Палата

Автор: МИЛА
Название: Одна августовская ночь


Всё начиналось довольно прилично.
Дело происходило во вполне обычной городской квартире. Была ночь и хозяева уже давно спали. Парень и девушка. Ему снился фильм по мотивам игрушки, в которую он рубился накануне до позднего вечера, а ей не снилось ничего. Она просто крепко спала. Почти не дыша и утонув в глубоком ожидании чего-то очень важного. Укутавшись в одеяло. Подушка лежала рядом.
На подоконнике, спрятавшись за фиалку, сидела и изредка жужжала муха, а за окном бушевал ветер, раскачивая отупевшие от холодного августа клёны и покрасневшую буквально за один солнечный день яблоньку. Дождь изредка прилетал крупными каплями, но никак не мог разойтись по настоящему. Было очень темно.

Но потом всем этим приличностям пришел полный каюк.
Как только светящиеся цифры известили темноту о том, что наступило два часа ночи, как тишину разорвал чей-то сиплый голос:
- О боги… Пух, перья…Я не верю своим глазам!
Взявшийся невесть откуда, на подушке сидел растрёпанный совёнок и ошарашено смотрел на, столь же невероятную в этом месте, худющую кошку, что-то бурчащую под нос и пытающуюся вытащить из дивана застрявшую лапку. Самое примечательное во всём этом было то, что он её знал!
Она тоже его знала. Услышав незнакомый голос, произнёсший такие знакомые ей слова, кошка обернулась и облегченно рухнула на диван. Раздражённо заведённые назад уши вернулись в обычное задорно-торчащее положение, а симпатичную мордочку украсила не менее симпатичная улыбка. Чеширский Кэрролловский кот мог спокойно отправляться на заслуженный отдых – такое ему и не снилось.
Кошка улыбнулась ещё шире и, жизнерадостно пискнула:
- Я застряла!
Совёнок это заметил. Но всё, на что он был сейчас способен – это сидеть, хлопать огромными круглыми глазами, и автоматически теребить когтями подушку. Обычно довольно невозмутимый, сейчас он впал в ступор. Кошка хихикнула:
- Пушистик! Ау!
Помогло. Немножко. Птица вздрогнула и меланхолично прохрипела:
- Да. Я вижу… Тебе помочь?
- Ну конечно!
Молча, только изредка покряхтывая, они принялись освобождать застрявшую конечность. Дело пошло быстрее. Буквально через минуту они уже сидели на подушке вдвоём.
- Да-а-а…
- Да-а-а…
Всё ещё не пришедший в себя, совёнок, не мигая, уставился в окно, а кошка принялась потягивать и вертеть затёкшей лапой.
- Вечно моя во что-нибудь вляпывается. Даже во сне умудрилась… Нет, ну ты мне скажи, как можно во сне застрять лапой в диване? Во сне летать надо! Ну… или сидеть на подушке и смотреть в окно… Кстати!
Кошка оставила в покое свою лапу и вытянула шею
- Док, посмотри… Там и правда клёны.
Совёнок счастливо поёжился:
- Ну да. А ты сомневалась, Муль?
- Почти нет. Но моя всё равно считает, что мы спим и сейчас просто видим сон.
- Это не сон. Это центр Новосибирска.
- Ну да, конечно. Что тут такого. Уснуть в Москве, а проснуться в Новосибирске. Или на Украине уснуть… Угу… То-то ты такой загадочный.
- Я не загадочный, я задумчивый.
- И о чём же твоя сейчас думает?
- О том, что у неё тоже есть фиолетовая фиалка на подоконнике.
Кошка не очень впечатлилась этим совпадением. Мало ли фиолетовых фиалок на свете…
- Между прочим…
На терзающие наволочку когти прилетела мягкая лапка.
- Хватит уже мучить подушку. Она ещё пригодится… Ей…
Переглянувшись, они посмотрели на спящую девушку. Совёнок моргнул.
- Пух, перья…Я всё ещё не верю.

- И напрасно! Напрасно не верите!
Басок, донёсшийся откуда-то сзади и будто с неба, произвёл на нашу парочку неизгладимое впечатление. Резко развернувшись, они узрели примечательную картинку: на спинке дивана, закинув ногу на ногу, сидел маленький мужчинка и, красиво отставив мизинчики, ловко орудовал тонюсенькой пилочкой. Он был почти голый, с крыльями и был увешан целой кучей каких-то штук. На шее болтался фотоаппарат, на поясе прицеплена маленькая арфа, за одним ухом торчал карандаш, а за другим – кисточка.
- Ну что уставились? Что, если ты не человек, так можно с грязными ногтями ходить? Ересь и предрассудки. Предрассудки, я говорю! Любой уважающий себя музык должен хотя бы по полчаса в день заниматься исключительно своими ногтями. И лучше всего это делать, пока хозяева спят и не могут дёргать по пустякам.
Муля отвернулась, страшными глазами посмотрела на совёнка – ты это видел?! – и тихо прошипела:
- Это что, музык!?
В ответ ей раздалось лишь урчание, еле сдерживаемое прикрывающим клюв крылом. Совёнок ожидал встретить здесь кого угодно, но только не ЭТО! И сейчас, ничуть не скрывая своих эмоций, он просто давился от смеха.
За него ответил всё тот же мужичок.
- А что, непохоже?
На Мулю этот бас снова произвёл эффект грома. Вздрогнув, она подобралась поближе к трясущемуся от смеха Доку, села по стойке смирно и нервно стукнула хвостиком.
Музык отставил свою маленькую ручку, всячески покрутил её перед собой и неудовлетворённый увиденным, снова принялся что-то там яро напиливать.
- Не стоит так переживать. Считайте, что я читаю ваши мысли, и не будем больше об этом. А вам, мой пернатый друг, я бы посоветовал надо мной не смеяться!
Не в силах более сдерживаться, Док упал на подушку, зарылся в неё клювом и практически захрюкал. Муля немножко посмотрела сначала на это душераздирающее зрелище, потом на невозмутимо поднявшего брови музыка….Да ну их в баню! Пихнула Совёнка в бок.
- Да не ржи ты так! Человека разбудишь!
Музык поддакнул:
- Угу. Или мужа человека… Кошмар. Ну никакого пиетета! Никакого благоговейного трепета.
- Перед мужем?
Покосившись на дрыхнущий без задних ног предмет разговора, музык возмущенно возразил:
- Да при чём здесь этот дядька? Передо мной, конечно! Я уж не прошу коленопреклонения и прочих заслуженностей, но хотя бы уважения! Уважения, как представителю замечательнейшего, необыкновеннейшего, незаменимейшего семейства животного мира. Семейства, без которого все ваши литературные поделки были бы немногим трогательнее и душевнее учебника по математике за пятый класс.
Совёнок вытер слёзы, схватился крыльями за животик и еле сдерживаясь уточнил:
- А почему именно за пятый?
- А я откуда знаю, почему? Я здесь ни при чём. Если бы у того сухаря, который писал сие творение, был бы такой же музык, - здесь мужчинка приосанился и, картинно махнув головой, откинул со лба чёлочку, - как я… то дети рыдали бы, решая задачки. Ну.. вы только представьте!
Музык явно окунулся в свою стихию. Не замечая ни скептичного Мулиного взгляда, ни Дока, оперевшегося на пушистую кошачью спинку и пытающегося отдышаться, он забрался на спинку с ногами, положил пилочку в специальные ножны на поясе, встал в соответствующую позу и заунывным голосом продекламировал:

Когда закат окрасил небо,
Из пункта А до пункта Б
Наперекор своей судьбе,
Черня следами полог снега,
Мальчонка на велосипеде,
Педали мерно теребя,
В час проезжая метра два,
Решил добраться до соседей…

