйди. Возвращайся, - он пошатнулся, и Солль понял вдруг, что трезвый Гаэтан едва стоит на ногах - его тянет к земле, его тянет в землю.
Он понял, что за выражение застыло в глазах Лиса. То был страх надвигающейся смерти - и страх увлечь за собой другого человека, друга, Солля.
- Гаэтан! - простонал Эгерт сквозь зубы. Тот крепче обнял обезьяну:
- Ничего... Знаешь, Фарри вчера умерла. Помнишь Фарри?
- Гаэтан...
- Возвращайся. Я пойду... понемногу. Доберусь... до "Одноглазой мухи". Если хозяин жив... он нальет мне. В долг, - Лис засмеялся, с трудом протянул руку и, едва дотянувшись, ласково потрепал обезьяну по лоснящемуся деревянному заду.
Эгерт стоял на ступенях и смотрел ему вслед. Лис шел покачиваясь, иногда падая, как не раз случалось ему возвращаться с попойки; шапочка с серебряной бахромой лежала, как последний подарок, у ног деревянной обезьяны. Над городом нависало покрытое тучами, безглазое небо, а над площадью нависала укрытая дымом, молчаливая, замурованная Башня Лаш.


***
Целый день и длинную ночь они метались, как две рыбины, на дне черно-красного раскаленного океана.
Приходя в себя, Тория чувствовала отголоски стыда: никогда в жизни она не могла вообразить, что внутри ее способен поместиться тот жадный, ненасытный, не знающий усталости зверь, готовый сорвать с себя не только одежду - кожу. Смутившись, она некоторое время не решалась взглянуть на лежащего рядом Эгерта, не смела коснуться его кожи даже дыханием - но, оживая, горячий зверь скручивал все ее представления о достоинстве и приличиях, и, одержимая страстью, она отвечала на такую же алчную, не знающую усталости страсть Солля.
Небо, неужели это бывает со всяким, но тогда жизнь совсем другая, нежели Тория могла о ней подумать, тогда силы, управляющие человеком, выходят за границы всех ее представлений, тогда понятно, что за темный чад морочил ее мать... Мать?! Но почему же темный, почему чад, это же счастье, это радость, Эгерт, Эгерт, можно умереть глубокой старухой, так и не узнав о мире правды... Но, может быть, это не правда вовсе, а наваждение, бред, обман?
Охрипнув от стонов, не вытирая катящиеся по щекам слезы, она на время расслаблялась, затихала, свернувшись между обнимающими ее руками Солля, будто в надежной и теплой норе. Закрыв глаза, она лениво перебирала какие-то обрывочные, случайные образы, и время от времени в веренице их ей являлись ясные, несомненные истины.
Истина то, что став женой Динара, она никогда бы не познала иной любви, кроме дружеской, братской. Истина то, что гибель Динара, сделала ее счастливой - небо, это чудовищно, это невозможно, Динар, прости!.. Тория принималась тихонько плакать без слез, Солль во сне обнимал ее сильнее, и, забываясь, она видела Динара рядом, сидящим, по обыкновению, в кресле напротив. Тихий, серьезный, он смотрел на Торию без укоризны, но и без снисхождения, будто желая сказать: что свершилось, того не вернуть, не плачь, он так тебя любит...
Потом воспоминания о Динаре гасли, терялись в череде прочих, Тория думала о матери, замерзающей в холодном сугробе, и об отце, навечно отягощенном чувством вины. А в чем вина женщины, чьи страсти перехлестывали через саму личность ее, как волны перекатываются через палубу утлого суденышка? И если правда, что Тория обликом повторяет свою мать, не унаследовала ли она и страстей?
Впрочем, теперь все равно. Теперь все они стоят на пороге смерти, на пороге, за который уже ступил Динар. Она рядом с Эгертом, их двое, даже если они не доживут до своей свадьбы - а отец один, один в своем кабинете, если ей и страшно, то только за отца... Неужели она предала его своим счастьем, неужели она оставила его, неужели...
Тория плакала снова - Солль целовал мокрые глаза, бормотал что-то ласковое, не разобрать было ни слова, это и хорошо, не надо слов...
Потом она заснула крепче - и увидела зеленую гору.
Гора покрыта была, как шерсткой, короткой мягкой травой, она высилась, занимая полнеба, а вторая половина неба густо синела, Тория вспомнила, такой синей краской выкрашены были окна их дома... А гора была изумрудная на синем, Тория сопела, взбираясь все выше, а взбираться стоило, потому что на самой вершине стояла ее мать в ослепительно-белой косынке, смеялась и протягивала на ладонях алую пригоршню клубники, первой клубники, и до той зимы еще полгода, еще полгода, еще есть время...
Она проснулась оттого, что Эгерт, застонав во сне, сильно сжал ее плечо.


***
В предутренний час они спали оба, спали спокойно, глубоко, без сновидений, и потому не могли слышать, как, тихонько скрипнув, отворилась дверь деканова кабинета - дверь, уже много дней запертая изнутри. В глубине темной комнаты догорали огоньки свечей, и невыносимо душным, дымным, густым был воздух, ринувшийся на волю. На столе, на полу, на всех полках лежали книги - раскрытые, распластанные, беспомощные, как выброшенные на берег медузы; злобно скалилось чучело крысы, закованное в цепи, покрылся пылью стеклянный глобус с огарком внутри, но стальное крыло простиралось все так же уверенно и мощно, и под сенью его, на рабочем столе декана, поблескивал чистым, неприкосновенным золотом Амулет Прорицателя.
Декан долго стоял на пороге, опершись о дверной косяк. Потом выпрямился и плотно прикрыл за собой дверь.
Коридоры университета были знакомы ему до последней трещинки в сводчатом потолке; он шел и слушал звук своих шагов, метавшийся по пустым переходам. Перед комнатой дочери он остановился, прижавшись щекой к створке тяжелой двери.
Теперь они счастливы. Декану не нужно было открывать дверь, чтобы увидеть в мутном утреннем свете две головы на одной подушке, переплетения рук, волос, колен и бедер, переплетения струек дыхания, снов, судеб... Казалось, что там, в комнате, сладко спит одно счастливое, умиротворенное, усталое существо, ничего не знающее о смерти.
Декан рассеянно погладил створку двери. Старое дерево казалось теплым, будто кожа живого существа. Постояв еще немного и так и не решившись войти, Луаян двинулся дальше.
Бессчетное количество раз ему случалось выходить на университетское крыльцо и останавливаться между железной змеей, олицетворением мудрости, и деревянной обезьяной, символизирующей стремление к знанию. На людной прежде площади теперь встречали рассвет неубранные трупы, над ними высилась, как проклятье, закопченное дымом обиталище Лаш, а за спиной у декана молчал университет, странно беззащитный перед лицом победно взирающей на него Башни.
Мор опустошит землю, если его не остановить. Луаяну было четырнадцать лет, когда в опустевший дом его явился Ларт Легиар, находившийся в пике своего величия; Луаян знал о нем многое, но спросить решился об одном только: правда, что вы остановили чуму?
Десятилетия назад Черный Мор пожирал целые города далеко отсюда, на побережье, и море вышло из берегов от переполняющих его трупов. Луаян смутно помнит языки пламени, бегающие по лицам неподвижных людей, чью-то ладонь, закрывающую ему глаза, тяжесть мешковины, наброшенной на голову и плечи, отдаленный вой, не то волчий, не то женский... Тот Мор лишил Луаяна дома, родителей, памяти о прошлом; тот Мор пощадил его, оборвавшись внезапно, как гнилой канат, пощадил, и, круглый сирота, он вышел на дорогу в толпе других сирот, и бродил, пока милосердный случай либо жестокая судьба не привели его в дом Орлана...
Потом он узнал, что Мор никогда не уходит сам. В тот раз его остановил великий маг по имени Ларт Легиар...
Луаян поднял лицо к серому непроницаемому небу. За всю долгую жизнь он так и не достиг величия.
Он оглянулся на университет, на Башню; привычным жестом потер переносицу. Небо, каким сильным он казался сам себе в четырнадцать лет - и как он на самом деле слаб. Каким жарким был мир тогда, в предгорьях, как палило солнце, как раскалялись камни, каким темным, обветренным было лицо Орлана...
Сорвался мокрый, мелкий, как крупа, снег.
Город онемел от ужаса, оцепенел, и все еще живое забилось в глубокие щели, и только мертвецы ничего уже не боялись - Луаян шел, не отводя глаз. Разграбленная лавка хлопала дверью, висящей на одной петле; хозяин ее, давно умерший и потому безучастный к разорению, привалился к порогу и косился на прохожего одним высохшим глазом - на месте другого копошился клубок червей. Луаян шел дальше; в широком дверном проеме катался на качелях мальчишка - два конца толстой веревки привязаны были к верхней балке двери, мальчишка держался за них руками, самозабвенно раскачиваясь, помогая себе невнятным бормотанием, то влетая в темноту пустого дома, то вылетая наружу, проносясь над глядящей в небо мертвой женщиной в темном платке; рядом стояла кроличья клетка, и кролик, живой и истощенный, проводил Луаяна взглядом. Мальчишке было не до того - он ни разу даже не взглянул в сторону прохожего.
Чем ближе к городским воротам, тем больше попадалось сгоревших и полусгоревших домов - черные, будто облаченные в траур, они глядели на Луаяна квадратами окон, и на одном подоконнике он увидел закопченный цветочный горшок со скорчившимися мертвыми прутиками.
Отовсюду тянуло дымом, смрадом, разложением; он шел, перешагивая через тела, обходя завалившиеся на бок экипажи, узлы с покинутым скарбом, телеги, груды мешков и трупы животных. Вода узкого канала за ночь затянулась тонкой пленкой льда, и сквозь лед на Луаяна глянуло со дна чье-то желтое безгубое лицо.
Иногда, заслышав шаги, из темных щелей выглядывали быстрые живые глаза - и тут же прятались, Луаян не успевал встретиться с ними взглядом. Зато мертвые глаз не прятали - и он честно смотрел им в ответ, так ни разу и не отвернувшись, будто не зная ни страха, ни отвращения.
Ларт Легиар был великим магом. Орлан был великим магом - а он, Луаян, всего лишь ученый, он слаб, небо, как же он слаб...
Он сбился с пути, заблудившись на знакомых улицах, и дважды вернулся в одно место. На жестяной бороде - вывеске цирюльни - покачивался повешенный мародер. Надсадно скрипел вывернувшийся из гнезда флюгер.
Ларт тогда звал его с собой... Мальчику стоило, пожалуй, шагнуть навстречу своей судьбе, а теперь он сед, он стар, безнадежно стар...
Со скрипом качнулась створка ворот. Там, за воротами, кто-то пошевелился; Луаян остановился, пригляделся, подошел.
В холодной луже умирал мужчина, когда-то молодой и сильный, а теперь страшный, как полуразложившийся мертвец; извиваясь, он пытался напиться талой воды, хлебал, кашлял, косился на Луаяна - и пытался снова, и запекшиеся губы ловили каждую мутную каплю, достававшуюся тяжким трудом.
Сам не зная зачем, Луаян склонился над ним - и отшатнулся, впервые отшатнулся за весь свой сегодняшний путь.
Мор явился ему, открывшись глазам, обретя лицо и форму; умирающий человек был окутан, опутан, обласкан отвратительными черными пальцами, они нежили его, потирали и поглаживали, и движения их подчинялись тому сложному порядку, которому подчиняются многочисленные ноги паука, обхаживающего муху.
Луаян попятился, отходя прочь; двор и улица, каждый дом полны были Мора, черных сгустков и подергивающихся отростков, из каждой щели смотрели белесые глаза, полные тянущей, гнойной, застывшей ненависти - равнодушной и одновременно алчной, ненасытной. Черные пальцы холили мертвецов, ощупывали перекошенные лица, залезали в полуоткрытые рты, бесстыдно изучали распростертые тела мужчин и женщин, Луаяну казалось, что он слышит шорох раздвигаемой одежды и оглаживаемой кожи, что воздух вокруг сгущается, наливаясь всепобеждающим желанием смерти и жаждой убивать...
Покачиваясь, как пьяный, он добрался до городских ворот. Мертвецы лежали здесь грудой, и над ними колыхались, как трава, черные пальцы Мора.
Ворота, тяжелые городские ворота оказались выломанными, снесенными с петель; за ними виднелись дорога и поле, ровные, унылые, и то здесь, то там шевелились под ветром бесформенные кучи тряпья.
Луаян повернулся к городу лицом.
Светлое небо... Орлан, учитель мой, помоги мне. Ларт Легиар, тебе удалось однажды, я сберег твой медальон, помоги мне... Скиталец, где бы ты ни был, кто бы ты ни был, но если можешь - помоги мне, вы же видите сами... как я слаб.
Он закрыл глаза. Потом вскинул голову, воздел руки и посмотрел на город - обиталище Черного Мора.
...Почему так жарко? Но ведь полдень, солнце в зените, и камни кажутся белыми, как сахар... А из колодца тянет прохладой, и там, во влажной сумрачной глубине, живет еще один мальчик - тот, что отражается в круглом зеркале воды. Ох, как заломит зубы от первого глотка, а ведро уже плюхается о воду всем своим жестяным телом, и звук этот усиливает жажду...
(ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ВЕЛЮ И ПРИЗЫВАЮ, ВЫРЫВАЮ ИЗ ЖИВЫХ, ВЫРЫВАЮ ИЗ МЕРТВЫХ, ИЗ РАЗИНУТЫХ РТОВ, ИЗ ПУСТЫХ ГЛАЗНИЦ, ИЗ НОЗДРЕЙ, ИЗ ВЕН, ИЗ МЯСА И ТКАНЕЙ, ИЗ КОСТЕЙ, ИЗ ВОЛОС... ВЫРЫВАЮ, КАК ВЫРЫВАЮТ КОРНЕВИЩЕ, КАК СКОБУ, КАК УГНЕЗДИВШУЮСЯ В ПЛОТИ СТРЕЛУ, ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ПРИКАЗЫВАЮ)
...Ведро тонет, погружаясь все глубже, наполняет водой свое чуть проржавевшее нутро, и вот уже можно тянуть, но ворот такой тяжелый... Никогда он не был таким, отнимаются руки, сами собой сжимаются зубы, а ведро едва оторвалось от воды, и звонко падают роняемые им капли...
(ПРИКАЗЫВАЮ И ПРИЗЫВАЮ, ИЗГОНЯЮ С УЛИЦ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВОДЫ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВЕТРА, ИЗ ОЧАГОВ, ИЗ ДЫР, ИЗ ЩЕЛЕЙ... ХВАТИТ. ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, КЛАДУ ТЕБЕ ПРЕДЕЛ)
...И вот ведро все выше, но хватит ли сил, а солнце палит, и так хочется напиться... Ведро тяжело качается, и звук падающих капель становится все тоньше...
Белесые глаза, лоснящиеся пальцы, ласкающие мертвецов. Темный, шевелящийся клубок, сгусток. Разрытый холм.
...Пить, я хочу пить, небо, не позволь моим рукам выпустить ворот, не позволь ведру оборваться, я так устал...
(ЗАГОНЯЮ ТЕБЯ, ОТКУДА ПРИШЕЛ. ЗАГОНЯЮ ВГЛУБЬ, В РАЗРЫТЫЕ НЕДРА, КУДА НЕ ДОСТАНЕТ НИ ЗАСТУП, НИ ЧУЖАЯ ВОЛЯ. ЗАГОНЯЮ, ЗАКЛИНАЮ, ЗАМЫКАЮ. НЕТ ТЕБЕ МЕСТА НА ПОВЕРХНОСТИ ЗЕМЛИ, НЕТ ТВОЕЙ ВЛАСТИ НАД ЖИВЫМИ. ЗАКРЫВАЮ СОБОЙ И ОСТАЮСЬ СТРАЖЕМ. НАВЕЧНО)
...Какие горячие камни, какая буйная трава, и в ушах звенит от голоса цикад... А вода, оказывается, сладкая. Сладкая и густая, как мед, и течет по подбородку, по груди, по ногам, проливается на растрескавшуюся землю... И солнце в зените... Солнце.


***
Вечером, когда все живое в городе робко завозилось, выглядывая из нор и спрашивая себя, надолго ли поблажка, когда больным стало настолько легче, что любящие их сиделки с ввалившимися глазами дали, наконец, волю слезам, когда невесть откуда явились собаки, когда над улицами захлопали крыльями вороны, запоздало слетающиеся на пир - тогда Эгерт и Тория с декановым фонарем нашли его.
Луаян лежал на вершине разрытого кургана, будто накрывая его своим телом. Эгерт посмотрел ему в лицо - и не дал Тории даже взглянуть.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

9

...А на следующий день вернулся мороз, и надо было спешить, пока земля не промерзла.
Эгерт и Тория похоронили Луаяна на холме, неподалеку от могилы Первого Прорицателя; Эгерт хотел оставить ему и золотой медальон, но Тория, в один день разучившаяся плакать, остановила его: оставлять Амулет в могиле - значит тревожить могилу... Вдвоем они свершили над телом все полагающиеся обряды, и никто не помешал им, хотя бургомистр, невесть откуда явившийся уцелевший бургомистр строго-настрого повелел хоронить все жертвы мора в одном только месте - в разрытом кургане.
Тория, которой невмоготу было сразу поверить в свою утрату, не смогла войти в отцовский кабинет - вошел Эгерт. Среди раскрытых книг и догоревших свечей в полном порядке оказалась только деканова рукопись, тяжелая, объемистая, так и не законченная рукопись, к которой прилагался четкий перечень готовых разделов, фрагментов и набросков, а с ним и подробные планы еще не написанных глав. Ни письма, ни записки - только рукопись, словно завещание, и Амулет Прорицателя, будто наследство.
Выслушав Солля, Тория попыталась улыбнуться:
- Он... стал-таки великим магом. Да? В этой рукописи... теперь... должна быть глава... Правда? Надо... Закончить...
И сразу, без перехода:
- Эгерт, поклянись, что ты никогда не умрешь.


***
Город не сразу поверил своему счастью. Похоронные команды спешно предавали погибших земле, больные возвращались к жизни; потери были велики, но и уцелевших оказалось немало - все еще прячась по щелям, они опасливо переспрашивали друг у друга: что же с временами, окончились они или нет?
Миновал день без новых жертв, потом еще день, потом еще; обреченные уже люди поднимались на ноги, и за целую неделю в городе не умерло ни одного человека. Живых и мертвых разделили горы земли, свезенной к разрытому холму - в те дни он стал выше, начиненный сотнями тел. Улицы, освобожденные от трупов, оставались разоренными и страшными - но оставшиеся в живых горожане уже догадались, что Мор миновал окончательно.
Еще не все погибшие перекочевали из пустых домов и переулков в предназначенный всем им ров, когда город взорвался фейерверком.
Никто из тех, кто вывалил тогда на улицы и площади, не знал еще подобных праздников. Незнакомые люди обнимались и плакали друг у друга на плечах, плакали от радости внезапно подаренной жизни, той сладкой жизни, с которой многие уж было распростились. Вчерашние смертники, они пьянели от одного только сознания, что завтра будет новый день, а за ним еще, и придет весна, и родятся дети... Смеющиеся женщины в растерзанной одежде радостно давали насладится своей любовью - а любили они всех на свете, даже калек и нищих, и бродяг, и стражников, юнцов и стариков. Четырнадцатилетние мальчишки становились мужчинами прямо на улице, а потом их счастливые избранницы, заливисто хохоча, терялись в толпе. Неистовый, сумасшедший праздник обезумевших от счастья людей обернулся еще несколькими смертями - кто-то утонул в канале, кого-то задавили в толпе; смерти прошли незамеченными, потому что в те дни на улицах города верили в бессмертие.
Башня Лаш безучастно взирала на безумную пляску выживших - двери ее и окна по-прежнему были замурованы, и ни один дымок не поднимался над остроконечной крышей. Истерическое веселье утихло понемногу, и вот тогда по городу поползли слухи.
Окончание Времен - будет или уже нет? Откуда явился Мор, зачем он явился, почему ушел? Что скрывают замурованные двери обиталища Лаш? Почему плащеносцы не разделили общую судьбу, скрывшись за стенами, и что будет теперь? Люди перешептывались, поглядывая на Башню кто опасливо, кто злобно - ведь невесть откуда донеслись голоса, утверждающие, что именно служители Лаш накликали беду. Поговаривали даже, что это они наслали на город Мор, а сами спрятались за прочными стенами; говорили, что великий маг, бывший деканом в университете, пропал неизвестно куда в самый день окончания Мора, и что теперь его дочь обвиняет во всех смертях плащеносцев. Горожане волновались, переглядывались, не верили; Башня не спешила опровергнуть будоражащие город слухи, и обращенные к ней взгляды становились все угрюмее. Уже готовился, вопреки увещеваниям бургомистра, приступ с ломами и кирками - когда в один из дней каменная кладка дверей рухнула, пробитая изнутри.
Эгерт, который в тот момент оказался в библиотеке, передернулся, ощутив глухой тяжелый удар о дрогнувшую землю. Из окна ему отлично видно было, как толпа, окружающая башню, подалась назад, будто отброшенная порывом ветра.
В черном проломе стояла невысокая серая фигура с белой, как луна, всклокоченной головой.
...Из всех воинов Лаш в живых осталось меньше половины. Тела погибших плащеносцев лежали перед Башней, лежали длинными рядами, и широкие капюшоны укрывали мертвые лица до подбородка. Живые служители стояли так же неподвижно, и капюшоны так же падали им на лицо, и ветер с одинаковой ленцой теребил одеяния тех и других.
Эгерт не слышал, что говорил магистр - страх помешал ему приблизится. Толпа молча внимала; в переливах магистрового голоса, в самых патетических местах его речи ухо Солля улавливало короткое "Лаш!", и тогда люди вздрагивали, невольно опуская головы. Потом магистр замолк, и толпа разбрелась - покорная, притихшая, будто погруженная в разгадывание заданной магистром загадки.