- Ну и так далее. Нет, ну согласитесь – это просто шедеврально!
Музык плюхнулся на попку и потянулся за пилкой.
Муля опять пихнула в бок еле стоящего на ногах и цепляющегося за её шерстку совёнка и с серьёзным видом сказала.
- На всякую чушь размениваетесь! Миленький… Моя ничуть не сомневается – детишки рыдали бы взахлёб… Причины слёз, правда, опустим… Но… не лучше ли вам заняться чем-нибудь более подобающим?
Со стороны музыка неожиданно раздался горький всхлип.
- А это кому-то надо?
Он снова вскочил и заходил туда-сюда по спинке дивана.
- Я целыми днями её тормошу! Но меня игнорируют!
Яростно кивнул в сторону спящей.
- Она меня морит. Просто морит! Я ей не нужен! С самого рождения! Подрезает мне крылья и запирает в коробочку! А я свободное животное! И в неволе творить не могу! Я гибну! Понимаете, гибну!
Патетично выпалив всю эту дребедень, музык спрыгнул вниз, совершенно спокойно, – вы позволите? – выдернул у Дока одно пёрышко и вернулся назад к себе, наверх. Упав в трагическую позу, он принялся обмахиваться.
Совёнок, офонарев от подобной наглости, мстительно прикрыл глазки и почти не цинично ответил:
- Понимаем. Искренне сочувствуем.
- Правда?
- Ну конечно! Но на твоём месте, я бы так не переживал.
- Почему?
- Скажи спасибо, что тебя не бьют
Раздался грохот, а через секунду над краем дивана выглянули дикие глаза.
- Как… бьют… музыков бить нельзя…
- Ещё как можно!
- Мы маленькие…
- Зато, судя по всему, ужасно вредные.
- Без нас не было бы прогресса!
- И из-под палки можно творить…
Музык быстро забрался на диван, прошмыгнул мимо этих ужасных животных и подобрался поближе к своей спящей хозяйке.
- Это бесчеловечно!
- А ты и не человек…
- На себя посмотрите!
Муля с Доком переглянулись и сверкнули глазками.
- А мы и не претендуем, правда, Муль?
- Муррррр… Нет, конечно. Кошаки ни на что не претендуют, они только гуляют по ночам и дружат с совёнками.
Док ухнул в ответ, а Муля продолжила.
- Уважаемый музык, а могет моя спросить? А где, собственно, та коробочка, в которую вас замуровали?
- Вы что, обвиняете меня во лжи? Да как вы!…
- Нет, ну что вы, просто данная обстановочка никак не похожа ни на какую коробочку. А вы, уважаемый, так орали, так орали, что моя чуть не оглохла и чуть не поверила, что вас, содержали в малюсеньком спичечном коробке…
Шумно вздохнув, музык очередной раз смахнул надоедливо спадающую челочку:
- Так и было! Но я вырвался! Да… Меня спасли! Спасибо Катиньке…
- Катиньке?
- Катиньке. Она ведь такая… такая… Ну, впрочем, вы ведь и сами её знаете…
- Ой, музычек!
Услышав столь дорогое для всех присутствующих имя, Муля мгновенно признала в этом строптивом мужичке «своего» и кинулась к нему с объятьями:
- Знаем! Моя знает! Моя Катиньку любит! И тебя любит! И Палыча тоже! У них такая любовь – муррр!
Музык захрипел и выпучил глаза
- Э-э-э…
Неправильно истолковав его хрипы, Муля сдавила его ещё крепче.
- Маленький наш, дай я тя зацелую! В твои сладенькие щёчки!
Увидев нагибающуюся к нему зубастую мордочку, музык пискнул, поднатужился, и, теряя из крыльев – перья, а из-за правого уха – кисточку, выскользнул из тёплых и крепких объятий.
Выхватил у усмехающегося Совёнка чрезвычайно вежливо протянутую ему кисточку.
Сердито привёл себя в порядок.
И… как ни в чём ни бывало, продолжил:
- Ну так вот. Если бы не Катинька, страдать бы мне сейчас от клаустрофобии. Потому что от этой… ничего путного не дождёшься. Гринписа на неё не хватает. Обречь на душевные муки музыка, это… это!…
- Бесчеловечно… Помним, как же.
- Да… И, между прочим, ни про какого Палыча я не говорил!… Я вообще не терплю никаких мужиков.
Парень на диване шевельнулся и махнул во сне рукой. Случайно. Стукнув по тому месту, где сидел музык. Тот довольно резво отскочил – явно привычно – и, выкинув ручку прямо перед пушистыми мордочками, возопил:
- Разве может вдохновлять грубое и волосатое животное! Да вы присмотритесь к этому Палычу повнимательнее! Вечно небритый, то орёт, то мечется, то рыдает. Пьяница, к тому же! Не понимаю, зачем вообще в этот сериал напихали столько мужиков! Ну ладно Милко, тот хоть свеж и симпатичен, Ромочка ещё ничего – у него такие глазки, м-м-м… эх… Но этот… Не могу представить, что он кому-то может нравиться! Он же такой противный, правда ведь?!
Совёнок уже давно перестал хихикать. Он даже ехидно щуриться перестал, а просто сидел сейчас, молчал и не двигался. Только на загривке почему-то стали топорщиться перышки. Из глубины его оскорблённой души уже начали раздаваться рокочущие звуки, не предвещающие ничего хорошего для одной мелкой занозы, так безапелляционно наезжающей на Солнечного, но… спасибо Муле. Ни капельки не сомневаясь, чем всё это может кончиться, она убедилась, что в радиусе трёх метров нет ни одного тапка; предвосхищая смертоубийство, схватила совёнка за крылышки и невинно хлопая глазками, спросила у музыка:
- А как же любовь?
Стройные размышления музыка о ненужности в сериале «грязных» мужиков рассыпались, как карточный домик.
- Какая ещё любовь?
- Ну… Любовь Катиньки к этому, - чуть крепче зажала крылья, - пьянице? Моя не может даже представить, что было бы с Катинькой без всего этого.
Совёнок решительно запротестовал против подобной дипломатии, и, не дав кошаку перевести разговор в более нейтральное русло, вырвался и, схватив музыка лапой за шею, прошипел:
- Да что бы ты понимал вообще! В Солнечных!
Музык моментально проникся совёнкиной обидой. Безвольно обвиснув в его крепкой хватке, он тоскливо глянул на Мулю и горько изрёк:
- В солнечных? Абсолютно ничего. Я ведь ночное животное. Глупое и недальновидное. А не трогайте меня, пожалуйста, милая птица.
Горько всхлипнув, он неожиданно, с надрывом, обречённо зарыдал:
- Я больше не бу-у-уду-у-у!
Совёнок машинально и почти брезгливо разжал лапку и трясущееся тельце вывалилось на диван. Конвульсии продолжились.
- Ну почему? Почему всё так? Почему меня никто не любит, а только все обижаю-у-у-ут!
- Может потому что ты такой вредный?
Накрыв руками голову, музык завертел ею в разные стороны и завыл ещё громче.
- Это я вредный? Ну да, я вредный! Но только потому, что меня никто не лю-у-уби-и-ит!!!
Док отвернулся от этой явно поставленной сценки и спросил у Мули:
- Думаешь, они все такие?
- Могет быть. Моя не знает. Моя своего музыка никогда не видела. Но этого мне жалко.
Скептически понаблюдав ещё за истерикой, совёнок посмотрел на спящую девушку.
- А мне её жалко. А если у нас у всех… вот такие вот чудики… то мне нас всех жалко. Нет, всё-таки как приеду – привяжу своего к батарее. Кстати… или в коробочку посажу. И тапочком отшлёпаю. Для профилактики всякого рода ненужных переживаний.
Прочувствовав, что своим поведением он провоцирует эту непробиваемую птицу на издевательства над своим незнакомым собратом, музык резко притих. Ведь этим только дай прецедент, глядишь, и до него волна диктата докатится… Справедливо рассудив, что открытой конфронтацией ничего не добьёшься, музык решил пойти обходным путём. Хлюпнув носом (в качестве завершающего аккорда своей истерики), он сделал сочувствующий вид и, подойдя к Доку, внимательно посмотрел в его глаза:
- Опять шишек накурился?… Наркоманчик.
Совёнок зашёлся в кашле, а Муля хихикнула и стукнула музыка хвостиком.
- Он не наркоманчик… А про батареи – это он так просто шутит.
Мурлыкнув и потеревшись о нахохлившегося Дока, она заявила:
- А на самом деле – он просто симпатяга!
- Симпатяги тапочками не кидаются. И к батарее никого не привязывают…
Попереглядывавшись, один – сердитым, другой – опасливым, взглядами, противники-демагоги демонстративно разбрелись в разные стороны.
Совёнок, отвернувшись, вперился в раскачивающиеся клёны, а музык полез на спинку дивана – заканчивать маникюр.
Дело грозило кончиться молчаливым бойкотом на всю оставшуюся ночь, но Мулю такое положение дел не устроило. Ей очень хотелось поговорить.
- Ну хорошо. Музычок, а вот моя хочет узнать: если ты так не любишь Палыча, то почему она всё время про него пишет? Точнее, про них…
- Ха! Вы думаете, она меня спрашивает? Я ж про то и говорю – игнор полный! Мои желанья никого не интересуют. Единоличная власть над принятием решений! Абсолютная монархия! – он показал язык в сторону спящей, - у, супостатка… А зато если у неё ничего не получается, то угадайте с трёх раз, кто оказывается виноват? Ну конечно – я, верный слуга и безотказный помощник. Одним словом – личный музык.
- Странно, а моя думаль, что всё, что мы пишем – это всё придумываете вы… А как же та душевная задачка для юных математиков? Разве это не…
Музык немного помолчал, потом вздохнул, и, наконец, тихо признался:
- Нет, мы, конечно, можем придумывать кое-что. Но только для личного пользования. А вообще мы не фантазёры. Мы простые настройщики.
Ему явно нелегко далось это признание. Кошка с совёнком даже притихли, не зная, что и ответить на подобный расклад.
- Настройщик тоже может сесть и сыграть на рояле. Но он никогда ничего не сочинит. Он просто помогает роялю красиво звучать, понимаете? Мы не можем заставить вас писать о том, что вам неинтересно. Но зато мы можем постучать вам по голове, пнуть по одному месту, ткнуть пальцем или ущипнуть – чтобы вы плюнули на работу, бросили недоеденное мороженое, выключили недосмотренный фильм и кинулись к ручке с бумагой. Или к компьютеру, выгнав из-за него предварительно всех остальных претендентов на место за клавиатурой. Что, знаете ли, порой бывает очень и очень непросто. Вы ведь все такие лентяи.
«Лентяям» возразить было нечего. Они сидели и думали над своим плохим поведением.
Хозяйка посопела во сне, но и только.
Музык, расчувствовавшись своим откровением, проглотил застрявший в горле комок. Обмякнув и опустив крылья, он трагически закончил.
- Понимаете? Но нас всё равно холить надо, и лелеять. А вы нам – крылья подрезаете и к батарее привязываете.
Надрывность достигла своего апогея. Клёны перестали раскачиваться, а одинокая муха – жужжать. Даже часы растроганно моргнули.
Док задумчиво пробормотал:
- Это чтоб не улетел…, - а Муля смахнула хвостиком слезинку и дала себе обещание по возвращении порадовать своего музыка новой главой, а то и двумя сразу.
Музык прикусил нижнюю губку, подумал и уточнил:
- Так это всё не для профилактики, да?
Истерзанная душа требовала чёткого и однозначного ответа. Иначе можно пойти и повеситься на шнурке от хозяйкиного телефона. От бессмысленности и безысходности существования. Вопрос смысла жизни встал ребром.
- Ну скажи же, милая птица, мы же нужны вам? Ну ведь нужны?
После парочки только что закаченных истерик, именно сейчас музыку почему-то очень сильно хотелось сдержаться и не заплакать. Ведь он же музык! Он просто хочет знать, что…
- Нужны?…
Муля уже, наверное, сотый раз за сегодня пихнула совёнка в бок… Тот очнулся.
- Нужны… Да, нужны… наверное.
Как мало нужно для счастья… Дрогнув подбородком, музык, с горячей благодарностью погладил Дока по крылу, насколько мог, пообнимал худенькую, но всё равно необъятную для него Мулю и, протиснувшись, уселся между ними на подушку.
- Хорошо. Тепло так…
Его не прогнали. Наоборот, зажав с двух сторон это продрогшее воплощение всех музыков на свете, с озябшим тельцем и с не менее озябшей душой, наши друзья устроились поудобней и погрузились в молчаливое созерцание.
Клёны послушно поддались новому порыву ветра и деловито зашуршали листьями.
Яблонька покачала головой и пристроилась в такт кленовым движениям.
Муха улетела в другую комнату.
Совёнок стащил со спящей немного одеяла и прикрыл всем лапки.
Музык нагло накрылся Мулиным хвостиком.
Та не возражала.
Им было хорошо.
Девушка улыбнулась во сне. Этого никто не заметил.