***
Прошло несколько недель; оставшиеся в живых студенты радовались, встречаясь на пороге университета, но после бурных объятий и приветствий обычно следовало неловкое молчание: расспрашивая о судьбе друзей, легко было получить самое печальное из всех возможных известий. Университет, как бы то ни было, оживал; весть о смерти декана передавалась шепотом, и многие вздрагивали, заслышав ее, а многие и тосковали, и потому тянулись к Тории, желая разделить ее горе.
Господин ректор выразил Тории соболезнование - та приняла его со сдержанным достоинством. Кабинет отца стал ее кабинетом, и она проводила долгие часы под стальным крылом, разбирая бумаги Луаяна и в особенности - рукопись; Амулет Прорицателя по просьбе Эгерта был спрятан в месте, известном ей одной: Солль не хотел знать тайн, и Тория, покусав губу, уважила это его желание.
Встретив Торию в коридоре, студенты приветствовали ее почти с таким же почтением, как прежде декана. Эгерт следовал за ней неотступно, и все уже знали, что сразу по истечении срока траура он станет ей мужем. Никому не пришло в голову удивляться выбору Тории - за Эгертом молча признали право на исключительность.
В один из дней наследница Луаяна собрала студентов в Большом Актовом зале. Спустя час университет превратился в кипящий котел, ибо Тория, впервые поднявшись на кафедру, спокойно и просто поведала всем правду о преступлении служителей Лаш.
Страсти накалялись и накалялись, кто-то призывал выходить на улицы, кто-то звал громить Лаш, кто-то вспомнил Лиса: прав был, бедняга, не любил плащеносцев, уж он бы показал им теперь! Господин ректор, побледневший до самой лысины, едва сумел удержать подопечных от бунта.
Тория призвана была в ректорский кабинет, и беседа длилась долго. Эгерт видел, каким растерянным казался ректор, когда, стоя на пороге кабинета, качал вслед Тории лысой головой:
- Не думаю... Не думаю, дитя мое, что рассказанное вами подлежит огласке... И потом, доказательств ведь нет, а... Не думаю... Воздержитесь, прошу вас, от преждевременного... Не стоит. Вот так...
Ректор говорил и говорил, а Тория уже уходила, держа голову непривычно низко.
- Он боится, - с горечью сказала она, закрывая за собой и Эгертом двери отцовского кабинета. - Не хочет... Не верит, в конце концов. Думает, что я обезумела от горя... А в городе теперь считают, что это служители Лаш остановили Окончание Времен неустанными обрядами, ритуалами и молениями своему привидению... Уже собирают деньги на новый памятник Лаш - каково?
- Не понимаю, - сказал Эгерт беспомощно, - столько трупов среди их же воинства... На что они надеялись?
Тория мрачно усмехнулась:
- Помнишь, что говорил отец? "Злобный ребенок, поджигающий дом, свято уверен, что его-то игрушек огонь не коснется..."
Неожиданно для себя она осеклась, будто горло ее сдавила цепкая птичья лапа. Воспоминание об отце оказалось непосильным; отвернувшись от Эгерта, она долго молчала, и подрагивающая ладонь ее бездумно гладила страницы раскрытой рукописи.
Эгерт едва удержался, чтобы не броситься к ней с утешениями - сейчас они были бы неуместны. Он просто молча смотрел, и вместе с жалостью к горюющей Тории и привычным страхом за свою шкуру в душе его нарастало иное, более сильное, пожалуй, чувство.
- Тор, - сказал он наконец так осторожно, как только мог, - я знаю, то, что я скажу, тебе не понравится... Но я просто повторю тебе слова нашего ректора: не стоит... связываться с Лаш. Вот и все, теперь можешь ругать меня...
Она медленно обернулась. Губы ее, стиснутые в ниточку, побелели, а взгляд сузившихся глаз заставил Эгерта отшатнуться.
Он хотел объяснить, что движет им не просто страх, что память Луаяна дорога ему так же, как и Тории, что убийцы ненавистны ему не меньше, но что орден Лаш полон безумцев и ни перед чем не остановится, и, затевая с ним войну, Тория становится на лезвие бритвы, а для него, Солля, нет в мире ничего дороже ее жизни... Однако Тория молчала, в глазах ее стоял холодный упрек, и под этим взглядом Солль никак не мог собрать в связную речь все свои мятущиеся мысли.
- Я не стану ругать тебя, - проговорила она так отчужденно, что Эгерт испугался. - За тебя говорит заклятие... Но с каких пор его трусливый голос стал так похож на твой собственный?
Зависла пауза, долгая, мучительная, и Эгерту вспомнился тот день, когда тяжелая книга в руках Тории разбила ему лицо.
- Я так надеялась на ректора, - сказала, наконец, Тория, и голос ее дрогнул. - Поддержки одних только студентов... мало... Хотя... - она о чем-то задумалась и продолжала не сразу:
- Хотя я найду... поддержку... но неужели не у тебя?!
Эгерту захотелось стать перед ней на колени; вместо этого он подошел и сказал прямо в безжалостные сухие глаза:
- Думай обо мне что хочешь. Считай меня кем хочешь, но заклятье тут ни при чем, никто не заклинал меня бояться... за тебя!.. А я... - и снова он запнулся, хотя так надо было сказать о том, как страшна и нелепа сама мысль потерять ее, потерять сейчас, когда они остались вдвоем посреди враждебного мира, и как больно сознавать, что он не в состоянии защитить самое дорогое, самое любимое, что у него есть. Все это необходимо было облечь в слова - но его жалкие усилия оказались тщетны.
Она отвернулась, так и не не дождавшись. Глядя в ее неестественно прямую спину, он в страхе понял, что между ними проползла трещина, что этот разговор может не забыться никогда, что надо спасать Торию и спасать себя - он понял это и по-прежнему молчал, потому что она права, потому что он трус, не мужчина и потому не ровня ей...
В коридоре послышались шаги - не обычные, размеренные, а непривычно громкие, торопливые; Эгерт услышал сбивчивый голос господина ректора и удивленно поднял голову. Тория медленно обернулась; в дверь постучали - сначала дробно, испуганно, а потом резко и требовательно, даже грубо - Солль был уверен, что за все время своего существования дверь деканового кабинета не знала подобного обращения.
Тория холодно подняла брови:
- В чем дело?
- Именем закона! - сухо донеслось из-за двери, и сразу же задребезжал голос ректора, взволнованный и сбивчивый:
- Господа, это какое-то недоразумение... Это храм науки, сюда нельзя с оружием, господа!
Дверь затряслась под новыми ударами, и с каждым из них душа Эгерта уходила все дальше в пятки - он стиснул зубы, молясь про себя: небо, помоги мне хоть сейчас держать себя достойно!
Тория презрительно усмехнулась. Откинула запирающий двери крюк и встала на пороге - проклиная себя, Солль не удержался и отступил в темный угол. Невидимый снаружи, он разглядел из-за спины Тории красно-белые мундиры, бледную лысину ректора, толпу взволнованных студентов и скуластое, спокойное лицо офицера с зажатой в руке стилизованной плетью - знаком того, что в настоящий момент он выполняет волю властей.
- Это кабинет моего отца, - сказала Тория все так же холодно. - Никому не позволено ломиться в эту дверь, и никто не войдет сюда без моего согласия... Что угодно господам?
Офицер поднял свою плеть:
- Таким образом, вы подтверждаете, что вы - дочь декана Луаяна?
- Я повторю это тысячу раз и тысячу раз испытаю гордость.
Офицер кивнул, будто бы ответ Тории доставил ему удовольствие:
- В таком случае мы приглашаем госпожу следовать за нами.
Эгерт чувствовал, как по спине его катятся струйки холодного пота. Почему всегда самое страшное, самое невероятное, уместное разве что в ночных кошмарах, почему в его жизни это всегда случается на самом деле?!
Тория между тем вскинула голову еще выше - хоть это, казалось, было уже невозможным:
- Приглашаете? С какой стати, и что, если я откажусь?
Офицер снова кивнул и снова удовлетворенно, будто бы только и ждал подобного вопроса:
- Мы действуем по приказу господина судьи, - в подтверждение своих слов он потряс своей стилизованной плетью, - и уполномочены принудить госпожу, если она откажется следовать за нами добровольно.
И тогда Эгерту немыслимо захотелось, чтобы Тория оглянулась на него.
Чего, казалось бы, проще - оглянуться в поисках помощи, поддержки, защиты... Но он с самого начала знал, что она не обернется, потому что защиты от Солля ждать не приходится, а встретившись взглядом с его страдающими, виноватыми, измученными глазами не ощутишь ни поддержки, ни надежды. Он знал это и все равно беззвучно просил ее обернуться, и она уже хотела было сделать это - но замерла на половине движения.
- Господа, - вмешался ректор, и Солль увидел, как совсем по-старчески мотается на тонкой шее его голова. - Господа... Это... немыслимо. Никогда еще в этих стенах никого не арестовывали... Это храм... Это прибежище духа... Господа, вы творите святотатство, я пойду к бургомистру...
- Не волнуйтесь, господин ректор, - проговорила Тория медленно, будто раздумывая. - Я полагаю, что недоразумение вскоре разрешится и...
Оборвав себя, она обратилась к офицеру:
- Что ж, я поняла, что вы не остановитесь и перед насилием, господа, а я не желаю, чтобы в этих и без того оскверненных стенах произошло еще и насилие. Я иду, - она шагнула вперед, быстро закрывая за собой двери кабинета, будто желая этим последним движением защитить Солля от посторонних взглядов.
Дверь закрылась; Эгерт стоял, вцепившись ногтями в ладони, и слушал, как отдаляются по коридору грохот сапог, перешептывания смятенных студентов и причитания ректора.


***
Здание суда было самым тяжелым, самым громоздким, самым неуклюжим сооружением на площади. Эгерт привык десятой дорогой обходить железные двери с чеканной надписью "Бойся закона!", а круглая черная тумба с небольшой виселицей, где болталась в петле тряпичная кукла, казалась ему страшной и отвратительной одновременно.
Шел мокрый снег - Соллю он казался грязно-серым, как слежавшаяся вата. Башмаки по щиколотку увязали в холодной каше, и по фонарному столбу, служившему Соллю чем-то вроде пристанища, струйками сочилась вода. Дрожа всем телом, переминаясь с ноги на ногу, он до боли в глазах вглядывался в плотно закрытые двери, теша себя изначально глупой надеждой: вот железный капкан разожмется и выпустит Торию.
Стайка студентов, вначале составлявших ему компанию, понемногу рассеялась - понурые, подавленные, они разбрелись, не глядя друг на друга. В здание суда входили и выходили разные люди - либо чиновники, важные или озабоченные, либо стражники с копьями, либо просители со втянутыми в плечи головами. Дыша на озябшие пальцы, Эгерт гадал, предъявили Тории обвинение или еще нет, и в чем ее обвинили, и кто теперь поможет, если даже визит ректора к бургомистру окончился ничем.
Он провел на площади полную страхов длинную ночь, освещенную едва теплящимся светом фонаря да зловещими отблесками в окнах угрюмого здания. Рассвет наступил поздно, и белесым утром Эгерт увидел входящих в железные двери служителей Лаш.
Их было четверо, и все они казались Соллю похожими на Фагирру; двери закрылись за ними, и Эгерт скорчился у своего столба, изнывая от страха, тоски и безысходности.
Обвинение, конечно же, исходит от Лаш. Откуда-то из давних воспоминаний выплыли слова Фагирры: "Городской судья все так же прислушивается к советам магистра..." Да, но все-таки орден Лаш - это еще не суд! Может быть, судье можно объяснить... Раскрыть глаза... Возможно, Черный Мор отнял близких и у него, Мор ведь не разбирает ни чинов, ни должностей...
Из железных дверей спешно вышла группа стражников - Соллю показалось, что он узнает офицера, арестовавшего Торию. Безжалостно разметывая сапогами снежную кашу, стражники поспешили прочь, и Эгерт выругал себя за глупую мнительность - ему показалось, что они снова направляются к университету.
Был бы жив декан... Был бы жив декан Луаян, разве посмели бы... А теперь Тории не на кого рассчитывать, кроме...
Он прижался щекой к мокрому холодному столбу, пережидая приступ страха. Подойти к железной двери, минуя казненную куклу, переступить этот порог... Но ведь Тория уже переступила его.
Долго и с пристрастием он уверял себя, что ничего страшного нет в предстоящем ему деле - он просто должен войти, а потом и выйти, вот только надо увидеть судью, убедить его... Судья - это не Лаш... А Тория уже там, возможно, он увидит ее...
Эта мысль оказалась решающей. Сразу вспомнив все свои защитные ритуалы, скрестив пальцы одной руки и затиснув пуговицу в другой, он по сложному извилистому маршруту двинулся к железной двери.
Ему ни за что не хватило бы смелости взяться за ручку - но, по счастью или на горе, дверь открылась перед ним сама, выпуская какого-то писца с бесцветным взглядом; Соллю ничего не оставалось делать, как шагнуть вперед, в неизвестность.
Неизвестность обернулась низким полукруглым помещением со множеством дверей, голым столом посередине и скучающим стражником у входа; стражник и не взглянул на вошедшего Солля, а вялый молодой канцелярист, рассеянно водивший по столешнице кончиком ржавого перочинного ножа, покосился вопросительно, однако без особенного интереса:
- Дверь закройте плотнее...
Дверь и без Эгерта захлопнулась намертво, как дверца клетки. Задребезжала прикованная к засову цепь.
- По какому делу? - поинтересовался канцелярист. Вид его, сонный и вполне заурядный, немного успокоил Солля - первый, кто встретил его в столь страшном учреждении, выглядел ничуть не более зловеще, нежели какой-нибудь лавочник. Собравшись с духом, изо всех сил сжав свою пуговицу, Эгерт выдавил:
- Дочь... декана Луаяна из университета... арестована вчера... Я... - он запнулся, не зная, что говорить дальше; канцелярист тем временем оживился:
- Имя?
- Чье? - глупо переспросил Солль.

- Ваше, - канцелярист, по-видимому, давно привык к тупости посетителей.
- Солль, - сказал Эгерт после паузы. Мутные глаза канцеляриста блеснули:
- Солль? Вольнослушатель?
Неприятно пораженный такой осведомленностью, Эгерт через силу кивнул. Канцелярист почесал щеку кончиком ножа:
- Думаю... Погодите-ка, Солль, я доложу, - и, неслышно выскользнув из-за стола, чиновник нырнул в один из боковых коридоров.
Вместо того, чтобы обрадоваться, Эгерт снова испугался - сильнее, чем прежде, до дрожи в коленях. Ноги его сами сделали шаг к двери - дремлющий стражник повел глазами, и рука его рассеянно легла на древко копья. Эгерт застыл. Второй стражник, неторопливо появившийся оттуда, куда улизнул чиновник, оглядел Солля критически - так повар оглядывает принесенную с базара тушку.
Канцелярист, выглянув из совсем уже другой двери, поманил Эгерта согнутым пальцем:
- Идемте-ка, Солль...
И тогда покорный, как приютский мальчик, Эгерт последовал навстречу своей судьбе; в темном коридоре ему пришлось разминуться с плащеносцами. На Солля дохнуло знакомым терпким запахом, показавшимся теперь отвратительным до рвоты; никто из воинов Лаш не поднял капюшона, но Эгерт ощутил четыре холодных внимательных взгляда.


***
...И пришла весна.
Подняться на холм стоило многих трудов, потому что Тория ослабела, и раны ее не затянулись. Он нес ее, твердо ступая по размытой глине, и нога его ни разу не соскользнула.
На вершине холма была могила, накрытая, будто ладонью, развернутым стальным крылом. Они стояли, склонив головы; над их головами меняли форму облака, белое на голубом. Эгерту и Тории не нужно было говорить о человеке, который навеки успокоился под крылом - он и без того пребывал с ними.
Они стояли, прислонившись друг к другу, совсем как в тот давний зимний день - но только их сдвоенная тень лежала не на искрящемся чистом снегу, а на мокрой, черной земле, поросшей первыми травинками. Эгерт раздувал ноздри, ловя терпкий запах трав - и не мог понять, чует ли он запах Тории, или так пахнут пробившиеся на склонах соцветия.
Из ее стиснутого кулака свисала на цепочке ясная золотая пластинка - будто Тория хотела показать отцу, что его наследство в целости.
Далеко внизу лежала черная надувшаяся река - а от городских ворот лежала дорога, пустая дорога с одной только черной точкой, неспешно направлявшейся к горизонту. И не нужно было говорить о человеке, уходившем прочь - оба и так его помнили, и потому просто смотрели в даль, куда уходил Скиталец.


***
...Мир прорезан горизонтом, и все дороги стремятся за край его, разбегаются из-под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты путь или уже вернулся.
Мир храним праматерью всех дорог, она позаботится о верном путнике, скрашивая его одиночество. Дорожная пыль ляжет на полы плаща, пыль созвездий ляжет на полог ночного неба, а ветер с одинаковым усердием треплет облака на рассвете и вывешенные на просушку простыни.
Не беда, если душа выжжена солнцем - страшнее, если ее опустошило пожарище. Не беда, если не знаешь, куда идешь - хуже, когда идти уже некуда. Вставший на путь испытаний не сойдет с него, даже пройдя до конца.
...Ибо путь бесконечен.