Через два часа в комнате раздался шепот.
- Вам пора.
- Уже? А как же она? Мы так с ней и не поболтали. Думаешь, стоит её будить?
- Не стоит. Тем более, что она и так вас увидела. Во сне.
- Думаешь?
- Знаю. Вон как лыбится лежит…
- А… Но моя так хотела…
- Знаю. Она тоже хотела, будь уверена.
- А…
- Утром… Утром с ней увидитесь. Лично. Доброе утро скажете… Напишите, то есть…
- Ну тогда ладно. Тогда утром. Да. Лично.
- Ну что, Муль, по домам?
- Мяу.
- Пух… Перья… Спасибки вам… За ночь…
- Как же моя вас ЛЮ!
- И я…
- И я!

Через пять минут после того, как всё затихло, в комнате раздался крик. Кричал парень. Он махал руками, кричал, что к нему лезло что-то маленькое и холодное и уверял полуразбуженную девушку, что это была она. Девушка погладила его по голове, что-то промычала и снова провалилась в сон. Парень послушно утихомирился и последовал её примеру.

В углу дивана трясся виновник произошедшего. Отчаянно делая вид, что он кусочек выбившейся простыни
Продрожав там несколько минут, маленький человечек осторожно отлепился от спинки, обошёл помятую подушку и опять целеустремлённо полез под одеяло. Только теперь с правильной стороны. Ему было холодно одному и обычно, после наведения маникюра и размышлений о своей незавидной судьбе, он пристраивался рядышком с хозяйкой, прижимал к её тёплой коже свои ледяные пяточки и, вытянув крылышки, умиротворённо затихал.
Сегодня маникюр затянулся, но он нисколько об этом не жалел. Ему было хорошо. Появились сдвиги во всеобщем отношении к эксплуатации сообщества музыков, к которому он принадлежал. Кроме того, у него появилась парочка знакомых. Странных, конечно, немного. Самоуверенных, циничных и жестоких. Но что с них взять – они же эксплуататоры. Правда немного подумав, он признал, что не так уж они и безнадёжны. И если они ещё раз к нему придут, то надо будет с ними повежливей.
Последней мыслью засыпающего музыка было то, что если кошка опять полезет к нему целоваться, то он больше не будет её отпихивать.
Часы показывали пять.

Через два часа запиликал будильник.
Парень не отреагировал. Проснувшаяся девушка с удивлением обнаружила, что, во-первых, она лежит не на подушке, а во-вторых, что совершенно не выспалась. Странно, ведь вчера она легла вовремя. Так почему голова раскалывается, а глаза никак не хотят открываться? И вообще, почему всё как-то не так?
Она попыталась вспомнить, что ей снилось… Бесполезно.
Открыла глаза.
Узрела валяющуюся рядом помятую подушку. Пихнула её рукой…
Уставилась на маленькое пестрое пёрышко… Что за ерунда?
А потом она вспомнила. Вспомнила и завертела головой – не может быть!
Зашевелившиеся клёны закивали – может… может…
Помятая подушка утверждала – было… было…
Муж проснулся, и, сладко улыбаясь, рассказал её про ночное происшествие. Долго извинялся за то, что накричал, но в конце строго попросил больше не лезть к нему ночью холодными руками.
Она улыбнулась, кивнула, и не стала его не в чём разубеждать. И потом они весь день смеялись, вспоминая этот казус.

Было только одно «но»: у неё почему-то совсем пропало вдохновенье. Его не было целых три дня и только потом оно обнаружилось в чехле, где лежал фотоаппарат. Это была радостная встреча.
Она не сердилась на своего музыка, за то, что он заставил её понервничать. Зато она теперь точно знала, как он ей нужен. А он, кажется, совсем перестал капризничать и беспрекословно позволял ей делать всё, что она захочет.

Всё было хорошо.
Муля и Совёнка тоже всё помнили.
Более того, на следующее же утро, между ними было договорено как-нибудь встретиться ещё. Уже более подготовленно. С угощеньями и луной за окошком.
Время потихоньку шло.
Фиалки всё синели.
Клёны со дня на день намеревались пожелтеть.
Музык никак не мог решить – отрастить ему ногти или ходить с короткими.
Совёнка варила борщ с пампушками.
Муля пекла яблочный пирог.

А Хамамелис украдкой переживал – он не умел печь пирожных…

История вторая.

Холодно.
Даже с включенной печкой. Даже с горячим лбом и температурой тридцать семь и выше.
Огромная пустая машина, разве можно успеть такую прогреть?
Огромный пустой мир, разве можно успеть в таком прижиться?
И он – где-то в самом углу, сдавленный со всех сторон этой пугающей пустотой.
Одновременно горячий и промёрзший.

Снежная морось…
Он смотрел на покрытое разводами лобовое стекло и делал ставки на стекающие капельки. Ему привычно не везло. Стоило только выбрать взглядом несчастный кусочек воды, как он тут же пугливо замирал. Вот и сейчас. Очередное поражение.
Без разницы.
Разбуженный сигналом чей-то нетерпеливой машины, он всмотрелся в мир за окном.
Пробка…
Ни туда и ни сюда.

Он всё-таки решился и уехал…
А куда дальше – ещё не решил.

Сумерки…
Миллионы мокрых снежинок промелькивали с разбегу сквозь горизонтальные столпы света. Тысячи капелек моргали, отражая свет нетерпеливо вопящих огней машин.
На фары смотреть больно – режет глаз.
На капли и снег – грустно.
Лучше всего – на маленький сугробик, сбившийся на выступе дверцы.
Маленькие разорванные точки подлетали к нему и подсаживались, теснясь и прислоняясь замерзшим боком. Застывший валик из сотен одиночеств. Уже не стылых, но теперь, до конца жизни, не более, чем прохладных. Таких, как он сейчас. Занесенный в самую гущу людского столпотворения. В самом бесконечном городе в мире. Один. Разорваный. Простившийся. Холодный.
Как и все – рождённый на небесах. Как люди, как снежинки. Все с небес. Рождаются и падают. Кружась или паря, а кто-то – сразу камнем вниз. Сбиваются в кучки, а лучше в пары, сцепившись лучиками-руками.
Они тоже были вдвоём. Люди-снежинки. Идеальные в своей многогранности. Тонкие в своей самой честной игре. Рьяные в своей беспечности. Слабые в своей хрупкости.
Доигравшиеся.
Не заметившие сильного вихря. Разнесённые по сторонам. Разорванные. Простившиеся. Холодные.

Он не будет думать – как она там. Что ему до того. Ведь он уже нашел свой сугроб. Стоит, запорошенный мокрыми рваными точками, и смотрит на огромный пустой мир сквозь моргающие капли на лобовом стекле.

Холодно.

История пятая.

Они всё время держались за руки. Кто-то скажет: «На камеру». А им было всё равно. Всемирно известные, сверхпопулярные, они ещё больше увеличивали свою недосягаемость, имея лишь одну настоящую потребность – друг в друге. Она была небесно чиста, нежна и безумно красива. Он – подстать, и всегда защитной стеной у неё.
Их любили. Обожали! За красоту и за нежность. Но больше всего за эту недосягаемость. Люди восхищались их нескандальной публичностью, рукоплескали новым ролям, задирали головы и щурили глаза в надежде рассмотреть получше. А они летали, не замечая, и им было хорошо вдвоём.

Но однажды кто-то не смирился. Подошёл к красивой паре, раздающей улыбки на ковровой дорожке, и выстрелил. Сквозь его пальцы, обнимающие её за талию.
«Я хотел проверить – настоящие они или нет…»
И всё. Будто кто-то нажал стоп-кадр и взорвал над самым ухом бомбу. Крики из толпы, налетевшие ударной волной, рассыпались на кусочки и растеклись возбуждённым гулом.

Время – кисель. Перевести бы назад.
Перевести бы…

Она, медленно, с удивленной улыбкой, осела на руках любимого, и, вскинув брови на покатившиеся из его глаз слёзы, провалилась в странную темноту. Кажется, даже не поняв, что произошло.
Он, прижав к себе её бездвижное тело, кинулся сквозь людскую кашу.
Кто-то вставал на пути, размахивая руками, но, увидев его искаженное лицо, испуганно шарахался в сторону.
Шум в ушах, вспышки, камеры.
Люди, разевающие рты, как рыбы.
Немеющие руки.
Тёмные капли на розовом мраморе. Он слушал, как они падали на пол. Смотрел, как смывают с мира все краски. Отсчитывал секунды этими единственно чёткими звуками. Недоумевал, что под пальцами липко, а не мягко. И продолжал продираться сквозь загустившийся воздух.
Выдох – на улице. Холодный ветер. Машина. Раскалывающаяся от боли голова. Фокусировка на дорогу – успеть, довезти, доехать.
Реанимация. Больница. Серый мир. Вечность, проведённая у постели. Запущенная в волосы пятерня, тупое ожидание. Напряжение. Тайная надежда. Лёгкое прикосновение к холодным рукам.
Писк перепуганных приборов.
Она даже не пришла в себя…

* * *
Он всё ещё был сверхпопулярным и всемирно известным. Не снявшись за последний год ни в одном фильме, он стал ещё более заманчивым. Люди сходили с ума от его загадочности и непроницаемых глаз. Режиссёры наперебой заигрывали с ним и зазывали в новые проекты, распаляя собственный интерес борьбой друг с другом за право первого надкуса этого нового орешка.
Сломали бы зубы, да не успели.

Его нашли однажды утром, в своей постели. Разорвав звонками его телефон, люди заподозрили неладное; собрались, смелея, вместе и выломали запертую дверь. Замерли на пороге выстывшей комнаты взбудораженной кучкой. Уставились на его красивую смерть.
Он не дышал. Глаза были закрыты, а губы сложены в улыбке. Жить один он не смог, специально умереть – тоже. И тогда он просто взял и не проснулся.
Присутствовавшие опустили глаза. Может, из-за печальных обстоятельств, в знак скорби. А может, им вдруг стало за что-то стыдно. Кто знает?… Притихшими голосами разрешили участь никому уже не нужного тела, украдкой потёрли взглядами стоящий на полке женский портрет, потоптались по мягкому ковру и разошлись.

* * *
Они, конечно же, встретились на небесах. И всё было почти так же, как и раньше: они летали, не замечая ничего вокруг – и им было хорошо вдвоём.
Недосягаемые.
Они всё-таки обрели своё счастье.

История шестая.

Она сидела на песке.
Терпкий ветер с моря дул в лицо, откидывал назад волосы и шумел в ушах. Ей это нравилось. Хотелось подставляться этому ветру. Всей кожей, всем телом. Раствориться в нём, чтобы сдул её по крупицам, увлёк далеко-далеко, унёс туда, где пусто и хорошо.
Прохладный уже.
Ещё пряный, вкусный, вечерний, но уже готовый превратиться в холодный ночной.
А песок – тёплый-тёплый.
Немного влажный, и поскрипывающий меж пальцев.
Заманивающий своим теплом, отвлекая смесь ощущений от ветра к себе – в нём тоже хотелось раствориться. Распасться на песчинки и лежать день-деньской на этом пляже, открывшись небу, и никто не будет беспокоить тебя, а если кто и будет, то неслучайный. Кто-нибудь такой, с кем не будет жалко поделиться своим теплом.
Ей было приятно об этом думать.
А может, просто не хотелось думать о другом…

Он сидел за ней и наблюдал, как развевается её русая прядка. Как иногда заигравшийся ветер, вдруг переполошившись и позабыв куда нужно дуть, начинал метаться и путать её волосы, накидывать их на лоб, глаза и губы, и, наверное, щекотать. Как она поднимала руку и всей ладонью проводила ото лба и выше, останавливаясь на макушке и запуская в волосы пальцы – словно расчёсывая, а потом, только-только пригладив и уложив послушными рядами, зачем-то ещё больше лохматила.
Ему нравилось, как она это делала.
Никогда специально не задумываясь об этом, он всегда, когда ловил этот её жест, на секунду прерывал своё текущее занятие и одобрительно смотрел за взмахами её рук. Было в этом что-то умиротворяющее. Неизменное, живое и правильное. Наверное, ещё и нужное, но настолько обыденное, что выделить этот ненавязчивый ритуал в ранг необходимых в его жизни было как минимум странно. Скажи ему кто об этом, он бы рассмеялся и постарался не смотреть на неё в эти моменты. Потом бы начал нервничать, рассказывать самому себе, что это просто психологический перехлёст, а ещё потом, поняв, что без этого вроде как уже и не может, убедил бы самого себя, что это что-то типа вредной привычки, нечаянно вошедшей в его жизнь.
Хорошо, что никто ему об этом так и не сказал.
Хорошо, что он мог сейчас сидеть спокойно на песке и смотреть, как, слушаясь ветра, трепещут русые волоски; как тонкая рука взлетает в знакомом жесте и поправляет непослушную причёску.
Хорошо, что мог отвлечься от тяжелых, вязких мыслей и ещё на чуточку… совсем ненамного расслабиться и представить, что всё как раньше: легко и с уверенной надеждой.
Отвлечься от необходимости делать шаг. Или даже не шаг, а хотя бы намёк на него.
Хорошо…
Только легким укором перед ним – её выпрямленная и напряженная спинка. Её ожидание – по праву ожидание – первого шага от него. Чтобы он сам решил, что делать: подтолкнуть две параллельные тропинки друг к другу, чтобы переплелись, или, промолчав, развести их в разные стороны – так, чтобы никогда уже больше не встречались.

Он знал, чего хотел сам; знал, чего хотела она…
Всё было так очевидно просто, что эта простота и напрягала больше всего. Дай ему сейчас повод, он бы кинулся, спас её от моря, закрыл бы телом от пуль, защитил от хулиганов, унёс отсюда на руках. И не пришлось бы более ничего придумывать.
А так… Тихо. Бесхитростно. Самому.
Казалось бы, чего проще?
Ведь так рядом.

Но иногда проще преодолеть сотни миль, чем сделать крошечный шажок.
Сложно…

Она ждала.

* * *
Вчера она сказала ему, что её новая любовь, казавшаяся такой большой и надёжной, закончилась большим пшиком. Они сидели в кафе, она закусывала нижнюю губу и вопросительно заглядывала в его глаза – может быть, он знает, почему так получилось?
Он заказывал ей вторую кружку чая и молчал.
Сжимаясь под колотящим её ознобом, она пряталась за этой кружкой, склонялась над ней, крепко сжимая двумя руками, и вдыхала горячий пар. Сильно хотелось плакать, но было несподручно – она всегда хотела казаться сильной.
Сильной и жизнерадостной.

Ей хватило десяти минут.
Сбивчивый короткий рассказ, - «он позвонил и мы поругались», три всхлипа, немой вопрос, два чая, доброе и нужное молчание… Десять минут на всё. Она, конечно, не повеселела, но улыбнуться всё же смогла. Немножко грустно, но лучезарности и не требовалось. Словно сказала – да что теперь, жизнь продолжается.
Вскинула на него осторожный взгляд – он продолжал молча смотреть на неё.
И даже не улыбался в ответ.

Наверное, именно это его молчание послужило отправной точкой последующим событиям. Он должен был вести себя совсем по-другому. Ему следовало начать привычно подначивать её, смеясь, и с круглыми глазами рассказывать ей план её жизни на ближайшую пятилетку. Вспомнить какой-нибудь обидный и смешной недостаток её развенчанного героя и живописать его мытарства без её царственного присутствия в его, сирой теперь, жизни. Сказать, наконец, что она просто идиотка, и дурашливо поморгав ресницами, прогнусавить, - «ну вот видишь, я же тебе говорил!»
Но он молчал…

У неё закружилась голова. Заволновавшись, она поперхнулась чаем. Прокашлялась, рассмеялась и слишком громко начала рассказывать, что на самом деле она уже и не переживает. Что буквально пару часов назад столкнулась в холле гостиницы с таким экземплярчиком, и он так на неё смотрел, что она мгновенно забыла обо всех своих проблемах!