***
Лицо судьи нависало набрякшими складками, и в складках этих тонули маленькие, пронзительные глаза. Эгерт взглянул в них один раз - и сразу потупился, разглядывая гладкий, с мраморными прожилками пол, на который стекала вода с его собственных вымокших башмаков. Судья изучал его - не поднимая головы, Эгерт чувствовал тяжелый, въедающийся под кожу взгляд.
- Мы ожидали увидеть вас раньше, Солль, - сорванный голос судьи был едва слышен, казалось, каждое слово стоит ему усилия. - Мы ожидали... Ведь арестованная дочь декана Луаяна - ваша жена?
Эгерт вздрогнул. Судье пришлось довольно долго ожидать его ответа:
- Но... мы только должны пожениться... Собирались...
Прошептав эту жалкую фразу, Эгерт проникся отвращением к самому себе, будто, сообщив судье эту сущую правду, он каким-то образом предал Торию.
- Это одно и то же, - прошелестел судья. - Правосудие надеется на вас... На суде вы выступите главным свидетелем.
Эгерт поднял голову:
- Свидетелем... Чего?
За дверью послышались отрывистые голоса и грохот сапог, из-за портьеры вынырнул канцелярист и что-то быстро зашептал судье на ухо.
- Скажите им, что приказ отменяется... - голос судьи шуршал, как змеиная кожа по сухому камню. - Он уже здесь...
Обострившееся чутье Солля безошибочно определило, что речь идет о нем. Он вспомнил стражников, направлявшихся к университету, и облизнул запекшиеся, потерявшие чувствительность губы.
- Вам нечего бояться, Солль, - усмехнулся наблюдавший за ним судья. - Вы всего лишь свидетель... Ценный свидетель, поскольку были близки к семье старого колдуна... Ведь так?
Эгерт почувствовал, как его бледные щеки становятся горячими и красными. Назвать господина Луаяна старым колдуном означало преступить все границы бессовестности - однако страх поглотил порыв Соллевого возмущения, как болото поглощает брошенный в трясину камень.
Судья проронил безучастно:
- От свидетеля требуется одна лишь доблесть - говорить правду... Вы знаете, как тяжело обошелся городу Мор. Вы знаете, что он явился не сам собой...
Эгерт напрягся.
- Мор явился не сам собой, - чуть слышно продолжал судья. - Старый колдун и дочь его применили свою магию, чтобы вызвать его из-под земли, где только и место порождениям мрака... Священное привидение Лаш предупредило об Окончании Времен, а служители его неустанными молениями и обрядами сумели остановить напасть и погубить колдуна... Город спасен, но сколько жертв, Солль, сколько жертв... Согласитесь, что соучастница преступления должна ответить перед законом, этого требуют родственники погибших, этого требует сама справедливость...
Сорванный голос судьи казался Соллю оглушительным, как рев стада, ведомого не убой.
- Это не правда, - прошептал он, потому что даже страх на какое-то мгновение обомлел в его душе. - Это не правда... Служители Лаш раскопали логово Мора, это они призвали его, а декан остановил ценой своей жизни... Я видел, я...
В эту секунду страх опомнился от шока и завопил, заметался, зажимая Эгерту рот, источая потоки липкого пота, бросая в немилосердную лихорадочную дрожь.
- Словесное преступление против Лаш, - заметил судья, - совершенное однократно и в первый раз, влечет за собой публичную порку плетьми...
Стало тихо, и несколько долгих минут воспаленное воображение Эгерта являло ему картину и плетей, и толпы, и палача с подручными; на мокрой спине его сами собой загорелись жгучие полосы.
Судья вздохнул - в горле его что-то клекотало и рвалось, будто лопались пузыри:
- Однако я понимаю ваше состояние, вы не вполне владеете собой и не отвечаете за свои слова, следовательно, я сделаю вид, что не слышал их... Вероятно, процесс состоится на днях, когда будут закончены допросы подсудимой... Что до вас, Солль... У меня нет оснований задерживать вас, однако обвинитель, возможно, захочет задать вам несколько вопросов...
Судья потянулся рукой к колокольчику на столе. Не дожидаясь звонка, откуда-то из-за невидимой прежде портьеры явился приземистый стражник; едва переставляя негнущиеся ноги, Солль шагнул за откинутую перед ним потайную портьеру.
По сырым стенам бегали мокрицы. В свете укрепленных по стенам факелов тень Соллевого сопровождающего металась, как исполинская ночная бабочка; слушая звук своих шагов, Эгерт мучился, думая о Тории.
Они допрашивают ее и будут допрашивать еще. О чем? Что она может сказать им? Она... Небо, неужели они осмелятся пытать женщину?!
И тогда в гулкой тишине коридора ему померещились отдаленные, приглушенные камнем крики. Он не выдержал и застонал - сопровождавший его стражник удивленно оглянулся.
Лязгнул ключ в потайной дверце, стражник пропустил Эгерта вперед, чуть подтолкнув в спину; узкая темная комнатка походила скорее на камеру, и Эгерт уверился было, что доставлен прямиком в тюрьму - когда внесенный факел осветил высокое кресло в углу и сидящего в кресле человека. Не удивляясь и даже не пугаясь более, Эгерт узнал Фагирру.
Оставив факел в кольце, стражник низко поклонился и вышел. Стук его сапог долго отдалялся по коридору.
Фагирра не шевелился, капюшон лежал у него на спине, и Эгерту показалось, что со времени их последней встречи прошли десятилетия - так много страшного случилось с тех пор и так внезапно постарел, изменился его моложавый прежде знакомец. Эгерт поразился - истинный возраст Фагирры открылся ему только сейчас.
Прошло несколько минут, прежде чем плащеносец шумно вздохнул и поднялся, уступая Эгерту кресло, единственное в комнате:
- Присядьте-ка, Солль... Вам, я вижу, непросто держаться на ногах.
- Я устою, - отозвался Эгерт глухо. Фагирра серьезно покачал головой:
- Нет, Эгерт, вы не устоите. Вы сами понимаете это... Ваша гордость и ваша трусость рвут вас пополам - но что-то подсказывает мне, что трусость окажется сильнее... Можно, конечно, без конца горевать по этому поводу, мучить себя и казнить - а можно просто присесть и послушать, что вам скажет симпатизирующий вам человек... Потому что вы симпатичны мне, Эгерт. С самого начала.
- Вы - обвинитель, - сказал Эгерт в темный угол, сказал, не спрашивая, а просто высказывая уверенность. - Обвинитель по делу Тории... Можно было ожидать.
- Да, - печально подтвердил Фагирра. - Я - обвинитель, а вы будете свидетельствовать.
Эгерт прислонился к стене, постоял, чувствуя, как соприкасается с холодной твердыней каждая его мышца; потом подогнул колени и сел, привалившись к камню спиной.
- Фагирра, - сказал он устало, - вы видели... Мор? Я не знаю, что было там, за стенами Башни... Но город... Вы хоть видели?
Фагирра прошелся по низкой комнате - Эгерт смотрел, как ступают скрытые плащом до пят отличной выделки военные сапоги.
- Солль, - Фагирра остановился, - у вас... умер кто-нибудь?
- У меня умер друг, - отозвался Эгерт глухо. - И погиб... учитель.
- Да, - Фагирра возобновил свою прогулку, - понимаю... А у меня, Солль, умерли шесть человек семьи - мать, брат, сестры, племянники... Они жили в предместье и умерли в один день.
Эгерт молчал. Он сразу понял, что Фагирра не врет - голос плащеносца непривычно, странным образом изменился.
- Я не знал, - сказал он хрипло, - что у служителей Лаш... Бывают семьи.
- По вашему, - горько усмехнулся Фагирра, - служители Лаш вырастают на деревьях, как груши?
Некоторое время в комнате только потрескивал факел да вышагивали по каменному полу мягкие Фагирровы сапоги.
- Извините, - сказал Солль наконец. Фагирра усмехнулся, не останавливаясь:
- Вы не были там, в Башне... Когда все входы завалены, даже потайные, даже крысиные... И вот начинается Мор, и некуда девать трупы...
- Вы сами... - сказал Эгерт шепотом. - Вы сами этого хотели...
Фагирра жестко оскалился:
- О наших помыслах не вам судить...
- Но это же безумие...
- Да, потому что Магистр - безумец! - Фагирра рассмеялся сухим, трескучим смехом. - Он безумец, но орден - орден не состоит из одного лишь Магистра... Магистры уходят, а орден остается, остается Тайна, - тут в голосе Фагирры скользнул неприкрытый сарказм, - и остается связанная с ней Власть... - он посерьезнел. - Вам не понять, Солль. Вы, кажется, не властолюбец.
- Властолюбец - вы, - уточнил Солль едва слышно. Фагирра кивнул:
- Да... Знаете, кто будет следующим Магистром?