А потом они поругались…

- Ты представляешь, он провожал меня взглядом до самой двери!
- Потрясающе…
- Я уверена – если захочу – с этим у меня точно не будет проблем!
- Так зачем ты тогда позвала меня сейчас сюда?
- Как зачем? Поговорить… Как всегда… Ведь мы же друзья.
- Вот именно – друзья! Что же ты не осталась там – поговорила бы с ним. Думаю, он бы с удовольствием решил бы твои проблемы. По крайней мере, на сегодняшний вечер…
- Я тебя не понимаю. Что такого в том, что я решила поделиться с тобой, а не с каким-то там незнакомцем?
- Ничего особенного! Просто наш разговор – это всего лишь разговор. Не более! Это даже не поможет тебе. И легче тебе от этого не станет.
- Откуда ты можешь знать, как мне от этого станет!?
- Потому что я, как ты выражаешься, твой друг! Потому что знаю, как ты переживаешь и как успокаиваешься! Да я знаю о тебе всё или почти всё! И совершенно точно больше, чем все твои любовники вместе взятые! Единственное, чего я так и не знаю – зачем всё-таки тебе нужен я!?
Она почему-то не нашлась, что ответить. Он же распалялся всё больше и больше.
- Если тебе нужен самец в постели и экземпляр под ручкой, то зачем тебе при этом путающийся под ногами друг! Ты не понимаешь, что я тебе тут… как бы это выразится… всю рыбу распугиваю!? Зачем ты вообще потащила меня в эту поездку?… Да я сам… Дурак… Зачем я…?
Осёкся, потёр лоб. Закрыл ладонью рот, посмотрел устало на неё.
Она отвела глаза.
- Потому что ты мой друг…
- Угу. Значит, друг?
- Да…
- Что ж, почетное звание. Мне это льстит. На самом деле. Только знаешь, я тут вспомнил: у меня в Москве неотложное дело… Так что поеду-ка я домой. Решать его буду!
- Хорошо, если тебе надоело, мы можем завтра вернуться…
- Ну что ты! Не смею портить твой отдых! Ты оставайся тут. Здесь хорошо! Море, свежий воздух. Познакомишься поближе с тем экземпляром, будете друг друга любить и радовать, а если что – звони, моей жилетке расстоянья нипочем! Всегда готов выслушать, пошутить и пожалеть!
- Зачем ты… Так…
- Только я сам уж не буду звонить, ладно? А то я не вынесу, если он возьмет в твоем номере трубку и радостно воскликнет, - «а, это ты, друг! она мне столько о тебе рассказывала!»
- С какой стати…
- А я скажу, - «о, сударь, это так приятно!»
- Ну что ты собираешь…
- А он, - «да, неплохо… только знаешь… друг… Не звонил бы ты ей больше, ладно? А то у нас тут любовь, понимаешь, а я должен мириться с тем, что моя женщина сообщает интимные подробности своего со мной общения какому-то левому мужику! Договорились,… друг?»
- Да с чего ты взял, что так и будет! Никто не смеет запрещать мне общаться с тобой, и если он так скажет – значит, это будет последний его поступок в наших с ним отношениях. Ты – мой друг! Слышишь!? Да ты мне как брат, и…

И вот тут всё и случилось.
Перебив её, - Да какой я тебе к черту брат!, - он резко сорвался стула, перегнулся через столик, схватил её за лицо и впился в губы.
Она пыталась сопротивляться, вцепляясь пальцами в край стола, жмурясь и упрямо стискивая зубы, однако его это не остановило. Жадно, влажно, он целовал её так, словно это был последний поцелуй в его жизни.
Единственной его мыслью в тот момент было сожаление, что он не сделал этого раньше.
Всё, о чём тогда думала она – это сколько сможет выдержать в этой пассивной борьбе. Она не отталкивала его, но так и не поддавалась, хотя тело ныло, а сердце вполне однозначно давало понять, что оно думает по этому поводу.

Через минуту тишины он осторожно оторвался от неё – неподатливость не могла не охладить. Так и не отпустив её раскрасневшегося лица, он смятенно посмотрел ей в глаза.
Мокрые…
Стало не по себе, словно окатило холодной волной.
Ошибся?
Но ведь он был уверен, что она не будет сопротивляться, что в действительности, несмотря на все её слова, она тоже хочет именно этого. Ведь он же знает её! Иначе, зачем звала его с собой, зачем такая счастливая таскала его, домоседа, повсюду?
Неужели ошибся?
На него начала накатывать тошнота.
- Прости…
Опустив глаза, она еле слышно спросила.
- За что именно?
Ещё больше испугавшись, он начал было сбивчиво её успокаивать, - прости… я не должен был… больше не повторится… исчезну из твоей жизни…, - но остановился под её резко вскинутым испытующим взглядом.
Не отрывая глаз, она вышла из-за стола.
Подошла вплотную и прижалась к его губам приоткрытым ртом.
Не целуя.
Не дыша.
Только касаясь.
Так тепло и мягко…
Врасплох…
Возможно, он бы нашел в себе силы благоразумно отодвинуться и сделать вид, что ничего не произошло, но тут её губы дрогнули…

Дальнейшее было вполне предсказуемым.
Они ещё некоторое время постояли посреди кафе, слившись в долгом и глубоком поцелуе, а потом ушли в номер.
На ужин они не спустились.
А ранним утром редкие, уже проснувшиеся или наоборот, возвращающие после веселой ночи в гостиницу, постояльцы могли видеть, как вдоль берега, в сторону наступающего рассвета, бредут две фигуры, мужская и женская. И никто из наблюдающих даже не подумал, что это просто друзья…

* * *
Они гуляли весь день.
Много разговаривали, много молчали, много смотрели на море. Это было как раньше. Как всегда. Как совсем недавно и как много лет назад. Плавали на катамаране, ели мороженое и пили колу со льдом. Вспоминали, как в детстве ездили в лагерь, обсуждали прочитанную ими недавно по очереди книжку, играли в слова. Только о будущем не говорили.
А ближе к вечеру пришли на свой пляж.

Купаться не хотелось.
Она села у самого берега и с наслаждением подставилась нахлёстывающей с моря свежести.
Он упал на песок и прислонился к гладкому валуну. Наблюдая, как ветер играет с её прядкой, он последний раз подарил себе бездумное любование ею, а потом, впервые за весь день, окунулся в размышления о том, что же всё-таки вчера произошло.

Ответа не находилось.
То есть, с одной стороны, всё было максимально понятно, а с другой – он не представлял, что с ними будет дальше. Больше всего он хотел бы быть с ней, но… но что-то мешало возникновению идеальной картинки их вероятного совместного будущего.
Может быть, всё дело в привычке быть друзьями?
Ведь столько лет. Столько странных и пустых лет бок о бок… Зачем? Почему он не сделал этого раньше?
Ах да, он же боялся всё испортить.
Уверенный, что она среди всех этих любовных приключений ищет именно его – он так и не решался подойти. Лень? Уверенность, что рано или поздно всё случится само собой? Как глупо. И вот вчера обстоятельства устали ждать и сами подтолкнули его к ней, но сейчас ему почему-то не было от этого легче.
Потому что случиться-то всё случилось, а обозначить новый статус их отношений они так и не успели.

Потому что перестали быть просто друзьями, а кем-то другим быть ещё не научились.

Она ждала…
Перебирала в памяти события вчерашнего вечера и ждала, когда он с ней заговорит.
Безуспешно.

Им мешало сейчас не так уж и много – всего лишь его привычная и излишняя осторожность в отношениях с ней, всего лишь её надуманная сдержанность в проявлении своих чувств. Ему всегда хотелось, чтобы она была более мягкой с ним. Особенно сейчас. Ей – чтобы он стал более настойчивым и жестким. Какие, казалось бы, мелочи. Шаг с одной стороны, шаг с другой. Протянутая рука – по гладкой коже. Взгляд вполоборота и смущенная улыбка.
Не переставая дружить – учиться любить, так просто. С таким-то багажом.

Но они так и не смогли.
Он поднял руку и, коснувшись лишь взметнувшейся прядки, опустил обратно. Она, словно что-то почувствовав, дернула головой назад, но тут же отвела глаза и вернулась к своему ветру.
Они слишком привыкли к дистанции между собой.
Слишком привыкли быть друг от друга дальше, чем на расстоянии вытянутой руки.

И так и не научились рисковать…

Поднявшись с песка, он немного потоптался и, оставив её одну, пошёл в сторону пирса.
Она даже не посмотрела вслед.
Улыбнулась в сторону моря – широко и уверенно, и кокетливо пожала плечиками: кажется, так должны себя вести сильные, не оглядывающиеся назад дамы.
И она улыбалась, улыбалась – до онемения губ – а по щекам катились слёзы. Она решила позволить их себе. Во-первых, никто её сейчас не видит; а во-вторых – это последний раз, когда она плачет из-за потери… Она клянётся в этом!
Знать бы только, кого она сейчас потеряла: друга или саму себя…

* * *
Лучшее – враг хорошего?
Возможно.
Лишь бы и хорошее не растерять…

* * *
Следующим утром он уже сидел в самолёте, а она совершала прогулку на теплоходе со своим новым знакомым. Тот оказался неплохим парнем и через несколько дней ей уже начинало казаться, что всё у них получится, однако дальше одного поцелуя дело не зашло. Ей стало противно и она, сумбурно извинившись, выскользнула из его объятий, убежала в свой номер и проревела там всю ночь.

На следующий день, наскоро поскидав в чемодан свои вещи, она отправилась в аэропорт. Перед самым вылетом набрала заветный номер, но после нескольких гудков спохватилась и оборвала соединение. Списала этот поступок на рефлекс, отключила телефон, пристегнула ремни, взмыла в небо и полетела домой.
Туда, где у неё больше не было друга.
Туда, где её никто не ждал.

Он вбежал в комнату, но поднять трубку так и не успел. Долго смотрел на мерцающий на экране телефона неотвеченный номер.
Потом долго смотрел в окно и о чём-то думал.
А потом сорвался и помчался в аэропорт…

Мишка.

Мишка любил сидеть на подоконнике. Смотреть на воробьёв, синиц и свиристелей, оккупирующих раскидистую ранетку. Любил засыпанный снегом двор и маленьких детей, карабкающихся на самодельную горку. Ещё ему сильно нравились клёны. Он представлял, что вот наступит весна и лето, которых он ещё никогда в жизни не видел, и он будет лазать по этим клёнам. А осенью – бродить под ними и шуршать листьями.
Вот сколько всего можно было с ними делать!
Но это ещё не скоро.
Только когда он подрастёт и когда закончится зима.
А пока всё, что ему позволялось – это сидеть на подоконнике в ожидании своих друзей и смотреть на мир сквозь затянутое узорами окошко.

Он появился совсем недавно. Его, как это называется, - придумали. Он не знал точно, что это значит, и совсем не помнил, что с ним было до всего этого, но иногда любил поразмышлять об этом.
То он вдруг решал, что раньше было всё, кроме него, а его самого – зачем-то придумала хозяйка.
То ему представлялось, что раньше вообще ничего не было. Ни клёнов, ни подоконника, ни птиц на ветках, ни даже весны и лета. Была только зима и много-много снега. А потом пришли люди и «придумали» всё остальное: воткнули в снег ранетку, вытряхнули из специального мешка свиристелей, приладили подоконник и посадили туда белого плющевого медведя.

А однажды по телевизору показали историю про медвежонка по имени Умка, и мишка даже сначала подумал, что эта передача про его собственное прошлое – так этот Умка был на него похож!
Но он не слишком то успел обрадоваться.
Неправда это всё.
Не было у него никогда большой белой мамы – разве мог бы он забыть про неё?
И столько звёзд на небе – тоже никогда не было, в его окне их было гораздо меньше…
Да и звали его не Умка.
Точнее сказать – его вообще никак не звали.
И это было особенно грустно.

Вот у его друзей было много имён, он даже иногда путался, почему Совёнка иногда зовут Доком, иногда Пушистиком, а то и вовсе как-то по девчачьи.
Правда, у хозяйкиного музыка тоже не было имени, и тот вроде бы не сильно из-за этого страдал.
Но всё равно…
То музык – он вообще какой-то ненастоящий: мелкий, голый и полупрозрачный – разве ж можно так зимой?
А то – мишка. И ему очень хотелось иметь своё собственное имя.

После того фильма с чужим медвежонком, живущим под звёздным небом, мишка полюбил смотреть телевизор. Как только наступало утро, и просыпался весь дом, он вылезал из-под ёлки, стряхивал с себя иголочки и блёстки, и с разбегу бухался на диван.
Затем надо было дождаться, когда уедут хозяева, с трудом стащить со стола пульт, попрыгать на всякий случай по раскиданным по полу подушкам (когда ещё представится такой случай?), растянуться перед телевизором и начать переключать каналы.
Больше всего он любил кино из нарисованных картинок, и передачи про животных – всё надеялся, что снова увидит Умку, но тот ему так больше и не встречался.

Вечером приходили хозяева и переключали опять на свои скучные новости. Музык, даром что такой хилый, сгонял его с подушек и принимался взбивать их перед приёмом ночных гостей.
Делать становилось нечего. Просто так шататься по дому было неинтересно. Лежать перед телевизором, с риском, что на тебя кто-нибудь наступит – опасно для здоровья. Поваляться под ёлкой – можно было бы, но вредный музык ведь и этого не даст: сядет наверняка на нижнюю ветку и примется громко и противно пилить свои ноготочки. Ещё и смолистых иголок сверху насыпет, отряхивайся потом.
Короче говоря, чаще всего свои вечера мишка проводил на подоконнике.

Один только раз было по-другому, наверное, недели две назад. Хозяйка пришла домой сильно грустная и, объявив всем, чтобы ей сегодня не мешали, включила одну непонятную передачу. И смотрела её до самой ночи. Мишке сначала это кино не понравилось, потому что там не было Умки, и поэтому он сначала хотел уйти на свой подоконник…
Но потом решил досмотреть один эпизод, смешной такой…
И ещё один, маленько грустный…
А потом он спихнул музыка с хозяйкиных коленок и по праву самого младшего сам забрался туда.
С коленок смотреть было удобнее.
Мишка смотрел не отрываясь.

Он часто потом вспоминал это кино.

Однажды ночью, когда все давно спали, он лежал на своём месте – под ёлкой, среди конфет и мишуры и смотрел вверх на тёмное сказочное украшенное дерево.
Ему не спалось и он начал сам себе придумывать разные игры. Так, он решил, что теперь каждый шарик и игрушка на ёлке будут называться как-нибудь по особенному. Например, вон тот, самый большой – будет Жданов. Тот, рядышком, необычный, каких сейчас не делают – он будет Катинькой. Несколько разномастных справа внизу – женсовет, сосулька – Кирюша, разноцветный пингвин – Милко, маленькое и облупленное «непонятно что» – Зорькин, а вон тот малиновый шар - …
Кстати!
Мишка аж вскочил! Это же сколько новых имён! Может ему и себе какое-нибудь из них выбрать? Например, Ромка. Уж больно сильно ему это имя понравилось!
Немного подумав, он опять улёгся. Нет, Ромка не пойдёт… Он же белый медведь, а не попугай какой.

Задрав вверх все четыре лапы, и достав ими до нитки с бусами, свисающей с нижней ветки, мишка принялся перебирать их, как чётки, и рассуждать.
Раз у него большой нос и чёрные глаза, - тут он вытянул мордочку и посмотрел на своё отражение в ближайшем шарике, - кстати, вполне такие себе красивые глаза, - то может ему назваться «Палычем»?
А что, неплохая идея!
Он покосился на сопящего на диване музыка…
Нет, этот мелкий подобного предательства не переживёт, потому что того темноглазого он терпеть не может. А то, ещё не лучше, дразниться начнёт и издеваться всячески. В отместку.
Мишка вздохнул, - да-а-а, этот может…

Что же делать?
Ну не «Катинькой» же называться?
Фыркнул, - вот ещё. Этого только не хватало. Музыку, может и понравится, зато другие точно засмеют. Особенно когда мишка вырастет и превратится в такого огромного зверя, каких показывают в передачах про животных. Такая огромная туша – и «Катинька». Фу, гадость какая. Мишка скорчил рожицу, помотал для убедительности самому себе головой и подтянул поближе бусы.
Сверху звякнул колокольчик. Вот. Ёлочка тоже считает, что «Катинька» никуда не годится..

Но где же взять такое имя, чтобы и сейчас подошло и потом «не жало».
Может, «Зверюга»?
Мишка представил: вот он, через год, такой большой, белый и волосатый «Зверюга», лежит на полу во всю комнату. А рядом… Ой, нет, не рядом, лучше – прямо на нём – сидит хозяйка со своими друзьями, а под ёлкой, на маленькой золотой цепочке бродит туда-сюда привязанный за лапку музык. Мишка злорадно хохотнул. Эта картинка ему понравилась.
Но всё-таки «Зверюга» – это, наверное, чересчур.
Вдруг его из-за этого будут бояться дети?
Те, которые катались днём на горке.
Вот выйдет он следующей зимой к ним, белый, пушистый и с добрыми глазами-бусинками, они обрадуются. А потом спросят, как его зовут, услышат – что «Зверюгой», испугаются и разбегутся.
Нет…
Это тоже не пойдёт.

А если… А если… «Потапкиным»?
Между прочим! Очень даже подходит для медведя, хоть маленького, хоть большого. И солидно, и не страшно. И музык, наверное, не будет сильно морщиться. Это, конечно, не «Катинька», но всё-таки не нервирующий его «Палыч». Мишка в нетерпении вскочил на лапы – очень уж захотелось немедленно поделиться размышлениями с музыком – но тот по-прежнему счастливо спал, даже не подозревая о глобальных вопросах, терзающих голову его юного друга.