- Знаю, - глухо отозвался Эгерт, и некоторое время снова было тихо. Потом где-то внизу, в подземелье, загремело железо, и Соллю снова померещились глухие, отдаленные крики. Он похолодел - но во всем здании суда стояла, как прежде, тишина, и ужасные звуки, возможно, рождены были больным воображением Солля.
- Послушайте, - сказал он в отчаянии, - власть властью... Но вы же знаете правду не хуже меня. Вы знаете, откуда явился Мор, и кто победил его... Мы же обязаны жизнью господину декану - вы, я... Судья... Стражники... Бургомистр... Человек отдал жизнь - за что вы хотите наказать его ни в чем не повинную дочь?!
- Луаян был даже сильнее, чем я предполагал, - Фагирра остановился, щурясь на огонь факела. - Воистину... он был великим магом.
Слова эти, сказанные так просто и без колебаний, заставили Солля податься вперед:
- Так вы признаете?!
Фагирра пожал плечами:
- Только безумец, подобный Магистру, захочет отрицать это.
Эгерт в изнеможении сжал мокрые ладони:
- Ради неба... В чем же вы хотите обвинить Торию?!
Фагирра взглянул в умоляющее лицо Эгерта, вздохнул и сел рядом - на каменный пол, привалившись спиной к стене. Где-то далеко в недрах подвала лязгнула железная дверь.
- Вы вернетесь домой, - сказал Фагирра без всякого выражения. - У вас ведь престарелый отец... Больная мать... В городишке, который называется Каваррен...
- В чем вы хотите обвинить Торию? - повторил Эгерт почти беззвучно.
- Да, она красива... Она слишком красива, Эгерт. Она приносит несчастье... Она, хоть и косвенно, послужила причиной смерти первого своего жениха, того, которого...
- Откуда вы...
- ...которого вы убили. Она не похожа на прочих женщин, в ней есть что-то... дар, я бы назвал это даром, Эгерт. Исключительная женщина, я понимаю, что вы сейчас испытываете...
- Она невиновна, - сказал Солль в мерцающие в полумраке глаза Фагирры. - В чем вы хотите ее обвинить?
Фагирра отвернулся:
- В колдовских действиях, повлекших за собой Мор.
Не обрушились стены, не задрожала земля; огонь все так же обвивал смолистую верхушку факела, и поблескивали серебряные пластинки, украшавшие пустое кресло в углу.
- Не понимаю, - сказал Эгерт беспомощно, хотя понял все - и сразу.
Фагирра вздохнул:
- А вот попытайтесь понять... Существуют вещи более ценные, нежели просто жизнь и просто сиюминутная справедливость... Жертва всегда невинна, иначе какая же она жертва? Жертва всегда лучше, чем окружающая жертвенник толпа...
- Фагирра, - сказал Солль шепотом. - Не делайте этого.
Его собеседник удрученно кивнул:
- Понимаю... Но у меня нет другого выхода. Кто-то должен понести наказание за этот Мор.
- Виновные...
- Виновна Тория, злоумышленная колдунья, дочь декана Луаяна, - ровно отозвался Фагирра. - И подумайте вот о чем, Солль... В моей власти сделать вас соучастником, но вы - всего лишь свидетель... Сознаете, по краю какой пропасти вы ходите все эти дни?
Эгерт стиснул зубы, пережидая муторную волну страха. Фагирра коснулся рукой его колена:
- Но вы всего лишь свидетель, Солль... А ваше свидетельство весомо, потому что вы любите подсудимую - но ради правды отречетесь от своей любви.
- Ради правды?!
Фагирра встал - на стене выросла длинная темная тень. Отошел к креслу, облокотился на спинку - в свете факела он показался Соллю едва ли не стариком.
- Что ее ждет? - сами собой спросили непослушные Соллевы губы.
Фагирра поднял глаза:
- Зачем вам знать, как именно она умрет? Возвращайтесь в свой Каваррен... Сразу после суда. Не думаю, что вы будете так уж счастливы... Но время затягивает и не такие раны.
- Я не стану свидетельствовать против Тории! - выкрикнул Эгерт раньше, чем страх успел зажать ему рот. Фагирра покачал головой. Вздохнул, о чем-то раздумывая; кивнул Эгерту:
- Вставайте... Идемте со мной.
Онемевшие ноги отказывались подчиняться - Эгерт встал со второй попытки. Фагирра извлек откуда-то из глубин плаща звонкую связку ключей; в темном углу обнаружилась еще одна низкая железная дверь, а за ней крутая винтовая лестница, ведущая вниз.
Низкорослый плечистый человечек в мешковатом балахоне ковырял в зубах щепкой - появление Фагирры и Солля застало его врасплох, и он едва не проглотил свое орудие, вскакивая навстречу плащеносцу. Приняв из рук Фагирры факел, он затрусил впереди - а Эгерт тем временем все пытался вспомнить, где раньше он мог его видеть. Размышлениям Солля пришел конец, когда провожатый угодливо распахнул перед Фагиррой и Соллем приземистую дверь с решетчатым окошком.
Здесь уже горели два или три факела, и в их свете со всех каменных стен на Эгерта глянули уродливые, извергами придуманные приспособления.
Он остановился, сразу ослабевая - Фагирра четким подготовленным движением поддержал его, крепко взяв за руку повыше локтя. На крюках и полках в избытке хранились не тронутые ржавчиной, содержащиеся в полной готовности инструменты - клещи и сверла, тиски для ступней и коленей, доски, усеянные иглами, многохвостые плети, еще что-то отвратительное, от чего Эгерт поспешно отвел глаза. Посреди пыточной помещалась жаровня, в которой дотлевали последние угольки, рядом стоял трехногий табурет и кресло с высокой спинкой - точно такое же, как оставленное в маленькой пустой комнате кресло Фагирры. На небольшом возвышении мечущиеся глаза Солля разглядели истертый деревянный топчан со свисающими хвостами цепей.
Теперь он вспомнил, где видел плечистого хозяина пыточной. В День Премнооголикования тот взошел на эшафот вместе с судьей и приговоренными - тогда в руках его был топор, он нес его так же скромно и буднично, как буднично и деловито принялся сейчас раздувать угли в жаровне.
- Эгерт, - тихо спросил Фагирра, по-прежнему поддерживая его за руку, - где находится золотая безделушка, принадлежавшая декану, медальон?
Угли из черных становились малиновыми - из палача получился бы отменный истопник. Эгерт захрипел, пытаясь произнести хоть слово.
- Помните, я тогда спрашивал вас о сейфе... Наши люди обыскали кабинет декана - и ничего не нашли. Где медальон сейчас, вы знаете?
Солль молчал, и на краю его замутненного ужасом сознания теплилась мысль: кощунство... кабинет... стальное крыло... они осквернили... Господин декан, где вы...
- Эгерт, - Фагирра заглянул ему в глаза, - меня очень интересует этот вопрос... Поверьте, что крики пытаемых не доставляют мне никакого удовольствия. Где?
- Я не знаю, - сказал Солль неслышно, но плащеносец прочел его слова по губам. Медленно и красноречиво перевел взгляд с Эгерта на палача, с палача на жаровню; вздохнул, потирая уголок рта:
- А ведь вы не врете, Солль... Любому другому я не поверил бы, но вы... Жаль, но вы действительно не знаете, - и Фагирра выпустил его руку. - Знает Тория. Да?
Эгерт чуть не упал. Не сознавая, что делает, хотел присесть на топчан - и отшатнулся; Фагирра мягко подтолкнул его в кресло, и Эгерт, не удержавшись на ногах, ударился затылком о высокую деревянную спинку. Руки его мертвой хваткой вцепились в подлокотники.
Палач вопросительно уставился на Фагирру - тот устало бросил ему:
- Погоди...
Подтянув трехногий табурет, он уселся перед Соллем, устилая пол складками плаща:
- Я повторю: вы мне симпатичны, Эгерт... У меня нет от вас тайн. Законом предусмотрено наказание за отказ от дачи свидетельских показаний или лжесвидетельство: уличенных в этом преступлении карают сразу же, вырывая солгавший язык... Покажи клещи, - обернулся он к палачу.
Смерив Эгерта взглядом опытного портного, тот метнулся в угол и вытащил из гремящей груды подходящее, по его мнению, орудие. На изогнутом клюве клещей поблескивало масло - палач был мастеровит и аккуратен, и даже рукоятки клещей были приспособлены для особой надобности, отточены, как два гигантских шила.
Эгерт зажмурился.
- Не поможет, - вздохнул Фагирра в наступившей для Солля темноте. - Не поможет, Эгерт, что вы, как ребенок... Это жизнь, бывает всякое, нечего закрывать глаза... Ну ладно, не надо, не смотрите. Суд состоится, по всей видимости, послезавтра - за вами присмотрят и придут; нужно ли говорить, что удирать не стоит? Не нужно, вижу, вы сами понимаете... А если вам понадобятся через пару дней деньги на дорогу в Каваррен - я ссужу, а вы потом вернете... Да?
Эгерт попытался вспомнить смеющееся лицо Тории - и не смог.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист

***
Изуродованный Мором город снова хотел жить.
Из далеких и близких мест являлись наследники, претендующие на осиротевшие и порядком разграбленные дома, мастерские и лавки; тут и там затевались склоки и тяжбы. Ремесленные цеха, изрядно поредевшие, отступили от освященных веками правил и принимали в свои ряды даже недоучившихся подмастерьев; в городские ворота с рассвета и до ночи валом валили веселые и злые провинциалы - в основном молодежь, честолюбивая и желающая немедленно выбиться в люди, то есть разбогатеть и жениться на аристократке. Аристократы возвращались тоже, и по мощенным улочкам снова разносился стук копыт и колес, снова покачивались паланкины в руках ливрейных слуг; на улицах снова появились дети: розовые карапузы на руках кормилиц и чумазые трущобные ребятишки одинаково радовались выпавшему наконец чистому белому снегу.
Днем в городе царило оживление - но ни одна ночь не обходилась без стонов и слез, кошмаров и горестных воспоминаний. По нетронутым еще пепелищам бродили сумасшедшие, потерявшие рассудок в дни Мора - их жалели и боялись даже бродячие собаки. Не было семьи, не понесшей утрату, и потому так всколыхнулся город, когда осипшие на холоде глашатаи поведали о предстоящем процессе.
За одну ночь в университете не осталось ни одного целого окна; те из горожан, кто не поверил в гнусное преступление декана и его дочери, вполголоса переругивались с соседями и домочадцами, приводя в доказательство своей правоты один только убийственный довод: не может быть! Большинство сомневалось, кривило губы и пожимало плечами: маги... Кто их знает... Этих магов простому человеку не понять, а ведь Мор явился откуда-то... Колдуны, пусть им...
На площади случилась драка - группка студентов насмерть сцепилась с озлобленными мастеровыми, и дело дошло до крови, и только суровое вмешательство стражи положило конец побоищу; студенты, избитые, оскаленные, удалились в университет, и вслед им летели камни.
Еще вечером накануне процесса у здания суда появились первые зрители; на рассвете площадь была запружена народом так, что стражникам пришлось пустить в ход плетки, чтобы очистить дорогу в здание. Перед вереницей направляющихся в суд служителей Лаш люди расступались сами, охая и давя друг друга; университет зиял разбитыми окнами, но толпа студентов, прорываясь сквозь окрики и оскорбления, явилась тоже. Четверо дюжих стражников с пиками наперевес препроводили в здание суда одного из них, высокого и светловолосого, со шрамом на щеке - поговаривали, что он-то и есть основной свидетель.
В зал пустили далеко не всех - но, учитывая важность дела, судья милостиво разрешил горожанам занять и пространство в дверях, и коридор, и ступени, так что просторное помещение суда оказалось связанным с площадью широкой человеческой лентой; люди передавали услышанное из уст в уста, как передают по цепочке воду во время пожара, и все, сказанное в суде, становилось через несколько минут достоянием площади.
Начало слушания все откладывалось и откладывалось; сидя на длинной скрипучей скамье, Эгерт равнодушно смотрел, как переговариваются за спинкой пустого судейского кресла служители Лаш, как чинит перья канцелярист, как мостятся на скамейке напротив какие-то перепуганные лавочники - тоже свидетели, свидетели Мора... Все должно быть по правилам. Жаль, что нельзя призвать в суд тех несчастных, чьи тела покоятся под холмом, жаль, что нельзя призвать декана Луаяна... Ему не встать из под земли - даже на помощь любимой дочери.
Повернув голову, Эгерт увидел в зале студенческие шапочки с бахромой - и сразу же отвел глаза.
За длинным столом возились два писца; Эгерт услышал, как один негромко спрашивает другого:
- У тебя нет пилочки для ногтей? Ноготь сломал, тьфу ты...
Толпа возилась, толкалась, перешептывалась, с одинаковым любопытством разглядывая мрачное убранство зала, писцов, Эгерта, стражников, судейское кресло, игрушечную виселицу на столе - точную копию возвышавшейся у входа... Скамья подсудимых была пуста, и только рядом с ней, на табурете, примостился невзрачного вида человечек в мешковатом балахоне; на коленях у него лежал полотняный мешок, и в его очертаниях Эгертовы глаза без труда угадали скрытый внутри предмет.
То были клещи с длинными ручками.
Миновало десять минут, потом еще десять; зрители, наконец, возбужденно заозирались, и Солль увидел шествующего к возвышению судью. Его сопровождал человек в капюшоне - Эгерт знал, кто это. С трудом поднимая ноги, судья взобрался по обшитым бархатом ступеням и тяжело опустился в кресло; Фагирра стал рядом, не поднимая капюшона, и Эгерт почувствовал на себе его внимательный взгляд. Судья прошелестел что-то сорванным голосом - канцелярист подхватил его слова, подобно звонкому эху:
- Введите обвиняемую!
Эгерт втянул голову в плечи, не отрывая глаз от серых разводов на каменном полу. Зал приглушенно зашумел, звякнуло железо - и тогда к Соллю вернулась его способность чувствовать чужое страдание.
Не поднимая головы, он кожей ощутил, как вошла Тория - сплошной комок боли и отчаяния, стянутый упрямой волей; он почувствовал, как первым же взглядом, жадным, полным надежды, она ищет в зале его, Эгерта, и как этот взгляд теплеет, остановившись на нем. Он понял, что она уже все знает, знает об уготованной Эгерту роли - и все равно радуется самой возможности его видеть, и все равно надеется, искренне, как ребенок, надеется на самого дорогого ей человека...
Тогда он поднял голову.
Дни допросов не прошли ей даром. Встретившись с Эгертом глазами, она попыталась улыбнуться - чуть виновато, потому что искусанные губы не желали слушаться. Черные волосы были убраны с необычайной аккуратностью, глаже, чем всегда; воспаленные глаза оставались сухими. Стражник усадил Торию на скамью подсудимых - она гадливо отстранилась от прикосновения его рук и снова глянула на Эгерта. Тот попытался ответить подобием улыбки, не выдержал, отвел глаза - и встретился взглядом с Фагиррой.
Палач на своем табурете шумно вздохнул, и вздох его пронесся по всему залу, потому что как раз в этот момент установилась мертвая тишина - обвинитель поднялся на помост и резким движением отбросил капюшон.
Эгерт почувствовал ужас Тории - она даже отшатнулась, когда Фагирра глянул на нее. При мысли, что этот человек собственноручно пытал ее, у Солля свело челюсти от желания убить - но пришедший на смену страх вернул все на свои места.
Фагирра начал обвинительную речь, и с первых же слов Эгерт понял, что дело безнадежно, что Тория обречена и пощады не будет.
Фагирра говорил ровно и просто, люди слушали его, затаив дыхание, и только в задних рядах не умолкал шепот - слова обвинителя по цепочке передавались на площадь. Из речи его, взвешенной и выверенной, как произведение ювелира, неоспоримо следовало, что декан давно уже собирался отравить город и что дочь, конечно же, помогала ему; Фагирра упоминал такие детали и приводил такие доказательства, что у Солля заныло сердце: или в университете долгое время работал шпион ордена Лаш, или Тория под пытками рассказала о самых личных, самых потаенных деталях из жизни отца. Толпа исполнялась негодованием - Эгерт чувствовал, как праведный гнев проникает по цепочке за стены суда, как человеческое море на площади наливается глухим озлоблением и жаждой расплаты.
Тория слушала, внутренне сжавшись - Эгерт чувствовал, как она пытается собрать воедино разбегающиеся мысли, как вздрагивает от обвинений, как от ударов. Надежда ее, вспыхнувшая было при виде Солля, теперь гасла понемногу, как дотлевающий уголек.
Внимательно взглянув на Эгерта, Фагирра закончил, накинул капюшон и отошел к судейскому креслу; по знаку судьи на помост один за другим стали подниматься свидетели.
Первому, толстому торговцу, было труднее всего - он не знал, что говорить, и только невнятно жаловался; его слушали с сочувствием, всякий человек из толпы мог сказать на его месте те же слова. Все, кто поднимался на помост вслед за торговцем, так и поступали - жалобы повторялись и повторялись, женщины плакали, перечисляя свои потери; толпа притихла, впав в тоску.
Наконец, список свидетелей Мора иссяк - какой-то парень из толпы рвался высказаться по собственному почину, но его быстро убедили заткнуться; все взгляды, посуровевшие, угрюмые, устремились на обвиняемую - Эгерт ощутил удар ненависти, все силой пришедшейся на Торию. Беззвучно застонав, он рванулся к ней, желая прикрыть и защитить - но остался сидеть на месте, в то время как судья прошелестел, а канцелярист повторил, что сейчас обвинитель допросит подсудимую.
Тория встала - одно это движение стоило ей мучительного усилия, Эгерт чувствовал, как вздрагивает каждый нерв ее, каждая натянутая мышца. Поднявшись на помост, она мельком взглянула на Солля - Эгерт подался вперед, мысленно поддерживая, обнимая, успокаивая. Фагирра встал у помоста - по телу Тории прошла судорога, будто близкое присутствие плащеносца было ей невыносимо.
- Верно ли, что декан Луаян был вашим отцом? - звучно спросил Фагирра.
Тория - Эгерт знал, какого усилия ей это стоит - повернула голову и глянула ему прямо в лицо:
- Декан Луаян есть мой отец, - ответила она хрипловато, но громко и твердо. - Он умер - но в памяти тысяч знавших его он есть.
Зал, притихший было, зашептался.
Губы Фагирры чуть дрогнули - Соллю показалось, что он собирается улыбнуться:
- Что ж... Дочерние чувства похвальны, но они не оправдывают гибели сотен людей!
Эгерт ощутил, как Тория рывком пытается преодолеть свою боль и свой страх:
- Эти люди погублены вами. Палачи в капюшонах, теперь вы рыдаете о своих жертвах?! В ту ночь, когда явился Мор, - она обернулась к залу, - в ту самую ночь...
- Не тратьте лишних слов, - резко оборвал ее Фагирра. - В ту самую ночь вы и ваш отец проводили некие магические действа в наглухо закрытом кабинете... Да или нет?
Эгерт понял, как ей страшно. Фагирра стоял рядом, вцепившись взглядом в ее воспаленные глаза; Тория зашаталась под его напором:
- Да... Однако...
Широким красноречивым движением Фагирра обернулся к судье, затем к залу:
- Всю ночь в кабинете декана горели сотни свечей... Ваши близкие были еще живы. Наутро завыли собаки по всему городу - а ваши близкие были еще живы, но вот явился вызванный чародеями Мор...
- Не правда! - хотела крикнуть Тория, но голос ее сорвался. Будто умоляя о помощи, она глянула на Солля - и он увидел, как умирает ее надежда.
- Не правда... - эхом донеслось из угла, где притаились студенты; толпа зарокотала так, что канцеляристу пришлось постучать по столу, а стражникам - вскинуть пики.
Ободренная неожиданной поддержкой, Тория вновь смогла овладеть собой, и Эгерт ощутил почти воочию, как сквозь сгущающуюся в ее сознании черную пелену прорывается яростное желание сопротивляться, обвинять:
- Не правда, что Мор явился по воле моего отца... Это орден Лаш призвал к нам смерть. Кто из вас знает, что есть орден Лаш на самом деле?! Кто из вас знает, что за планы они вынашивают под капюшонами? И кто из вас не подтвердит, что за всю жизнь мой отец никому не причинил зла... Кто-нибудь, хоть один из вас, припомнит, чтобы он обидел хоть собаку? С помощью магии или без нее, но он служил университету десятки лет... Он творил добро, и это он спас всех вас от Мора, он закрыл нас своим телом... Он отдал свою жизнь, а теперь...
Тория покачнулась от внезапно всколыхнувшейся боли - пытки оставили на ее теле множество страшных отметин, Эгерт до крови укусил себя за руку. Толпа глухо гудела; удивленные люди так и сяк повторяли друг другу слова обвиняемой, передавая их на площадь, и в чьей-то душе, возможно, зашевелилось посеянное этими словами сомнение. Студенты повернулись друг к другу спинами, образуя как бы живую крепость, оплот защитников Тории; краем глаза Солль заметил господина ректора, держащегося за сердце, протискивающегося к выходу.
Фагирра, невозмутимый, с чуть приподнятыми уголками бледного рта, проронил негромко:
- Вы усугубляете свою вину, совершая словесное преступление против Лаш...
Тории мучительно трудно было заговорить снова:
- Вы... Не привели ни одного веского доказательства вины моего отца. Все, что вы говорили... ничего не... У вас нет... ни доказательств, ни... свидетелей.
Она говорила все тише и тише. Пытаясь разобрать ее слова, толпа примолкла, и в душном воздухе зала слышны стали только поскрипывание подошв да сдерживаемое дыхание сотен людей.
Фагирра улыбнулся-таки:
- Свидетель есть.
Тория хотела что-то сказать, она уже вскинула голову, изливая на Фагирру весь свой гнев и презрение - но осеклась и замолчала. Эгерт почувствовал, как вся ее сила, вся воля истекают куда-то, уходят, как вода сквозь разомкнутые пальцы; надежда, еще теплившаяся до этой минуты и помогавшая бороться, последний раз дрогнула - и умерла. В наступившей тишине Тория повернула голову и встретилась глазами с Эгертом.
Он сидел один на бесконечно длинной скамье, скорчившийся, обреченный на предательство; в глазах Тории стоял тоскливый вопрос, на который Солль не мог ответить. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и он чувствовал, как борются в ее душе жалость, отчаяние, презрение к его слабости; потом на смену им пришла смертельная усталость. Тория медленно опустила голову, сгорбилась, и, волоча ноги, без единого слова вернулась на свое место.
Несколько секунд в зале все еще было тихо, потом, быстро нарастая, пронесся гул; канцелярист хотел было ударить по столу - едва заметным движением Фагирра остановил его, и никем не сдерживаемый зал какое-то время свободно изъявлял и удивление, и возмущение, и гнев по отношению к колдунье, сдавшейся перед лицом неопровержимых доказательств.
Наконец, Фагирра щелкнул пальцами, канцелярист загрохотал по столешнице, а стражники заколотили в пол древками пик. Толпа, хоть и не сразу, примолкла. Судья что-то сказал, Солль не расслышал; канцелярист звонко повторил его фразу, но до Эгерта, пребывавшего в муторном отупении, эти слова дошли только тогда, когда стоящий за спиной стражник крепко взял его под локоть и поднял со скамьи.
Он затравленно огляделся - Фагирра смотрел на него из-под капюшона, и в глазах его стоял доброжелательный и одновременно властный приказ.
Эгерт не помнил, как оказался на помосте.
Там, за стенами, вероятно, вышло солнце, и два луча его упали в два высоких зарешеченных окна. В своем углу оживились подавленные было студенты, Эгерт услышал свое имя, повторяемое по многу раз, повторяемое возбужденно, тише и громче, повторяемое равнодушно, или с изумлением, или с радостью и надеждой. Те, кто много дней делил с Соллем жилье и стол, кто сидел с ним рядом на лекциях и распивал вино в веселых кабаках, те, кто знал о намечающейся свадьбе, вправе были ожидать от него слов, приличествующих честному человеку.
Палач снова вздохнул, пытаясь оттереть от своего балахона темное пятнышко; клещи в его мешке чуть слышно звякнули, и Эгерт ощутил первый толчок вечного животного страха.
Тория глядела в сторону, по прежнему сгорбившаяся, утомленная, равнодушная.
- Вот свидетель обвинения, - веско сказал Фагирра. - Имя этого человека - Эгерт Солль, последнее время он был вхож в кабинет декана и близок к его дочери... Потому его свидетельство так важно для нас - в ту роковую ночь он присутствовал на отвратительном колдовском ритуале... Мы слушаем вас, Солль.
Во всем мире стояла гробовая, неестественная тишина. Два окна смотрели на Эгерта, как два пустых прозрачных глаза; он молчал, и в столбах света танцевали пылинки, и Тория, замершая на своей скамье, вдруг подняла голову.
Наверное, ей передалась его боль и его тоска - но в эту самую секунду он вдруг ощутил, как, осознав ужас и отчаяние любимого человека, она ищет его взгляда.
Он молчал, не в силах выдавить ни звука. Фагирра усмехнулся:
- Хорошо... Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте. Верно ли, что ваше имя - Эгерт Солль?
- Да, - механически произнесли его губы. По толпе пронесся вздох.
- Верно ли, что вы прибыли из города Каваррена около года тому назад?
Эгерт увидел башни и флюгера, отразившиеся в воде весенней Кавы, вымытую дождем мостовую, лошадку под нарядным детским седлом, звонко хлопнувший ставень и смеющуюся мать с ладонью у глаз...
- Да, - ответил он отрешенно.
- Хорошо... Верно ли, что все это время вы жили при университете, тесно общаясь с деканом и его дочерью, что она уже почти стала вашей женой?
Он наконец уступил молчаливым просьбам Тории и решился посмотреть на нее.
Она сидела, подавшись вперед и не сводя с него глаз; Эгерт почувствовал, как, поймав его взгляд, она чуть расслабляется, и лицо ее теплеет, и искусанные губы пытаются сложиться в улыбку. Ей радостно видеть его даже сейчас, на пороге предательства, и она спешит излить на него неистребленную пытками, почти материнскую, исступленную нежность, ведь его тоже пытают, пытают, может быть, горше и больнее, на глазах всего города, на глазах любимой женщины, она понимает, каково ему, что с ним сейчас, что будет потом, она все понимает...
Ему легче было бы пережить презрение, нежели сострадание. Он перевел на Фагирру замутненные, полные ненависти глаза:


- Да!
И в этот момент во взгляде Тории что-то дрогнуло. Солль снова встретился с ней глазами - и волосы зашевелились у него на голове, потому что он понял тоже.
Трясущаяся рука его легла на шрам. Единственный день. Единственный шанс. Не ошибиться в ответе...
- Верно ли, что в ночь накануне Мора вы находились в кабинете декана и видели все, происходившее там?
Путь должен быть пройден до конца.
- Да, - сказал он в четвертый раз. Палач почесал нос - ему было скучно; Фагирра победоносно улыбнулся:
- Верно ли, что магические действия декана и его дочери вызвали в городе Мор?
...Стальное лезвие распороло ему щеку, а заклятье переломило его жизнь. Он был самоуверен в то утро, весна выдалась холодная и затяжная, капли скатывались по стволам, будто кого-то оплакивая... Он не зажмурил глаза, когда шпага в руках Скитальца опустилась на его лицо, была боль, но страха не было даже тогда...
Он почувствовал, как шрам на щеке оживает, пульсирует, наливается огнем; все еще прижимая к нему ладонь, он глянул вниз - и встретился взглядом с прозрачными глазами без ресниц.
Скиталец стоял у стены, в толпе - и отдельно от всех. Среди множества любопытствующих, возбужденных, хмурых и напряженных лиц его длинное, прорезанное вертикальными морщинами лицо казалось бесстрастным, как навешенный на двери замок. "Когда первое в вашей душе обернется последним... Когда на пять вопросов вы ответите "да"...
Судьба ведет его точно по намеченной ниточке.
Он вздрогнул, потому что в этот момент Тория тоже узнала Скитальца. Не оборачиваясь, Солль увидел, как распухшие губы ее сначала неуверенно, а потом все смелее и радостнее складываются в улыбку.
Улыбаясь, она идет на ужасную смерть. Так вышло, что помилование для Солля прозвучит приговором Тории - она знает это и улыбается, потому что в ее жизни было вечнозеленое дерево над могилой Первого Прорицателя, и те ночи, проведенные при свете камина, и была его клятва - сбросить шрам ради нее...
Первое в душе должно стать последним. Ради нее, ради выполнения своей же клятвы он отречется и предаст, и подпишет приговор. Кто затянул этот узел?
Небо, он слишком долго медлит, уже волнуется зал и хмурится Фагирра, а палач - тот поглядывает с интересом, небрежно приспустив на пол мешок с клещами...
Он зажмурился, но воображению было плевать, открыты его глаза или нет, воображение услужливо подсунуло ему яркую до мелочей картину: камера пыток... В тело впиваются ремни, над Соллем деловито склоняется палач, невзрачный, в мешковатом балахоне, и в руках его клещи... Стиснутые зубы Эгерта разжимают огромным ножом, а клещи все ближе, железный клюв открывается, будто предчувствуя трапезу, Солль судорожно пытается отвернуть голову, и где-то в темноте спокойный голос произносит: "За лжесвидетельство", и Эгерт чувствует холодный захват стали у корня языка...
Человек не может так бояться. Так боятся звери, попавшие в капкан, так боится скот, гонимый в ворота бойни... Эгерт чудом удержался на ногах.
Взгляд Фагирры лежал на нем, как могильный камень, взгляд Фагирры давил, хозяйничал в его душе, путая мысли. Пятый вопрос задан...
Он должен ответить сейчас, пока клещи еще в мешке, пока смотрит Скиталец, знавший все наперед... Он ответит - и страх перестанет терзать его, не зря так болит, так пульсирует, так беспокоится шрам - будто живое существо, будто пиявка, много дней сосавшая чужую кровь и вот сейчас обреченная на погибель...
- Эгерт, - едва слышно донеслось со скамьи подсудимых. Возможно, Тория не произнесла его имени вслух, но, обернувшись, он понял, что она благословляет его на пятое "да".
...Огонь в камине, темные волосы на подушке... детский страх - и доверие, тоже детское... Высокое окно библиотеки... Мокрый голубь на дорожке... И солнце, солнце бьет в окна... Корзинка в руках, зеленые луковые хвосты щекочут руку, и теплая булка из ее рук... Снова солнце. Отпечаток каблука в мягкой прогретой земле... Ладони на глазах, а солнце пробивается между пальцами... Пахнет мокрая трава, тает снег в волосах...
Тория тихонько скрипнула скамьей:
- Эгерт...
Как она боится за него. Как она хочет, чтобы поскорее все кончилось, чтобы он сказал, наконец...
Ему даже не придется колебаться. Его страх и так сделает все сам, и губы его просто не в состоянии сложиться в иное слово, нежели волшебное пятое "да". Его голосовые связки откажутся работать, пожелай он сойти с намеченного пути.
- Хватит, Солль! - Фагирра красноречиво переглянулся с палачом. - Последний раз повторяю вопрос: верно ли, что магические действия декана и его дочери вызвали в городе Мор?
Безгубый рот Скитальца чуть дрогнул. "Ошибиться легко, и ошибка дорого вам обойдется... Раз в жизни бывает этот момент, и упустивший его лишается надежды навсегда".
Как много боли в этом зале. Как много боли помещается в маленьком теле Тории... И как болит шрам.
Тишина.
Он поднял глаза - два окна смотрели на него равнодушными глазами Скитальца.
- Не...
Страх его взревел. Он ревел и метался, раздирая горло, парализуя язык, выл и катался, как взбесившееся чудовище - весь его огромный, всепоглощающий, всепожирающий страх, давно свивший в Соллевой душе свое смрадное логово.
- ...е...т...
Слово вырвалось из его рта, и он в изнеможении закрыл глаза, со спокойной совестью отдавая себя на растерзание страху.
В наполнявшей зал тишине слово прозвучало, подобно взрыву пороховой башни.
Где-то победно завопили студенты, где-то загалдела толпа, что-то резко бросил Фагирра, а Тория, обомлевшая на своей скамье, источала ужас - ужас оттого, что заклятие на Солле теперь вечно и неснимаемо. Он сам осознал это и содрогнулся, руки его потянулись ко рту, будто желая вбить обратно только что вылетевшее слово - но он понял с облегчением, что вернуть сказанное невозможно, и пусть страх выворачивает его наизнанку... Пошатнувшись, он глянул в зал, на Скитальца - глянул едва ли не с вызовом.
И тогда Скиталец, который один оставался бесстрастным в возбужденной толпе, позволил себе усмехнуться.
Мир перед глазами Эгерта закачался, поплыл, полинял, будто выгорел; на секунду он ощутил полнейшее, безмятежное спокойствие, хотелось закрыть глаза и наслаждаться не правдоподобной тишиной - но тут мир вернулся, обрушился гулом толпы и выкриками стражи, и краски вернулись к нему, и никогда в жизни Эгерт не видел таких ярких красок.
...Кто все эти люди?! Кто этот человек, скрывающий лицо под капюшоном? Как смеют они удерживать под стражей... Торию?!
Помост дрогнул - Эгерт осознал себя уже на бегу, кто-то красно-белый испуганно отлетел в сторону, защищаясь пикой... Неуклюже, как дохлая крыса, грохнулся на бок табурет палача, и вывалились из мешка железные клещи.
Эгерту казалось, что он движется медленно, как увязшая в меду муха; на краю его зрения мелькали перекошенные лица, на краю его слуха лязгали выкрики, кто-то кричал "Взять", кто-то кричал "Не трогать"... Орали студенты и колотил по столу канцелярист - а бледное лицо Тории было все ближе и ближе, все ближе и ближе были глаза, распахнутые так, что загнутые ресницы вонзались в кожу, и широкие, поглощающие свет зрачки без блеска, и полуоткрытые запекшиеся губы, искусанные, опухшие... Эгерт бежал целую вечность, помост содрогался под его сапогами, и кто-то хотел встать на дороге - но отлетел, сметенный. Эгерт бежал, и по щеке его, по губам, по подбородку скатывалась на рубашку кровь, потому что на месте шрама горела теперь открытая рана.
А потом нога его запнулась о подставленные ножны меча, и, потеряв из виду лицо Тории, он упал, разбивая локти; мелькнул перед глазами край помоста, потом высокий темный потолок - оттуда, сверху, гулко донеслось:
- ...о наказании за лжесвидетельство?!
Вздувшиеся на висках жилы, дергающиеся бледные губы, темные трещины в углах рта... Лицо человека, пытавшего Торию. В руках Фагирры был короткий меч, оружие стражников, и острие его смотрело Соллю в живот.
Тория. Он почувствовал, как она слабеет от невыносимого ужаса, как ее опутывают цепкие руки палача - и в глазах у него сгустилась черно-красная пелена.
Рывок. Переворот. Тело его два года не знало боя, он ждал от него неподчинения - но ощутил только исступленную радость мышц, подобную радости освобожденного от цепи пса.
Тория бьется в чужих руках. Кто посмел коснуться ее?!
Он ударил, почти не глядя - подбегавший стражник согнулся, меч хотел было выпасть из его руки - но не выпал, потому что Эгерт перехватил тяжелую рукоятку. Короткий меч, незнакомое оружие - но рука сама собой вскинулась, и Эгерт с удивлением услышал звон металла о металл и увидел разлетающиеся искры, а прямо перед собой - глаза Фагирры, яростные, безумные.
Тория металась, она совсем рядом, Эгерт чувствовал, как удерживающая ее рука грубо бередит оставленные пытками раны, а она почти не замечает боли, исходя страхом за него, за Эгерта...
Мечи снова скрестились - Фагирра полуоткрыл рот, его оружие взметнулось опять, и тогда, ненавидя отделяющую его от Тории преграду, Солль ринулся в контратаку.
Кажется, он что-то кричал. Кажется, кто-то в сером плаще осмелился приблизиться сзади, и Тория зашлась от ужаса, и в следующую секунду на помост грузно упал окровавленный предмет, напоминающий руку с зажатым в ней кинжалом; игрушечная виселица сметена была с судейского стола, и казненная кукла впервые за много лет вывалилась из петли. Миновало несколько мгновений, и меч Фагирры улетел в завопившую толпу, а сам Фагирра оступился и упал, и какую-то долю секунды Солль смотрел сверху вниз в его побелевшие глаза.
- Эгерт!..
Чужие грязные руки безжалостно волокли ее прочь; Солль негодующе взревел, и в ту же секунду короткий меч, отвоеванный у безвестного стражника, был уже в полете.
Жизнь городского палача, серая и скучная жизнь, оборвалась мгновенно. Качнув торчащей из спины рукояткой, бедняга лег на помост у ног своей недавней жертвы; Тория отшатнулась, и Эгерт встретился с ней глазами.
...За что ей это? Кровь, ужас... За что это, бедная девочка...
Он снова бежал, и она кинулась ему навстречу; уже протянув руки, он увидел, что она смотрит ему за спину. Он обернулся, и очень вовремя, потому что Фагирра был уже здесь - оскаленный, с перекошенным ртом и вскинутым стилетом.
...Нет, Тория. Не бойся. Не бойся никогда.
Ему удалось отразить первую атаку. До чего силен и живуч... этот учитель фехтования.
Во второй раз стилет едва не оцарапал Эгерту руку.
...Оружие! Небо, пошли мне шпагу, ну хоть кухонный нож...
Он споткнулся и едва удержался на ногах - стилет нельзя допустить до Тории, одной царапины хватит, одной царапины изящного острия с темной капелькой на конце будет довольно...
Под ногами его звякнули клещи. Он ощутил в руках их тяжесть, рывком вскинул, защищаясь, выставил перед собой; в этот самый момент Фагирра ринулся в свою самую яростную, самую исступленную атаку.
...Эгерту не хотелось, чтобы Тория это видела. Отступив на шаг, он схватил ее за плечи и ладонью закрыл ей глаза.
Фагирра еще стоял; клещи торчали у него из груди, и разинутый железный клюв щерился на Эгерта с бессильной угрозой. Из спины - Эгерт знал - выглядывали окровавленные рукоятки. Агония плащеносца была страшна, и Солль прижал Торию к себе, стараясь не касаться болезненных рубцов.
Лицо ее, наполовину скрытое его рукой, казалось загадочным, будто под маской; губы дрогнули, словно собираясь улыбнуться, ресницы защекотали ему ладонь, и он почему-то вспомнил прикосновение стрекозиных крыльев.
Наверное, изменилось само течение времени; рука его неуверенно поднялась к лицу, и пальцы удивленно обследовали щеку, так и не находя привычного шрама.
В зале творилось невообразимое. Дрались и обличали студенты, срывая с плащеносцев капюшоны; кто-то выкрикивал проклятия, кто-то схватился за оружие. Валом валила публика с улицы, сметая все на своем пути, топча подвернувшихся служителей, с грохотом разнося зал суда...
Эгерт не слышал. Рев толпы сперва отдалился, а потом вовсе исчез - возможно, Эгерт оглох; зрение его странным образом преломилось - бросив взгляд в столпотворение, он увидел одного лишь высокого старика с испещренным морщинами лицом.
Скиталец медленно повернулся и двинулся к выходу, рассекая толпу, как нож рассекает воду. Чуть обернулся на пороге - Эгерт смотрел ему вслед и видел, как чуть прикрылись, будто прощаясь, большие прозрачные глаза.

_________________
Иногда я сижу и думаю; а иногда я сижу просто так (с) Сэтчел Пейдж, американский бейсболист