Мишка потоптался, побродил под ёлкой, пошуршал. И, сгребя в большую такую охапку всё, что попалось под лапы – взгромоздился на эту собранную гору сверху. В бок что-то упёрлось, наверное, угол от коробки с конфетами, но он, покряхтев и поёрзав, разворошил малость свое новое ложе и снова удобно, мирно разлёгся. Бусы теперь висели перед самым носом. И с каждой из них на него смотрела белая забавная мордочка.
Раз – Потапкин, два – Потапкин, три – Потапкин.
Мишка дунул на бусы – Потапкины закачались.
Туда-сюда, туда-сюда.
Маленькие блики закружились в карусели.
Нет, неожиданно решил он, Потапкин – это слишком распространённое имя. Где-то уже встречалось оно среди других медведей. А он хочет такое, чтоб больше ни у кого такого не было!
Сверху снова брякнул колокольчик.
«Потапкин» тоже не подошёл…

Ну и всё тогда!
У мишки противно защипал нос.
Ну и опять он не выбрал себе никакого имени!
Нос защипало ещё больше, а Потапкины, смотрящие с бусин, скуксились и сдвинули брови. Мишка стукнул по ним лапой и перевернулся на живот. Ну и ладно. Самое главное – придумать имя до следующих выходных, когда, как говорит музык, наступит Старый Новый год. Потому что это будет последний игрушечный праздник, и после него хозяева уберут ёлку, наверное, спрячут в подвале, ведь не новую же «придумывать» на следующий Новый год.

В общем, хотя жизнь не заканчивалась через неделю, а вовсе даже начиналась, мишке было очень грустно. Вот уже и Старый год скоро уйдёт, а он так и войдёт в Новый – никчемным безымянным зверем.
И зачем его только придумали!
Он уже хотел зарыться носом в шуршащую мишуру, чтобы там поделать вид, что он спит (а на самом деле, чтобы никто не видел его сдвинутых бровей), как вдруг на него прыгнул кто-то маленький.

Музык, - правильно догадался мишка, и всё-таки сделал вид, что спит.
- Да ладно тебе, не притворяйся.
«Кто-то маленький» уселся мишке на спину и потянул его за белую шерстку.
- Ты, конечно, странный и вообще невесть откуда взялся, и дразню я тебя, может, чересчур… Но ты не обижайся. Это не ты плохой, это я противный. Так все говорят.
Мишка хлюпнул носом и, повернув голову, посмотрел на музыка одним глазом. Тот важно задрал подбородок
- Не веришь? Да ты хоть у кого спроси. Все знают, что противнее нас – не бывает. Но я этим даже горжусь. Надо же хоть в чем-то быть самым-самым.
- А я знаю.
- Что мы, музыки, самые противные? - нелогично огорчился музык.
- Нет, что ты меня любишь.
Мелкий прозрачный человечек почему-то покраснел и свалился со спины своего большого-маленького друга. Вот ещё глупости…
Запутавшись в мишуре, он сердито засопел и буркнул:
- А чего ты тогда тут нюни развёл?
Маленький обманщик! Он его пожалеть пришёл, а он, оказывается, сам всё знает! Ну надо же… Вот и не дождётся больше от него жалости. Будет он ещё на всезнаек размениваться. Да никогда!
Мишка потёр нос лапой.
- Я имя себе не могу придумать
- А зачем тебе имя? – опешил музык.
Плюшевый зверь поморгал бусинками и глубокомысленно заявил:
- Медведь без имени – будто ёлка без макушки.
На такой довод возразить было абсолютно нечем. Действительно, ёлка без макушки – это что попало.
- А ты искал?
- Что?
- Ну, имя…
- Пробовал.
- И как?
- Не получается.
- Да. Плохо… А хочешь, я тебе помогу!
- Ну уж нет, «Катинькой» я быть не хочу…
Только что пришедший в себя музык снова покраснел и принялся рассматривать висящую над ним сосульку. Подумаешь, какие мы проницательные…
Но долго дуться он не любил.
- Ну… И что делать теперь будешь?
- Не знаю. Я подумал, может у Муленьки с Совёнком спросить. Они умные. Точно чего-нибудь придумают.
- Ты думаешь?
- Ну конечно, умные!
- Да я не про это… Думаешь, помогут?
- Не знаю. Но попробовать-то можно. Только я их маленько стесняюсь.
Музык хмыкнул:
- Да ты всех стесняешься.
- Просто я ещё маленький.
- Да уж… Просто младший брат Дюймовочки.
- Ну и дурак, - неожиданно обиделся мишка и ткнул в своего старшего товарища лапой. Как и следовало ожидать, тот кубарем отлетел почти на полметра и плашмя растянулся на голом полу.
- Ой!
Всё могло бы кончиться или дракой или, что было бы гораздо хуже, едким потоком сквернословия с какой-нибудь из верхних, недосягаемых для мишки веток, но в этот опасный момент кто-то поскрёбся в окошко.
- Ура! – завопили мгновенно забывшие все взаимные обиды друзья, и полезли на подоконник.
- К нам гости!

Мишка только чуть попридержался и шепотом спросил у музыка,
- Ну ты же поможешь мне завтра придумать имя? Ты же не уснёшь?
Музык хитро улыбнулся и, махнув вверх маленькой ручкой, поманил мишку с собой.
- Пошли уже, а то совсем гостей заморозим. Потом разберёмся.

А сам подумал – чего там разбираться, Мишка он и в Африке Мишка.

История пятнадцатая.

Тёплый бетон. Ломаный пол.
Лестница вверх. Боли укол.
Не затушить, не убежать.
Иглы внутри. Только лишь ждать…

Встречи наркоз. Ворох недель.
Сколько ещё? Глушит капель.
Сны на листе. Кожа тонка.
Лестница вниз. Грохот звонка.

Эхо от стен. Дном – потолок.
Смех – локоток. Всхлип – молоток.
Перемолчать. Перетерпеть.
Свернутый край трогать не сметь.

Дружбы глоток. Связи обрыв.
Час в никуда. Жду рецидив.
В стену спиной. Кнопка – пожар.
Не затушить. Грех или дар?

Руки к ушам. Лбом о стекло.
Что-то опять… поволокло…
Капли секунд. Вопли минут.
Где же… Ну где!?… Слышишь?… Я тут…

Грохот – повтор. Слов якорёк.
Жадно под мёд – горький зарок.
Шепотом – крик. Руки к ушам.
Лбом о стекло. Мир пополам.

Справа ступень. Слева карниз.
Лестница вверх. Лестница вниз.
Кнопка – отбой. Шаль тишины.
Мокрый рукав. Боже, прости…

Бонус. Виток. Сутки на дно.
Боль не слышна через тепло.
Ломаный мир. Выбитый край.
Не отпущу.
Капелька…
Рай…

* * *
Я полюбила всех кошек на свете.
И тех, в подворотне, и даже персов.
У них исключительно славные дети,
И – слышали? – так колотится сердце!

Мне нравится думать, что рядом, под боком,
Как будто бы кто-то… - и тысяча версий:
Царапает лапками, спит, бьется током,
Урчит потихоньку – наверное, сердцем.

И даже есть имя, и слышу порою,
Как этот мой «кто-то» тоскует под дверцей.
И я представляю, как тихо открою…

Мой «кто-то», держись. Береги наше сердце.

Август

Лето такое заспанное.
Дело уже к осени.
Август…
…парной, травоскошенный,
бабочками залапанный,
в самом цвету. И все
смешные такие, пьяные,
летают в дымке медвяной
лениво, как в киселе,
парят, кружатся, куражатся
в последних каплях тепла.
- Неужто скоро зима?
- Да прям там! Вам это кажется!

Смотрю сквозь веки - всё охрово
и такая слабость спросонок…
А давайте играть в домик!
В августе - это так здорово!
Из досок ничейных, с занозами,
зато на солнце нагретых.
А давайте побольше секретов,
и бегать от улья с осами!
А можно не бегать, не строить,
а просто залезть на чердак -
там книги, пыль и гамак -
и потребовать не беспокоить.
А особенно очень классно там,
если пятые сутки - дождь.
и не капельками, а сплошь,
и доски внизу - ужасные,
холодные и набухшие,
да ещё и с занозами - ну их!
Лучше здесь… разбивать струи,
выставив ветку длиннющую
по краю крыши скользящую,
туда…
…где мир исцарапанный
дождём, где лето заспанное,
сопрелое, моросящее,
обиженное и гундосое,
и бабочки все по домикам,
и листья на подоконнике,
и дело уже к осени…

Август…

Посвящается всем нам, влюбившимся когда-то по интернету... в НРК...




История девятнадцатая.
Умная девушка.

Одна девушка влюбилась.

Нет, не так…

Одна умная девушка однажды влюбилась по интернету.

Познакомилась на каком-то форуме, пересеклась где-то потом ещё, разговорилась, смущаясь, обменялась мэйлами, получила от него первое письмо.
Неожиданное, и не совсем такое, как его сообщения в местах общего доступа.
Тёплое.

Долго думала, как ответить.
Сначала решила отшутиться… потом наоборот, сыграть в роковую красавицу…
В итоге, вечером, она села и неожиданно излилась ему откровениями.
Ничем таким особенным, без всяких там тайн или слёз.
Ничего не надумывая.
Ответила ему так, как разговаривают со старым добрым другом.

Конечно же, немедленно выяснилось, что у них очень много общих тем для разговоров.
Впрочем, если подумать, то это было неудивительно. Когда два малознакомых, но обоюдосимпатичных человека однажды обращают друг на друга более пристальное внимание, то у них обязательно находится пара-тройка милых вещей, о которых раньше, кроме как с самими собой поговорить было просто не с кем.
Но обычно об этом не думают, а сразу же начинают радоваться и изумляться.
«Ну надо же! Такое приятное совпадение!»
Грех не начать задуматься о том, что это всё неспроста.

Но, по правде сказать, этот случай нашей, как мы оговорились, всё-таки не самой глупой девушке, показался действительно особенным.
Вы понимаете?

То есть не мелким приключением с флёром мелких красивостей, а чем-то на самом деле необыкновенным.
Потому что ей показалось, что это были не просто совпадения.
Бывало, что они молчали по неделе или даже по две, а потом одновременно посылали письма.
Или, например, они могли договориться о чём-то, а потом одновременно сделать по-другому.
По-другому – но одинаково.
Про совпадения всяких чисел, дат, имён, увлечений уже даже не шло речи – в конце концов, это начало восприниматься, как само собой разумеющееся.

И так получалось, что история, которой обрастали эти отношения, становилась всё более красивой.
И всё больше она становилась необыкновенной.
И всё больше случайности походили на чудеса.

Чудеса.
Не об этом ли мечтает каждая маленькая девочка?
Но маленьким девочкам, верящим в чудеса, свойственно умирать где-то между осознанием смертности и половым созреванием. Увы, выживают немногие.
Но нашей героине повезло больше, чем остальным.
Нет, её маленькая часть, верящая в чудеса, тоже когда-то умерла – когда тому пришло время.
Главное же чудо было в том, что она воскресла.
Примерно тогда, когда умная девушка читала… десятое? … сотое?… письмо по счёту, и боялась поверить в то, что так бывает. Что по ту сторону монитора, где-то далеко-далеко, сидит такое же маленькое существо, как и та маленькая девочка внутри неё. И что оно точно также только что воскресло, и точно также отчаянно нуждается в ком-то, себе подобном.
Это было волшебно. Это было хорошо.
И особо замечательным было то, что это всё никого и ни к чему не обязывало.
Ведь это был всего лишь интернет.
Ведь в любой момент это могло закончиться, и никто бы не стал из-за этого слишком переживать.

Да, конечно. Всё было именно так.

Только однажды, отлучённая от этой переписки отпуском, наша умная девушка поняла, что ей чего-то не хватает.
Сомнений, чего именно, не возникло даже ни на йоту.
Тогда она стала писать обычное письмо. На бумаге. Каждый день и понемногу – ровно столько, чтобы унять свою новую потребность выговариваться обо всех своих переживаниях. Она очень удивилась тогда, сколько у неё теперь – этих новых переживаний.
Словно эта переписка принесла ей не только возможность ими делиться, но и их сами.
Словно раньше у неё было меньше этих переживаний.
И вещей, о которых можно было бы поболтать – было меньше.
И сам мир как будто бы немного увеличился в размерах – раза в два или в три, не больше – но всё-таки.

Она дописала то письмо, она вернулась из отпуска, она перепечатала его на компьютере и отправила по е-мэйлу. Перед этим с той стороны было короткое «Привет», а после этого – долго и ничего.
Слишком долго.
Невыносимо долго…
Когда стало совсем невмоготу, она отправила короткое «Ты где?»…

…и всё вернулось.

Но немного по-другому.
Всё – красивости, случайности – было как прежде, никуда не ушло.
Только теперь было осознание: ей не хочется это терять.
Никогда.
Это тревожило. Так не должно было случиться.
Но одна вещь всё-таки радовала – она была не одна. Это было нужно обоим.

Потом был долгий путь к понимаю, что именно им нужно.
Смешно.
То, что в реальной жизни могло бы произойти за одну секунду, здесь растянулось на месяцы. Ведь это и вправду смешно… Как это, полюбить человека, которого ни разу в жизни не видел, не слышал, не чувствовал – хотя бы через рукопожатие?
Сначала у них не было даже фотографий, только словесные описания.
Она старалась рассказать о себе с максимальной точностью, заставляя всех своих родных описывать, как они её представляют.
Получала ответные подробности.
Улыбалась, вертелась на стуле и закусывала губу.
Рост, вес, возраст – это было даже забавно и совсем не походило на покупку/продажу себя, а больше – на какую-то детскую игру в слова с угадайками.
Да, кстати, это тоже было странно – они почти всё угадывали. Все те самые вес, рост и возраст. А также цвет глаз, волос и любимые привычки. Ничто из вновь узнанного не противоречило тому, что они себе представляли друг о друге.
Умная девушка была настолько счастлива, настолько она поверила в эти все чудеса, что ей даже стало казаться, что волшебство – это совершенно обычная вещь в нашем мире, просто не всем хватает духу и смелости его увидеть.
Люди – они ведь такие странные существа. Обожают слова «магия» и «волшебство», но как только появляется возможность реально соприкоснуться с ними – тут же прячутся по своим уютным домикам с благоустроенным бытом.
А она не пряталась. И больше не боялась.
Больше чудеса не противоречили её жизни.

Потом были фотографии. Мало, но были.
Она уже не удивилась, увидев впервые человека, которого, кажется, знала всегда.
Она не удивилась, услышав по телефону его голос. Нет, она удивилась звонку – слишком неожиданным он был. Но голосу – не удивилась. Он был правильным. И это был именно его голос.

И вот наступило неизбежное.
Им была подарена встреча.
Пока всего лишь одна, но это было не слишком важно. Главное – она была.
Она постучалась одним «долгим зимним вечером» в её компьютерное окно в виде очередного письма:
«Я еду. Жди. Встречай. И ничего не бойся».
Последние слова были особенно важны. Умной девушке и вправду стало не по себе. Одно дело – играть в чудеса с кем-то далёким через светящийся экран, и совсем другое – увидеть перед собой живого человека. Не-зна-ко-мо-го человека. Такого, которого она ещё не знала. Не знала, какая у него мимика, как он пахнет, какая у него кожа, какой «температуры» глаза, какие руки. То, что до сих пор ничего не выбивалось за пределы придуманного ею образа – ещё ведь ничего не значило. Сбой мог произойти в любой момент.
Но умная девушка решила пойти до конца, иначе зачем это всё было?
Все сомнения пронеслись в голове за каких-то пару минут и… растворились в твёрдой и несокрушимой вере.
К ней едет именно он – родной и близкий – и про которого она знает всё.
Просто через некоторое время она будет это знать не только в воображении, но и наяву.

* * *
Они встретились. И это действительно оказался он.

* * *
Кафе было полупустым, полукруглым и было окутано в полумрак.
Оно всё было – наполовину.
Даже время в нём остановилось на границе полудня и полувечера, так, что было не совсем ясно, сидящие в нём немногие люди сейчас отужинают и пойдут домой или только ещё сделают заказ и вообще останутся до ночи.
Девочки официантки тихо стояли за барной стойкой, лишь иногда выходя в зал к редким клиентам. Живой музыки ещё не было, но фоном лилась какая-то полузнакомая запись.
Было не тихо. Но было не громко.
Пространство вроде было чем-то заполнено – звуками, запахами, предметами, людьми – но это всё было таким ровным, таким не кричащим, не раздражающим, что казалось, что все они сделаны из чего-то однообразного и потому так легко сливаются в однородную, немного вяжущую массу.

Из всего этого выделялся только один столик.
Маленький совсем. У темнеющего окна.
Он был накрыт на двоих – в самый раз для него.
За ним молчали.
Один из прохожих, бегущих по улице по ту сторону стекла – молодой парень – скользнул по окну взглядом, неожиданно остановился и вернулся немного назад.
За столиком сидела девушка. Она смотрела куда-то сквозь стекло и очень счастливо улыбалась. Всё бы ничего, но её глаза были полны слёз. Но тоже, кажется, счастливых.
Парень хотел улыбнуться, махнуть рукой, а может даже зайти в кафе, к этой девушке, но тут увидел второй прибор и цветок, лежащий на столе, и передумал. Хотя нет, он всё-таки улыбнулся. Но не ей, а чему-то своему. Задумался, мотнул головой, прогоняя видения, и пошёл дальше.

Умная девушка смотрела сквозь своё полуотражение и искала сквозь него полуочертания его – родного и близкого. Это была интересная игра, похожая на те, которые они вели, сидя за многие километры друг от друга.
Прямо на него смотреть не хотелось. Зачем, если она и так знает каждый его взгляд, каждую его клеточку.
Да и слишком тесное приближение – рукой ли, взглядом – почему-то доставляло боль.
Она понимала, им просто нужно было привыкнуть к невыносимой близости друг друга.
Она понимала.
Ведь она была умной девушкой.

Одна из девочек официанток наклонилась к подруге и тихо поделилась:
- Вот бедняга-то… И симпатичная ведь, вроде… Неужели он так и не придёт?